В исторической повести, вошедшей в новую книгу писателя, увлекательно изображены события, нравы и быт простых людей эпохи царствования Ивана Грозного.
Историческая тема присутствует и в рассказах. Время их действия - предвоенные годы и период Великой Отечественной войны.
Содержание:
ДОЛ ЗАПОВЕДНЫЙ 1
I. Беседа за вином и рыбой 1
II. Беседа ночью ясной 2
III. Все еще беседа ночью ясной 3
IV. Беседа при реке 4
V. Беседа в дебрях 6
VI. Беседа при луне 7
VII. Беседа в горнице 9
VIII. Беседа у попа Ивана 11
IX. Беседа у огня 14
X. Беседа вечерняя 16
XI. Беседа последняя 19
Рассказы 20
ЛАДОГА 20
ЛИМОНЫ 26
КОМБРИГ 27
ДУЭТ ИЗ "ПИКОВОЙ ДАМЫ" 30
Юрий ПЛАШЕВСКИЙ
Дол Заповедный
ДОЛ ЗАПОВЕДНЫЙ
Той лебедушке прелестныя,
Красоты той несказанныя.Старинная песня
I. Беседа за вином и рыбой
На Святой Руси было.
Сидели раз, поздним летом, при царе Иване Васильевиче, при Грозном, - за Окой, у Суры-реки, на проезжем дворе, под вечер, проезжие же разные люди.
Сидели, по летнему, значит, по теплому времени, на воле, на лавках, за дощатым столом, врытым в землю. В сумерках видна была поодаль изба и стоявшие возле нее расседланные лошади, и слыхом слыхать было, как вздыхали и всхрапывали, и подброшенное в яслях ворошили сено, и хрупали его, и дух оттуда шел приятный, конский.
Баба-стряпуха, молодая и в теле, готовила рядом на летней печке всякую снедь и носила, ставила тем проезжим на стол миски с едой и жбаны с пивом. Посередине горел на столе глиняный светец, и поверх у него качался красный язык, освещая носы, лбы, бороды, губы. И глаза блестели красно, играли, отражая пламя.
Пиво пили жадно. А у которых были еще с собой сткляницы с вином, и они его наливали в чарки, и перед едой прихватывали.
И вот, хватив раз этак чарку, один толстый отдулся, очистил зубок чеснока, со смаком, с хрустом его сжевал, крякнул, потянул ложкой горячую уху из миски, потом оправил усы, бороду, заговорил басом, тихо:
- Был я на Москве. Москва хороша, красна. И видел там - казнь.
После тех его слов было за столом некоторое молчание, а затем другой, насупротив, худой и носатый, прожевав пищу, сказал, будто укоряя:
- Был, значит, в раю, а видел - беса.
- Это как же так, и почему - беса?
- Потому, что когда людей казнят, мучают, это бесу - в радость.
Первый, то есть толстый, принялся сказанное обдумывать. Опять взял чеснок, стал грызть.
Тут вмешался третий, с бородавкой на носу:
- Смотря какие люди.
- Это почему - какие? Человек, он и везде человек.
- Потому. Иной, верно, - человек. А иной - на себя напускает: едет, говорят, дядя из Серпухова, бороду гладит, а денег - нет.
Толстый перестал жевать, сказал:
- Это ты к чему? Про меня, да?
- Почему - про тебя?
- Так я ж еду? Или нет?
- А откуда едешь-то?
- Ну, из Москвы. Или не слыхал?
- Так не из Серпухова ж.
Толстый погрозил пальцем:
- Знаем вас… - и замолчал.
Опять стали уху хлебать. А они хороша была, из монастырской, озерной рыбы.
- Ну, так что там за казнь случилась? - спросили с другого конца, из темноты. И слышно было, что вопрошавший пил пиво и крякал, а спрашивал более от скуки.
- Казнил царь на Красной площади которых ближних своих. И которых казнил, самые те вышние и были.
- Ах, ах, - заахал худой, носатый, - чего ж это царь-государь на них гневом опалился? Измену выводил? А как иные те возвысились?
- Высок репей, да черт ему рад!
- Воровские те слова!
- А почему?
- Так. Много-то стало таких губастых, разговорчивых. Стерьвы! Чужую крышу кроют, а своя в дырьях…
Опять зачавкали, загребая ложками рыбу, запивая ее из жбанов пивом.
Тут в черед нарушил молчание мужичонка с бородой, что мочало:
- Ворыга один боярина украл, в сказке рассказывают, да в кошель положил, да у церковной ограды кошель на ворота повесил. И к воротам два прута черемуховых поставил. И на воротах написал: кто мимо пройдет, да не стегнет по кошелю три раза прутом, да будет тот трижды, анафема, проклят. И все мимо идут и дерут по трое прутом боярина в кошеле!..
Сказал и - задребезжал, засмеялся в удовольствие.
- Про бояр бездельные слова лаешь, - загудел толстый. - На глаголь, видно, сам, своей волей лезешь, да? И сам-то во всем драном, а смел!
- На глаголь? Это что? Это, значит, на виселицу? Ну, нет… И под дырявой шапкой голова живет.
- Цыц!
- Чужими грехами свят не будешь!
- Чего?
- Того!
- Где я лисой пройду, там куры три года не несутся. Знай!
- Видали и мы. Не пужай! Пужал бы ты кого в чистом поле! - начал вдруг мужичонка брызгаться слюной, трясти своей мочалой. - Велик у тебя, толстый черт, кулак, да плечо узко! Ништо! И все вы таковы, ругатели, грозители. А крестьяны бывают тоже люди. Знаешь где? А на Дону! Из них там казаки родются. И Доном они от всех бед спасаются.
- Вор! - выдавил из себя толстый. - Воровские твои речи. И казаки твои - из тех же воров! Бояр грабят, да во чисто поле бегут. Да? Таких имать надо.
- Всех не переимаешь!
- Да и тесно стало! Земли-то нет! - это опять с конца стола крикнули.
- Тесно! И пусть! И что в том худого? Так от века. Люди в тесноте живут, на просторе - волки.
- Ты подожди! - ярился мужичонка. - Ты подожди! Бояры сами, если суть знают, крестьян должны от всяких обид оберегать и подать с них по силе имать, и насильством у них скотины никакой, и хлеба всякого, и животов не брать. А если их, крестьян, как липу, обдирать, так в мире и Егорий святой есть… Вспомнить можно.
- Какой Егорий?
- А тот, что и волку зубы дал, чтоб себе кормился, жизнь промышлял и врагов ел.
- Вот ты каков! Посмотреть!
- Да уж, прости меня, господь…
- На господа не кивай и ответ держи сам.
- Держим. Уж сколько-сколько, а - держим. Да годы-то ныне стали тугие, голодные, держать стало трудно, только повертывайся. Куземка-юродивый не зря на Москве плакал: теперь-де Куземке никто денежки и кафтана не даст. А будет еще хуже, станут-де и деньги на улице валяться, да никто их брать не станет.
За столом вовсе от тех слов замерли, и на толстого, что опять было рот раскрыл, цыкнули, чтоб молчал.
- А… А чего ж брать те деньги никто не станет? - спросил один.
- А некому потому что будет, - мужичонка шмыгнул носом, погладил свою мочалку. - Некому… Никого не оставим. А то дыму много, а пылу мало.
- Ну, нет, - толстый отодвинул миску, встал, вылез из-за стола, пнул лавку. Пнуть-то пнул, да только ногу зашиб: лавка, как и стол, вкопана была. Покривился. Пошел, про себя бормоча:
- И из монастыря стражу, приставов не грех позвать на то воровство.
Молодуха с рыбой в мисках ему от печки навстречу попалась, увернулась, ойкнула. Чуть было он на нее не наступил.
- Чего, чего, чего? - загаркали вдруг громко от избы. И виден стал хозяин проезжего двора, человек высокий, с ухватистыми руками, в распахнутом добром кафтане, и сапогах со скрипом, - мужик, всем известно, злой и с норовом.
- Чего, говорю? Чего монастырских кричать, бесить? Мы и сами ворам руки-ноги… Который?
- Да вон, - повернулся толстый, со злобой ткнул пальцем, - вон тот тощий, и нос, как пила. Вор!
- Федька! - крикнул, обернувшись, хозяин. - А ну!..
За столом загомонили.
Худой мужик, на которого указали, прянул из-за стола, попятился.
- Ну, што, ну што надо-та, - запинаясь, проговорил он. - Какой я вор, когда мы люди подневольные, помещика Стремоухова.
- Какой? - опять крепко гаркнул хозяин. - А вот узнаешь, какой, когда в монастыре на цепь посадят. И помещика твоего потянут, знай, кого держишь, кого пускаешь. - Повернулся, опять позвал - Федька, черт!
Из-за избы донеслись возня, шарканье.
От стола вдруг, от края, поднялся человек, быстро подошел, стал сбоку хозяина. Тот повернул голову, глянул. И все тоже повернулись.
Увидели: статен и в плечах широк, волосы, борода умеренные. Глаза глубоко сидят, каковы, - не рассмотреть. Подпоясан туго.
- Ну? - насторожился хозяин. - Чего стал? Чего надо?
- Да что… Да так-то сразу… Да чего зря на цепь-то сажать. Пиво пил, хмель разобрал, как, да что языком колотил, - и сам не помнит. А ты - на цепь. Пустое…