- Это не выйдет, - усмехнулся Твердило.
Ушли от попа. На зиму глядя, а ушли. В туманный осенний день брели по дороге. На небе то появлялись прогалины, то опять их белым затягивало. Вышли к реке. По ней плоты плыли.
- Так бы и поплыть вдаль, ни о чем не думая, - сказал Твердило, уселся на пригорочек, палкой подперся, бороду выставил. - Ты что делать будешь?
- В заречные пределы пойду, в северские города. Надоело мне тут.
- Куда тебя тянет, и чего не сидится? Лето прошло. Пристанища пора искать, чтоб зиму зимовать.
- Это все так. Да одним сиденьем, Твердило, души не наполнишь. Слышал: разные казаки да комарицкие мужики на Москву ходили?
- Слышал… Отбили их…
- Снова пойдут. Не мил христианам Василий Шуйский. Слыхано ли: себя самовольно царем на Москве сделал. Ведь он, Твердило, еще и с колдунами и с звездочетами знается, и сам корыстолюбец…
- Тьфу, не поминай!
- То-то: не поминай! А мне сиднем сидеть скушно. Пойду погляжу…
- Ну бог с тобой. А мне куда? Авось здесь прокормлюсь. Или опять к попу пойду. Прощай.
- Прощай, Твердило.
На том расстались. Вскоре я через речку перешел. И зашагал. В сумерках на овин набрел.
Подождал, пока темнее стало, да к нему и подобрался. Вокруг тихо. Лес только, знай себе, под тихим ветром шелестит. Вдруг слышу, из овина - стон.
Я, чего говорить, - испугался. Потом - опять. Да такой жалобный, через силу. Вошел я, гляжу - в углу, на соломе, человек лежит.
- Пить, - говорит.
Глазами водит, меня увидел, одно твердит:
- Пить.
Ладно, думаю. В торбе у меня кружка глиняная была. Добежал до ручья, что в лесу журчал. Вернулся.
- На, - говорю, - пей.
Человек на соломе привстал, испил. Всю кружку выдул. Вода хороша была, холодна.
Посмотрел на меня, говорит:
- Ты кто?
- Проходящий, - говорю ему, - человек.
- Шатаешься меж двор?
- Шатаюсь.
- Бобыль?
- Уж, - говорю, - и помнить забыл, когда бобылем был. Да и был ли - неведомо.
- Шутки шутишь? - усмехнулся. - А я вот не забыл.
- Да что, - отвечаю, - то все разговоры. Кафтан новый, да дыры стары.
- То все ничего, - опять усмехнулся. - И в рай и в муки - на все руки. Одно плохо: не на том поле трава выросла.
Я, однако, не стерпел, озлился:
- Чего, - кричу, - срамишь? Чего глаза колешь? Был бы снежок, так скатали бы комок!
- А‑а! - тут уж и он вскинулся горлом, будто стервятник, клекочет, - мало вам снежка, ироды ломаные, поротые, драные! Оглядись! Все кругом занесло! Злобы христианской - горы! Только комки и катать!
- Да кого ради! Кого?
- Так! Верно! - он тут сразу отмяк, на меня щурится. - Хорошо сказал. Так слушай: себя ради! Себя и всех! И чтоб всем мужикам и всему народу русскому, христианскому, вольная воля была и жизнь чудная.
Горько мне от тех слов стало, даже скривился:
- Как же! Звонок бубен, да грозен игумен! Пробовали.
- Ты подожди, подожди, - жарко он зашептал, ко мне губы тянет. - Это кто вам игумен? Царь Василий Шуйский на Москве?
- А хоть бы и он? Или силы у него мало?
- Опять же скажу: погоди! Его, Василия, его же бояре на смех подымают. А нам чего же? Да есть другой царь, истинный.
Так, думаю, хорош! В овине, на соломе пропадаешь, от жажды истомлен, а царя ищешь! Истинного. Поглядел я тут на этого болящего, задумался: сам костляв, волосами светел, нос кривоват, в глазах у него огонь то потухает, то возгорается. И откуда огонь сей? Дурость, конечно.
- А Мишку Иголкина, - усмехаюсь ему, - ты знаешь?
- Что мне в том, в Мишке Иголкине, за корысть? - повел он хмуро кривым носом. - И каков он, Мишка?
- Ямской он, на Москве прикащик. По своему, по ямщицкому, делу был этим летом в Шацком уезде. Потом, воротившись, в кабаке пиво пил, рассказывал. Собрались-де раз, видел он, Мишка, там мужики коверинцы, колтыринцы, конобеевцы и говорили меж собой так: "сойдемся-де вместе и выберем себе царя".
- Ну? - ощерился кривоносый.
- Слушай, - говорю ему, - отвечай сам: тем коверинцам да колтыринцам царь, кого они меж себя, сойдясь, выбрали, - истинный?
Кривоносый зубами скрипнул, выругался.
- От тех царей, сукиных детей, - сказал он, - что себе мужики в междоусобную брань выбирают, земля гола стоит и пуста. Нет! Один царь должен быть! Один!
- Да где же он?
- Есть, есть! - быстро опять зашептал кривоносый. - Есть! Истинный! Лишь таится и скрывается. До времени. Но уже идет его ратный человек и предводитель - Иван Болотников. Близится! И полки ведет и скоро к Москве будет. Чтобы тот великий город Москву для простого народа взять и царя на престол посадить. И чтоб тот царь был всем христианам любезен и к мужикам, к посадским людям сердцем прост.
Говорит это кривоносый, будто поет, и сам светом светится. Даже во мне сердце дрогнуло, загорелось.
- Да где же, - кричу, - твой ратный человек и предводитель Болотников, язви его в душу?
- Близко! - встрепенулся он. - Пойдешь?
Я себя, однако, удерживаю, хоть он меня и зажег.
- Веников много, а пару нет, - говорю ему тихо. - Вот ты пресветлого воинского мужа Ивана Болотникова хвалишь, а сам в овине валяешься. С чего? Сам не идешь, а меня зовешь?
- Молчи! Ты слушай! Я у нашего истинного царя, знай, не последний! Я иду! Я только занемог, лихорадка напала! Ты меня не покинь…
Три дня я с тем кривоносым в овине промаялся, пока он в себя пришел. То он говорил здраво, просто, то голос его опять сбивался на клекот и хрип, глаза стекленели. Он глядел мстительно, хватал мою руку, искал на ней знаки тайные.
- Не ты, не ты! - шептал он, отталкивал меня, на лице изображалась мука, он усмехался и затихал.
Поутру разгреб солому, из-под себя достал кошель, сунул мне в руку монет.
- Иди, - прошептал. - Дойди до деревни, у мужиков молока спроси, да масла конопляного, да сотов кусок с медом, может, кто отрежет. И возвращайся. Да иди назад, оглядывайся, чтоб кого ненароком за собой не привести.
Я пошел. Деревня в полуверсте открылась. Как, думаю, быть? Идти напрямик боязно.
Покуда в кустах лежал, солнце взошло. В лесу иволга запела. По дороге, смотрю, от деревни девочка крестьянская идет, хворостиной впереди себя козу гонит.
Я, чтоб малолетку не испугать, из кустов вылез, на обочине сел.
- Здравствуй, - говорю. - Спаси тебя Христос.
Она меня увидела, остановилась.
- Здравствуй, - говорит.
Волосы у нее льняные, а глаза что бусины черные.
- Ну? - говорю. - А тятя да маманя где?
- В лесу.
- А что же так?
- А с деревни побежали, в лесу хоронятся.
- Ты это им козу гонишь? В лес?
- Им.
- А в деревне кто остался?
- А бабуля одна осталась.
- И другие что? Тоже так?
- И другие так.
- С перепугу, чать?
- Ага. Давеча с Мигунова дед прибегал, говорит, наехали конные, с саблями, с бердышами, христиан свозить к помещику Абакумову. А ему-де, Абакумову, грамота вышла христиан кабалить и за себя брать.
- С того вы и побежали? В лес?
- Ага. Чтоб нас не свезли.
Задрожало тут все во мне. Что ж, думаю, на печи - калачи, на приступке - каша. Так оно все и идет. Добро, царь Василий, зачтутся они тебе все сполна - муки человеческие. И добрых от злых не оборонишь, и грамот разбойных не уничтожишь…
А с малолеткой я еще поговорил, и алтын ей дал, и сам в кустах подремать лег. Солнце меня пригрело, сон чуден приснился. Будто матушка меня покойная ищет. А я вот так же, дурень, в кустах, схоронившись, лежу, а голоса ей подать не могу. Не нашла меня. И тут я проснулся. А на душе смутно, горько.
Как раз милостивица моя с льняными кудрями воротилась. Стоит, улыбается, на меня смотрит. Крынку молока подает да еще тряпицу узелком. А в узелке - миска с сотами медвяными, да стеклянница с конопляным маслом, да хлеба краюшка.
Поцеловал я ее, приголубил, еще алтын дал. Отказываться стала, да я пригрозил: осержусь. Тогда она взяла и убежала. А я к моему кривоносому пошел.
Иду осторожно - нет-нет и оглянусь: не следит ли кто. Хоть плачь, хоть смейся. Сказано ведь есть - волки и злые ходят, озираются. Выходит, я - волк.
Через день, в сумерки, ушли мы с кривоносым. И не куда-нибудь - на Москву! То я от нее бежал, теперь - сам иду.
Накрапывал в ночи тихий дождь, а мы по дороге шли чутко. Господи, спаси и помилуй. Чтоб никого не встренуть, и никто бы нас не приметил.
- И стань ты невидим, - шептал кривоносый, - а видь все. И неслышим будь, но звук всякий уведай, и дело, и помышление… С тем и послал меня Болотников. Иди, говорит, и узнай. И все сочти - и полки, и воевод. Чтоб знать нам, когда к Москве подойдем, - откуда напасти ждать и как самим способней ударить.
Иду, слушаю его, а сам думаю: это все еще ничего, а вот поглядим, что дальше-то будет.
Всю ночь шли, и утром заставу стрелецкую завидели, и ее стороной обошли. И так раза два аль три прислужников царских миновали, спаси Христос, ловко. Да тут уж вдали наконец и стены и башни встали. Земляной город, а за ним - и Белый город, а в самой середке - и Кремль на вышине!
- Вот, смотри, - заговорил кривоносый, - и помни: ключ перед тобой ко всей земле русской - Москва. Кто ею владеет, тому все края, все пределы преклонятся, - и Муромские земли, и Каргопольские, и Пермские, и Волжские, и Ладожские, и Вологоцкие, все, их же не сочтешь!
- А чего ж так?