3
Густая пыль плавала над током. Огненная борода Миликея превратилась в бурую, щеки стали седыми, даже губы почернели, ресницы напоминали пушинки одуванчика, и только зубы по-прежнему блестели. Возле него Борлай, только что возвратившийся с курсов, острым ножом разрезал соломенные пояски пшеничных снопов. Миликей левой рукой подвигал к себе сноп, правой умело растрясал, слегка подталкивая в ненасытное жерло молотилки. Машина ни разу не захлебнулась. Приятный запах сухого хлеба плыл по долине. Миликей был весел. Часто он через плечо бросал короткий взгляд на четыре пары лошадей, запряженных в молотилку, и на Тюхтеня, который стоял в новом коробе посредине круга.
- Веселей гоняй, веселей! - крикнул ему по-алтайски и незаметно для себя перешел на русский язык: - Гнедуху подстегни, фальшивит, шельма.
Барабан загудел еще сильнее.
- Как бы нам подшипники не расплавить. Вставай на мое место, - сказал Миликей, пропуская Борлая к барабану, - вот этак, паря, орудуй руками-то.
Исполнилось давнишнее желание Токушева: он стоял у машины! Часто отрывал взгляд от снопа и смотрел поверх молотилки, туда, где восемь женщин, вытрясая зерно, отбрасывали солому деревянными граблями. Ему казалось, что все заметили смену людей у барабана. Взгляд его остановился на крепкой фигуре Макриды Ивановны, которая считала молотьбу самой веселой работой и пришла на ток, оставив в яслях одну Яманай. Против Макриды, тоже возле самого барабана, стояла ее сестра. Они легко подхватывали солому граблями и подбрасывали до уровня плеч.
- Вы так же кидайте! - подбадривала алтаек Макрида Ивановна. - Выше! Дружнее!
Борлай смотрел на нее и не мог налюбоваться сильными и ловкими движениями, густым румянцем полных щек и задорным сиянием ясных глаз.
Она заметила его неотступный жаркий взгляд и по-озорному крикнула:
- Не засматривайся - сон потеряешь!
Смутившись, Борлай сунул в машину сразу полснопа. Барабан захлебнулся, ремень, щелкнув, слетел с колеса, и кони, вращая полегчавший круг, побежали рысью.
- Эх ты, молотильщик! - смеялся Охлупнев.
Женщины широкими головками деревянных граблей толкали пшеницу на край тока. Двое мужчин лопатами кидали ее высоко в воздух. Через две-три секунды к ногам веяльщиков падал золотой дождь, а ветер распластывал над полем легкое крыло оранжевой половы.
Миликей Никандрович зачерпнул зерно ладонью и покачал перед собой:
- Пшеницы-то, пшеницы-то сколько мы сгребем! Я, однако, за всю свою жизнь не перевидал столько! - Он настойчиво советовал Борлаю: - Надо непременно достать веялку. Лопатами колхозу орудовать не резон.
- Старик, обедать пора, - напомнила Маланья Ивановна.
- Обедать? Рано. Надо домолотить. Хорошо поработаешь - всласть поешь.
Он подхватил жену и бросил на солому, затем бросил Макриду Ивановну и нескольких алтаек. Бабы визжали. Смеясь, пытались свалить Миликея. Алтайки махали руками и шутливо плевались:
- Кермес такой!
Все кидали на него охапки соломы и громко хохотали.
Но вот Тюхтень взмахнул бичом, и барабан снова запел. Охлупнев побежал к машине, но там его место уже занял Айдаш.
- Ровнее подавай снопы в барабан. Растрясай. Вот так вот, - показал Миликей Никандрович, а сам взял масленку и приник к подшипнику. Прежде чем смазать, аккуратно стер пыль. Потом перешел на другую сторону барабана. Смазав всю машину, он прыгнул в короб, взял у старика длинное кнутовище и, размахивая бичом над головой, протяжно закричал, подбадривая лошадей:
- Оле-ле-о-о-о! Оле-о-оле!
Мягкий и певучий голос его плыл далеко по долине.
4
Осень шла по горам, опаляя лиственницы. Вечером сопки казались охваченными пламенем: словно языки огня подымались высоко по склонам и гасли у вечных снегов. Ельники в низинах и кедрачи наверху стояли зелеными островками.
На току ссыпали пшеницу в кожаные мешки.
- Чтобы кто-нибудь себе не отсыпал, вместе все поедем, - шепнул Сенюш Охлупневу.
- Весы большие до зарезу нужны, - отозвался Миликей Никандрович. - Артели без весов никак нельзя. Человек-то хотя и в колхозе живет, а рука у него пока еще к себе гнется. Не у всех, понятно. Но ручаться боязно.
Макрида Ивановна поддерживала кожаный мешок руками и зубами, часто всряхивала его, чтобы больше вошло зерна.
Борлай черпал пшеницу широкой лопатой и осторожно ссыпал. Крупные зерна, слегка ударяясь о щеку, щекотали ее. Сердце радовалось хорошему урожаю: ведь это был первый урожай, выращенный людьми, которые до колхоза никогда не сеяли пшеницы и не знали вкуса хлеба. Весной они заботливо проборонили только что поднятую целину, крепкие, как войлок, пласты разрубили тяпками. И вот теперь их труд вознагражден! Они - с хлебом. Государству сдадут - они говорят об этом как о своем первом подарке, семена для будущего года приготовят и сами весь год будут есть белые лепешки и калачи. Женщины научатся ставить квашни и выпекать хлеб в печах. У Борлая и его товарищей, видать, хватит силы всю жизнь наново поставить.
Вдруг мешок лопнул по шву, и золотой ручей хлынул на край тока. Макрида Ивановна и Борлай вместе прижали руки к отверстию, останавливая поток зерна.
Руки женщины были горячими, в пальцах чувствовалась озабоченная дрожь: видно, что она дорожит каждым зернышком.
- У меня есть иголка, - сказала Макрида Ивановна. - Сейчас зашью. Держи один.
Борлай перевернул мешок, устье поддерживал ногой, а руками - края разрыва. Игла едва прокалывала старую сухую кожу, ушко кололо палец, но Макрида Ивановна не замечала этого, - ей было приятно, что она помогает Борлаю, и хотелось все делать быстро и хорошо.
- Вроде крепко зашила, - сказала она и, наклонившись, зубами перегрызла нитку. Потом подобрала с земли все до зернышка. Когда распрямилась, глаза ее встретились с глазами Борлая.
- Спасибо! - сказал он, схватил ее руку и потряс.
- Не за что, - улыбнулась Макрида Ивановна.
Они снова занялись пшеницей. Работали молча, старались все делать аккуратно, чтобы ни одно зерно не упало мимо мешка.
Лунной ночью караван лошадей, завьюченных кожаными мешками, направился к селению. Первый караван с колхозным хлебом! И не с ячменем, а с отличной пшеницей, впервые выращенной алтайцами!
5
Город лежал глубоко в долине. Вершины гор давно покрылись пушистым снегом, а внизу еще не упали последние листья в березовых рощах.
Каждое утро Анытпас подбегал к окну, надеясь увидеть искристый снег. Весной ему сократили срок и к Октябрьскому празднику, несомненно, отпустят на свободу, Он спал здоровым сном и вставал всегда раньше всех, до восхода солнца.
"Еще одной ночью меньше, - отмечал он каждое утро. - Когда падут снега, будет праздник, и меня отпустят".
Позади - мучительное раздумье, бессонные ночи. А теперь даже солнце вставало как-то по-иному: смело, бодро, изгоняя туман из долин. Земля была усыпана яркими красками, которых в прошлом Анытпас не замечал. На многое он взглянул по-другому. Он узнал, почему одни жили богато, а у других не было ничего. Санашев посоветовал ему заранее подготовиться к тому дню, в который объявят о досрочном освобождении. Парню хотелось ответить комиссии так, чтобы слово его помнили многие годы.
И этот час наконец настал.
Был тихий вечер. В воздухе покачивались снежные звездочки, когда позвонили в колокол, подвешенный к перекладине между двумя столбами, вкопанными посреди двора. Анытпас бросился к читальне.
На недавно побеленных стенах висели красные полотнища и зеленые лапки пихты. Густой, пряный аромат хвои напоминал о лесных просторах родного края.
Анытпасу казалось, что все смотрели на его новую гимнастерку и сапоги. Это ему купил Санашев.
- Ты заработал, - сказал он.
Когда председатель комиссии назвал имя Анытпаса, парень задрожал от радости. Ему казалось, что он говорил полным голосом, но с ближних скамеек крикнули:
- Ничего не слышно!
- Товарищ Чичанов, пройдите сюда, - позвал прокурор.
Анытпас шагал и шагал, а стол, казалось, все еще был далеко. Белые стены как бы отступали перед ним.
- Встаньте вот здесь, - попросил председатель.
Анытпас увидел, что взоры всех устремлены на него, и фразы, заготовленные заранее, сразу вылетели из головы. Он долго стоял молча. Потом вспомнил Сапога, и кулаки его окаменели.
- Есть худая птица - филин, - твердо начал он, - хищная птица. У нее желтые глаза и вороной клюв. Я вырос в лесу, где было много таких птиц. Куда ни брошусь - везде филины. - В глазах его блеснул гнев, и голос зазвучал еще сильнее. - Одну лазейку для меня оставили. Отвернуться некуда. "Убей, говорят, человека. Он, говорят, худой. Старые обычаи нарушает. Не убьешь - сам пойдешь к длиннозубому злому богу Эрлику. Он из тебя лошадь сделает". Много врали, обманывали. Мне было страшно брать в руки ружье. А не брать - еще страшнее.
Когда он рассказал обо всем, председатель комиссии встал.
- Вот вам документ, - через стол протянул ему бумагу. - Деньги, причитающиеся за работу, получили? Можете идти, товарищ.
- Куда? - спросил алтаец, оторопев.
- Куда хотите. Домой, к приятелям. Если желаете, ночуйте здесь.
После собрания Анытпас, взвалив мешок на плечо, вышел за ворота, последний раз посмотрел на кирпичные сараи.
Путь до города показался удивительно коротким. Снег под ногой - как заячий пух. Впервые в жизни дышалось так легко.
Левой рукой, опущенной в карман, сжимал деньги, хрустевшие, как сухая береста. Да, как ни странно, у него, Анытпаса Чичанова, появились свои деньги. И одежда на нем была целая, теплая, на вате… Никогда такой не косил.