10
Карамчи кормила сына грудью и вполголоса пела:
Пусть люлька твоя
Украсится побрякушками.
Пусть будут у тебя
Младшие братья.
Она наклонилась к ребенку и поцеловала его в нежную щечку, пахнущую молоком.
Насытившись, сын лежал на ее руках и улыбался так ясно, как улыбаются только младенцы. Мать прижала его к себе. Ее радовало, что ребенок растет крепким и здоровым.
Дверь скрипнула. Утишка смело перешагнул порог, вызывающе поздоровался с Карамчи и по-хозяйски, не дожидаясь приглашения, сел "выше огня", куда садятся только мужья да особо почетные гости.
- Где твой ненаглядный?
- О муже спрашиваешь? - неохотно отозвалась хозяйка. - Уехал в лес - за мхом для избушки.
Она украдкой взглянула на лицо нахального гостя: "Пьян". Почувствовав на себе его липкий взгляд, она отвернулась, чтобы уложить ребенка.
- И ты, умная женщина, согласишься жить с ним в избе? - спросил гость, прищурив глаза.
- Где будет жить муж, там и я.
- В избе подохнешь.
- Вон русские не подыхают. Здоровые живут.
- Они привыкли. А вы, алтайки, будете хворать.
- Не беспокойся, не захвораем.
- В аиле лучше. Я для тебя новый аил поставлю, приходи.
- Тьфу! Кермес!
Карамчи схватила головешку и замахнулась.
- Ты не сердись. Обдумай все. Я тебе добра желаю.
- Мужу скажу.
- Скажешь, дни свои укоротишь, - пригрозил Утишка; уходя, хлопнул дверью.
Борлай в сумах вез мох. Утишка поджидал его, усевшись на окладники избушки.
- Все утро ищу тебя. На мою бабу самообложение наложили. Денег с нее много требуют.
- Это дело сельсовета.
- Девчонка у бабы чужая живет, - так, может, из-за нее? А много ли от девчонки работы? Зря баба пожалела бедную… Ты поговори с Байрымом, пусть он самообложение сбросит.
- Ничего я говорить не буду. В его руках писаный закон, - Борлай посмотрел Утишке в глаза, спросил: - А ты что о Бакчибаевой беспокоишься? Ты же с ней разделился.
- Разделился, но… ребятишки - мои дети. Они с голоду подохнут.
- Ой, ой… - усмехнулся Токушев. - При таком достатке с голоду не умирают.
- А тебе завидно? Вы с братом совсем их разорить хотите? - вскричал Утишка. - Что они тебе плохого сделали?
- Не кричи, - строго сказал Борлай. - Я вижу, ты доброй шкурой худое сердце прикрываешь.
- Я работаю. Ты меня не укоряй.
Утишка круто повернулся; ворча и ругаясь, пошел к своему аилу.
11
Хозяйственные заботы не покидали Миликея даже ночью. Во сне ему представлялись избушки с дымком над трубами, дворы - построенными, поскотина - загороженной; он видел весеннюю пахоту и густые хлеба, закрывшие землю зеленым шелком. Утром вскакивал раньше всех. Его радовало, что строительство шло быстро, не приходилось торопить алтайцев, - они сами то и дело спрашивали, как лучше выполнить ту или иную работу.
Когда заготовили достаточное количество леса на избушки, Охлупнев съездил в село и привез маховую пилу. Вскоре напилили плах. Пол в избе Борлая настлали ровный, строганый. Около избушки толпились люди, заглядывали в окна.
- Хорошо, только душно будет, - оказал Тюхтень, усевшись посреди пола.
- О! Да тут очаг развести нельзя. - Карамчи покачала головой.
Соседки посочувствовали ей.
- Без очага какая жизнь!
Карамчи ответила:
- Ваши мужья тоже строят. Вместе будем привыкать.
- Где чай станем кипятить? Араку где будем гнать?
Слова женщин заставили Борлая призадуматься. В самом деле, где же гнать араку? Ведь жена в угощении гостей не захочет отставать от других.
"Придется аил рядом с избой поставить", - решил он.
12
В избушке на полу - ворох глины. Глину черпали ведрами, высыпали за опечек и старательно колотили большими деревянными молотками. Миликей изредка бросал туда щепотку соли.
- Это зачем делаешь? - спросил Тохна.
- А чтобы лучше жар в печке держался. Печка тепленька - хозяину миленько.
Вечером Миликей Никандрович затопил новую печь, уселся на чурбан против чела и смотрел, как разгораются дрова.
- Дым пустил! Теперь бы мне Маланья Ивановна, дражайшая женушка, пирогов настряпала.
- Вези сюда бабу, - подсказал Токушев. - Хорошо будет!
- Твоими бы устами да мед пить, Борлаюшко.
- Избушка есть.
- Весной попробую сговорить.
Миликей встал и налил воды в глубокое корыто.
- А покамест нет здесь Маланьи Ивановны, придется мне, паря, самому за бабье дело взяться.
Он всыпал муки в корыто и стал прилежно разбалтывать.
На следующее утро он выкатывал калачи. Тесто было жидким и плыло во все стороны. Пекарь поторопился вытаскать из печи головешки и посадить хлеб. Калачи расплылись, превратились в лепешки, сверху корявые, будто по сырому хлебу набродили куры. Но Охлупнев не унывал:
- Не беда. Все-таки это хлеб. Помаленьку научимся, до всего дойдем, ясны горы!
Маленькую булочку - "заскребышек" - бросил под печку.
Борлай удивленно посмотрел ему в лицо и спросил холодно:
- Ты это кому давал?
Щеки Миликея Никандровича стали красными, как осиновые листья. По одному взгляду Борлая он понял, что алтайца не обманешь, да и за обман потом ругал бы себя целую неделю, но сознаться сразу не смог и сам себе выговаривал:
"Приехал учить хозяйствовать по-новому, жизнь помогать перестраивать, а сам в домовых верю".
Токушев ждал ответа. Охлупнев заговорил так, как лопочут провинившиеся дети:
- Ему… Ну, как бы тебе сказать…
- Доброму духу или злому?
Миликей Никандрович чувствовал себя глубоко виноватым и прятал смущенный взгляд. Это вернуло Борлаю спокойствие, верхняя губа его дрогнула, готовая растянуться в усмешке.
- Запечному, гром его расшиби… Мать моя говорила: "Не жалей заскребышки запечному - хлеб станет лучше печься".
- Миликей, не говори так. Сам знаешь, что все это глупость.
- Знать-то я знаю, что… нет ни бога, ни черта. А почему заскребышек бросил - сам себе объяснить не могу.
- Я не верю, а ты все еще веришь, - упрекнул Борлай.
После этого Охлупнев несколько дней при всяком разговоре с председателем вспоминал про заскребышек: "Дьявол меня угораздил бросить его!"
Глава шестая
1
В ту осень Сапог Тыдыков часто бывал в сельсовете. Первый раз он поехал туда, когда ему объявили о самообложении. Своего стремянного, Ногона, он оставил ожидать в долине; едва успел перешагнуть порог сельсовета, как Байрым Токушев строго спросил:
- Почему самообложение не платишь?
- Какое такое самообложение? Я ничего сам на себя не накладывал.
- Собрание наложило. Ты не хочешь платить? Табуны твои продадим с торгов.
- Я Советскую власть люблю, как родную мать. Всегда с радостью выполняю все приказы. Сколько с меня полагается?
- Три тысячи семьсот тридцать.
- Такую сумму я платил. Сегодня же привезу все квитанции. Второй раз требуешь? Это и есть самообложение?
Борода Сапога дрожала, на щеках выступили бурые пятна, но он опять сдержался и продолжал тем же покорным голосом:
- А ты, заботливый председатель, не забыл, что у нас четыре хозяйства? Как же, давно четыре… Я с сыном и с женами разделился. Они не хотят по-советски жить. А я по-старому не могу… Сердцу моему противно.
- Акта нет. Без акта раздел не считается, - заметил Аргачи.
Минуты две Сапог теребил тощую бороденку и совал ее в рот - жесткий волос хрустел на зубах, - спрашивал себя, куда бы поехать с жалобой, но не мог найти ответа.
Раздумье оборвал взмахом кулака: "Домой поеду".
Ногон в ожидании Сапога ездил по долине взад и вперед. В ту минуту слуга оказался впереди своего хозяина. Сапог придержал коня и громко закашлял: не увидел бы кто-нибудь, что стремянный, забыв о почтении, едет впереди главы сеока Мундус.
Ногон оглянулся, и скуластое лицо его с трясущейся челюстью сразу потемнело, а тощая бороденка задрожала больше обычного.
"Старый дурак, проглядел".
Обругав себя, он круто повернул коня и поехал навстречу хозяину, почтительно склонив голову, как делал в то время, когда Сапог был зайсаном.
- Ворон у тебя глаза не выклевал? - крикнул Сапог, проносясь мимо слуги.
Ногон спрятал лицо в гриву лошади. Потом он поехал позади хозяина, на почтительном расстоянии, чтобы не умалить его достоинства.