"В Баку я остановился в доме своего товарища, и мне довелось наблюдать свободу во всем ее торжестве. Толпа грабила склад напротив дома моего товарища. Я наблюдал из окна. Сначала послышался рев толпы. Потом она появилась сама - толпа баб и мужиков. Она подошла к складам и с ревом же кинулась на складские двери. Те не поддались. Тогда толпа стала ковырять мостовую и швырять в двери камнями. Опять безрезультатно. Кто-то закричал: "Найдите дворника, найдите сторожа! У них есть ключи!" Кто-то другой закричал: "Тащите бревна! Бегите на лесные склады и притащите пару бревен!" Человек двадцать из толпы кинулись куда-то, наверно, действительно на лесные склады. Вскоре они вернулись с двумя бревнами и ударили ими по дверям. Одна дверь сразу же разбилась, и из нее на толпу стали падать пирамиды сахарных голов. Передние стали их хватать. Задние стали их вырывать и бежать прочь. За ними кинулись и взялись отнимать эти головы третьи. Какой-то мужик, захвативший одну сахарную голову, стал ловить свободной рукой другую. Целая толпа баб стала у него вырывать первую. Они накинулись на него хуже разъяренных собак. Одной удалось вырвать, она бросилась бежать. Другие - за ней. Мужик опять бросился к дверям склада. Две бабы не могли поделить одну доставшуюся им сахарную голову, крыли друг друга матом, плевались, старались вырвать каждая себе. Вывернувшийся из толпы ни с чем мужик выдернул у них их добычу и кинулся в ближайший переулок. Но не тут-то было. Бабы догнали его. Он стал от них отбиваться. Не получилось. Бабы напали на него, прямо сказать, серьезно. Тогда он этой сахарной головой с размаху ударил одну из баб по голове. Баба с окровавленной головой упала. "Убили!" - закричали близстоящие бабы. Но никто не обратил внимания. Все рвались в склад".
Такая вот была разница между фронтом и тылом в период свободы и революции.
Глава 21
Сколько мог, отхлопавшись и оттерев от пыли лицо, я пошел доложить о возвращении. Из двери кабинета Николая Николаевича Баратова навстречу вышел его адъютант поручик Аннибал.
- Вах, Борис Алексеевич! А мы только что о вас говорили! Правда, только что говорили! Давайте, я доложу командующему о вашем приезде! - воскликнул он.
Николай Николаевич Баратов вышел ко мне из кабинета, приобнял, распорядился подать чаю и увел в кабинет.
- Рассказывайте! Хотя я многое знаю, но рассказывайте! - велел он и тотчас воскликнул о командире Курдистанского отряда Николае Алексеевиче Горбачеве: - Как же он не сберег себя! Вот старая школа - всюду быть самому! А ведь какой был офицер! Как бы он пригодился в нынешнее время! Ну, да Господь с ним, вечная ему память! - А после моего доклада и чая он вдруг сказал: - Полковника Беломестнова от нас взяли. Первую кавалерийскую дивизию от нас взяли. Николай Николаевич Юденич не сберегся. Всех практически, с кем сжились, сработались, мы теряем. В одиночестве мы с вами, Борис Алексеевич, остаемся! И вот что. Вам новое назначение. Завтра же и отправитесь. Дела в Казвине плохи. Тамошний комендант полковник Подзгерский не справляется. Прибывающие солдатики бунтуют. Все сплошь из дезертиров - вот и бунтуют, революция и свобода, говорят. Надо привести к дисциплине! - И тотчас жестом остановил мой вопрос: - Ни в коем случае! Никакого оружия! Будете там не один. Но никакой силы не применять! Я знаю ваш характер. Знаю, как вы собирались нынешнее правительство по петроградским фонарям развесить!
- Откуда же вы это знаете? Я вам, ваше превосходительство, такого не говорил! - обиделся я.
- Вы не говорили. А ваш amis cordiale, друг сердечный капитан Корсун, сказывал! - улыбнулся Николай Николаевич.
- Как! - едва не вскочил я.
- Да вот как-то чаевничали мы с майором Робертсом и, конечно, разговорились о делах нынешних. Капитан Корсун и сказал, что нечего нам ждать, а надо в Петроград направить от нас сотню Гамалия да наших партизан войскового старшины Бичерахова, и чтобы весь отряд возглавил подполковник Норин. Ручаюсь, сказал капитан Корсун, порядок будет восстановлен в империи в два дня! - снова улыбнулся Николай Николаевич.
- Однако же! - фыркнул я.
- Не серчайте! Капитан Корсун любит вас всем сердцем. Это же видно! - взял меня за грязный рукав черкески Николай Николаевич. - И вот вам задача: усмирить и препроводить на фронт этот взбунтовавший полк. Я на вас надеюсь.
- Слушаюсь, - угрюмо сказал я, думая о словах Коли Корсуна.
- Да. Такая задача, не свойственная инспектору артиллерии корпуса. Ну да вы эту несвойственность с самого начала исполняете! В Казвин прибудет партизанский отряд войскового старшины Шкуры. Вы его знаете. Ваша задача не дать ему довести до шашек и винтовок. Вы наделяетесь полной властью. Но очень вас прошу, оберните все дело миром! - попросил Николай Николаевич.
- Слушаюсь, - со вздохом сказал я.
Николаю Николаевичу приходилось тяжелее всех нас. Он обязан был выполнить задачу по удержанию Персии от перехода на сторону Турции и тем обеспечить Кавказ и весь левый фланг огромного, от Балтики и до озера Урмия, фронта. Кроме качеств полководца он должен был обладать и качествами политика, ладить с персидским правительством, ладить с местными ханами и князьками, ладить с англичанами. Он с ними со всеми ладил. И на его долю теперь вышло ладить с нашей временной сволочью. Меня лично покоробила его телеграмма, посланная в корпус перед его возвращением. Он написал, что безгранично рад вернуться к нам и так далее, чтобы продолжить нашу общую работу, как он выразился, для блага и счастья нашей великой СВОБОДНОЙ Родины. Эти-то слова о свободной Родине меня и покоробили. "И вы - туда же, Николай Николаевич!" - горько сглотнул я, как потом глотал его длинные и восторженные разглагольствования перед солдатами о той же свободной Родине, о какой-то новой жизни в этой свободной Родине. Я понимал, что иначе он не мог поступить. Ему надо было держать в руках корпус. А его удержать можно было, только чутко чувствуя его пульс, пульс не того здорового организма, которым мы вошли в Персию, а пульс организма, уже зараженного губительной болезнью. Я это понимал. Но меня все равно коробило. И я вопреки себе перестал чувствовать прежний перед ним восторг, прежнее преклонение, прежнее его, можно сказать, обожествление.
- Вы не слушаете, Борис Алексеевич! - воскликнул Николай Николаевич.
- Виноват! Некоторая усталость, - попытался словчить я.
- Не может быть никакой усталости в ваши годы, подполковник! Не должно и не может быть никакой усталости в служении Отечеству, отец родной! Если вы хотите послужить ему, нашему горькому Отечеству, не может быть никакой усталости! - вскричал Николай Николаевич.
- Есть "никакой усталости"! - снова попытался я словчить и изобразить бодрость.
Он уловил мою попытку и хитровато блеснул взглядом.
В кабинет привычно без стука и вкрадчиво вошел прапорщик Альхави. Несколько пригибаясь и этим говоря, что просит прощения и просит не обращать на него внимания, он прошел в угол и сел в кресло. Я опять подумал, что он попросту состоит на английской службе и имеет связи в верхах, а никакой он не провидец и не мудрец, и что Николай Николаевич сам восточный человек и терпит его только из соображений восточной дипломатии, а советов его не слушает. Не видел я в этом азиате никакой мудрости. Он мою неприязнь чувствовал, но был со мной безупречно ровен и даже обходителен.
- Что, Селим Георгиевич? - спросил Николай Николаевич.
- Ничего безотлагательного, ваше высокопревосходительство, - встал с кресла прапорщик Альхави.
Николай Николаевич вернулся к нашему разговору.
- А вот есть некоторая необходимость соотнестись с союзниками, а Василий Данилович по плечи увяз в боях. Не подскажете, кто бы это мог сделать? - снова хитровато блеснул глазами он.
Я понял, что он знает и об Элспет. И мне его хитреца стала неприятной. Я смолчал. Я смолчал - а он стерпел. Только служивый человек мог бы оценить степень моей дерзости.
- Так не знаете? - спросил он.
- Ich kann nicht bestimmt sagen! Не могу знать, ваше превосходительство! - раздражающим Александра Васильевича Суворова ответом ответил я.
- А вы бы не взялись? - спросил он.
- Готов на любую вами поставленную задачу! - сказал я.
- Ну вот, сразу после Казвина будем готовиться к соотнесению с союзниками.
Наверно, он увидел, что я был готов его обнять.
- Ступайте. Все остальное - у Александра Ивановича! - сказал он о начальнике штаба корпуса генерал-майоре Линицком.
В довершение нечаянной радости у себя в кабинете я нашел письмо Элспет. Я взглянул на штемпели. Между нами расстояния было верст в пятьсот. Но письмо шло через Лондон и Петроград. Учитывая условия войны и едва не кругосветного путешествия, в дороге оно было всего ничего. У меня хватило выдержки не порвать конверт, а обрезать его бок ножницами.
- Знаю, что ты здесь, и знаю, чем ты сейчас занят! - зашумел за дверью Коля Корсун, вошел, протянул ко мне руки, чуть склоняясь на правую сторону, как бы приспосабливаясь к моему росту. - Дай я тебя обниму, друг мой! - И, обняв меня и громко чихнув от моей пыли, он сразу доложил: - Я через своего гуся отправил по известному адресу уведомление, что письмо получено, что адресат…
- Да зачем же! - было рассердился я.
- Что письмо получено, что адресат пока в отъезде! - не стал слушать меня Коля Корсун. - И вообще, за это благодарить надо, благодарить и обещать мне после войны бутылку шабли. А ты вместо этого сам полез в бутылку! - сказал он в артистическом гневе.
- Капитан, как вы изъясняетесь?! - подлинно в сердцах, но стараясь, чтобы это выглядело шуткой, прикрикнул я.