- Я изъясняюсь в соответствии с положением в стране. Вчера был я в городе, проезжал мимо новопреставленных, то есть мимо только что прибывшего эшелона. Уже хлебнули чего-то, приплясывают в кругу и орут похабное. Вот запомнил: "Был я раньше смазчик, жид обыкновенный, а теперь на фронте комиссар военный!" - Это появилась мода назначать от Временного правительства, или, как ты его называешь, от временного сволоча, в армию комиссаров. И кстати, знаешь, как вся эта сволочь придумала называть наших казаков? Они стала их называть монашками - то ли из-за нашего против них монашеского образа поведения, то ли из-за длинных казачьих черкесок. - Коля Корсун сказал это и без перехода спросил: - Ну, что, сам прочтешь письмо от своей Джин или доверишь прочесть своему другу? - Разумеется, Элспет он называл именем жены шотландского поэта Роберта Бернса. Он так спросил и опять не стал ждать моего ответа. - А гусь мой, - сказал он, - весь зарделся, как селезень, когда узнал, по какой причине я попросил воспользоваться его каналом связи. Ему это понравилось. Так что советую тебе завести с ним шашни. С худого гуся - хоть шерсти клок!
- Связи! - сказал я.
- Что? - не понял он.
- С худого гуся - хоть связи клок! - сказал я.
- Да вы хваткий парень, полковник! Вам бы, по прошлым временам, какую-нибудь концессию у государства отхватить по примеру всех нынешних нуворишей фон Мекков, Поляковых, Губониных! Ну, а по нынешнему времени, вам с успехом можно податься к господам временным! - скаламбурил Коля Корсун и тотчас снова спросил, буду ли я читать письмо сам или все-таки дам ему для перевода.
- Сам буду! - снова было рассердился я.
- Ладно, прости, Борис! Я же это - от радости, что ты вернулся живой и невредимый! - обнял меня он.
- А что же командующему наплел про этих временных сволочей?! - сказал я.
- Борис, я ведь могу обидеться! - уже обиделся он. - Что значит "наплел"? Я сказал то, что думаю. Я ничуть не сомневаюсь, что ты бы навел в Питере порядок. Я это и сказал. И если бы довелось, я сам бы пошел с тобой!
- Пошел бы, пошел бы! - буркнул я.
Мы еще перебросились парой слов, таких же никчемных, как и прежние, но много говорящих, что нам хорошо было вместе. Только потом я протянул ему письмо. О том, каково оно, письмо любящего и любимого человека, говорить совершенно излишне. Коля Корсун мигом перевел его, лишь споткнувшись на русских словах, написанных латиницей.
- "Вот мы здесь!" Вот мы здесь - что это? - снял он пенсне и поглядел на меня немного пристальным близоруким взглядом.
Я улыбнулся.
- Понял! Когда ответ переводить? - сказал он.
- Утром, - в совершенной неловкости от охваченного чувства и того, что об этом чувстве кто-то еще, кроме нас с Элспет, знает, сказал я.
- Понял! - снова сказал Коля Корсун и не удержался сказать из Книги Экклезиаста, что женщина - это сеть. - "И нашел я, что горче смерти есть женщина, потому что она сеть, и сердце ее - силки, и грешник уловлен будет ею!" - продекламировал он в позе какого-нибудь артиста Тальма.
- Будет, будет! - снова буркнул я.
- Будет уловлен, или будет - это значит, хватит вас просвещать? - спросил Коля Корсун.
Я промолчал. Мы договорились встретиться через час, когда я помоюсь. Но лишь я вымылся, как меня сморило, и я, сказав себе, что на минутку, лег с письмом Элспет в руке да и проспал до ночи, слыша, как приходили и Коля Корсун, и сотник Томлин и как их вполголоса встречал вестовой Семенов, слыша, но не находя сил проснуться, - ну, прямо в полную игноранцию слов Николая Николаевича Баратова о безустанности служения. Оправдывал меня только стыд, который я во сне испытывал, и во сне же я говорил:
- Да, я сейчас встану, ведь я должен служить. Да, я сейчас встану, ведь я должен написать Элспет!
Утром мы долго мешкали с необходимыми мне для выполнения задачи документами, с получением денежного аванса на проезд, долго ждали автомобиль с уже знакомым шофером Кравцовым, выехали не по прохладе, как следовало бы сделать, а в наплывающем зное, ехали медленно, и я в горячем сиденье автомобиля спал, не в силах одолеть давящей дури сна. Слава Богу, мы заночевали на Султан-Булаге, то есть в относительной прохладе. И слава Богу, выехали рано. Шофер Кравцов привычно балагурил и что-то беспрестанно рассказывал. Я не слушал что, думая об Элспет.
- Вот ведь как, господин подполковник! - с какой-то особенной интонацией сказал шофер Кравцов.
- Вы о чем? - спросил я.
- Да вот о подполковнике Мясникове, о котором я сейчас рассказывал! Вот ведь как судьба завернулась! - сказал шофер Кравцов.
- И как она завернулась? - спросил я.
- А, вы не слышали, господин подполковник! Сейчас расскажу! - обрадовался шофер Кравцов. - Вот свобода, господин полковник. Вот как она людей выворачивает! - Вообще, я слышал о шофере Кравцове, что он сию свободу, то есть революцию, принял, но сейчас, видимо, зная меня, он захотел мне показаться каким-то другим, как бы вольномыслящим, что ли. - Так вот, пришло из дома, из Тифлиса, подполковнику Мясникову письмо, - стал рассказывать шофер Кравцов. - Написала жена. И написала она, венчанная с ним, что наступила свобода и она пошла жить к одному богатому татарину, который давно за ней волочился, что все равно от подполковника Мясникова никакого толку нет, находится он далеко и безвылазно, жалованье от него ей задерживают, а если и дают, так все его подполковничье жалованье ее нынешний татарин в ресторане по пяти раз за вечер спускает - так богат он. Подполковник Мясников послал ей развод. А она развода не дала. Опять от нее пришло письмо. Венчанная его жена ему написала, что дать развода не может, потому что не знает, сколько любовь татарина к ней продлится, мол, случиться может всякое, "а тогда, милый мой лысый пупсик, я вернусь к тебе, потому что содержать меня будет больше некому!" Вот как при свободе, а, господин подполковник!
- Причем же здесь свобода? Курв всегда было в большом количестве!
- Так точно, господин подполковник! - сказал шофер Кравцов. - И раньше такое бывало. А вот еще случай, совсем другой! Вы простите, господин подполковник, что я беспрестанно говорю. Если я замолчу, я тотчас засну, и мы…
- То есть как заснешь? - не поверил я.
- Обыкновенно, господин подполковник! Я на Западном фронте газом травленный. Такая вот теперь со мной трансмиссия случается! - сказал шофер Кравцов.
- Но вас же следовало… - хотел я сказать об освобождении его от военной службы.
- Нет, господин подполковник! Я скрываю это. Я отличный шофер. И мне служить нравится. Дома бы я давно заснул навеки. А здесь - я жив-здоров, птицей летаю! - сказал шофер Кравцов. - Ну, так вот, послушайте еще. - И вдруг он вспыхнул каким-то отчаянным азартом: - А хотите, я вам скажу, что о вас в корпусе, ну, в среде нашего брата шоферов, говорят?
Я не успел ответить, хочу ли, а он уже стал говорить.
- А то про вас говорят, господин подполковник, что вы не такой, как все. Это они говорят в хорошем смысле. Уважение, говорят, от него так и идет. Он ничего не скажет или только подойдет, а уже вытянуться охота, и, прошу прощения, скорбное словцо само застывает, хотя до того человек из мати в мать ругался. Но тут же говорят, что вы не наш, то есть не их. Шофера - народ особый. Всякого они насквозь видят. И видят, кто их, а кто не их, будь он хоть какой высоты начальник. Вот, извините, наш командующий корпусом генерал Баратов, он наш. Генерал-майор Линицкий Александр Иванович, чей я шофер, он тоже наш. С командующим корпусом они, простите, на ножах, так что командующий выхлопотал себе другого начальника штаба, своего старого друга генерала Ласточкина. Но оба они наши. А про вас говорят, что уважают, говорят, справедливый и солдата любит, но вот какой-то из высоких, не достать.
- Спасибо! - усмехнулся я.
- Прошу извинить, господин подполковник.
- Как же я не знаю этого? - сердито, будто шофер Кравцов был виноват, спросил я.
- А как вам знать? Вы все время на линии. Там много не узнаешь, - сказал шофер Кравцов и вдруг стал рассказывать дальше: - А войскового старшину Бичерахова знаете? Он ведь тоже, как и вы, какой-то такой, что не достать. А вот, извините, в свое время его ведь из полка судом чести отчисляли!
- Да это-то откуда вам известно? - снова сердито спросил я.
- Дело прошлое. А шофера все знают. Везем мы своих начальников. А они между собой обо всем разговаривают. Вот и мы все знаем. Еще до войны его отчисляли!
Из документов строевой части я знал эту историю командира-партизана войскового старшины Лазаря Федоровича Бичерахова, отважного, как было написано в его служебной характеристике, до дерзости и беззаветно преданного Отечеству офицера. Но, как это бывает, сильная боевая натура сильна и в своей страсти помимо боя. Он не смог сдержать своего чувства к жене своего друга, тоже осетина, что привело у того к распаду брака. Конечно, офицеры полка исключили господина Бичерахова из своего состава. Командир его полка сообщал тогдашнему начальнику штаба нашего корпуса генералу Эрну, дай Бог памяти, что "прикомандирование к полку войскового старшины Бичерахова нежелательно ввиду исключения его из полка судом чести". Кажется, так. Но скажу еще раз, это был настоящий воин. Его отряд в пять конных и одной пешей сотен при двух орудиях и восьми пулеметах отличался особенной доблестью, инициативой и решительностью.
- И еще про вас могу сказать! - совсем разболтался шофер Кравцов.
- А я могу вас поставить на часок под ружье! - остановил я.
- Слушаюсь. Понял! - сказал он.