Когда я в следующий раз открыл глаза, мне было тридцать шесть; я был почти совершенно лыс, в бороде моей появились серые пряди, спина и ноги гнулись уже не столь легко, суставы левой руки подергивало. У меня был сын десяти лет, уже достаточно взрослый, чтобы приносить пользу и недавно начавший делить со мной работу. Я начал узнавать его, хотя и не без разочарований; в те редкие моменты, когда я задумывался, кем может стать мой сын, я почему-то приходил к мнению, что он будет вроде меня - умеренно способный, одаренный живым умом и хорошо подвешенным языком. Однако пока я спал, он вырос копией моего брата Эвтифрона, идеального маленького землепашца, чьи интересы совершенно не выходили за границы наших тридцати акров.
За работой я пытался учить его тому-сему - поэзии, истории, философии, науке, даже (да простят меня боги) Гомеру. Он был вежливый мальчик и притворялся, что слушает, чтобы порадовать меня, но я видел, что его совершенно не интересуют вещи, не имеющие непосредственной практической ценности. Когда я рассказывал ему о далеких землях, что уж мне там удавалось припомнить из Ксенофонта и Геродота, он глядел вдаль и думал о работе или просто ни о чем, пребывая в том подобном трансу состоянии, которого может достичь только земледелец за работой. Только если мне случалось упомянуть, скажем, знаменитых египетских быков или невероятную плодородность илистой дельты Нила, он приходил в себя и действительно замечал, что я ему говорю - и даже тогда я видел, что он думает: ну и что? Об этом стоило бы знать, живи мы в Египте, но мы-то живем здесь, так кому какое дело до быков и ила?
Я пытался рассказать ему историю нашей семьи, о войнах, в которых участвовали наши предки; но он, конечно же, никогда не видел ни Афин, ни Аттики. Я поведал ему истории богов и героев, но он быстро пришел к заключению, что боги и герои - просто сборище богатых засранцев, ни дня в жизни не занимавшихся настоящим делом, и потому не стоящих внимания. Я изложил ему теорию Сократа о происхождении дождя, о том, как солнце вытягивает воду из моря и обрушивает ее на горы, откуда она возвращается по рекам к своему началу; это ненадолго его заняло, но вскоре он понял, что и тут нет ничего важного. В конце концов, кого волнует, почему дождь идет - лишь бы шел. Ладно бы я знал, как заставить дождь пойти или перестать, это было бы здорово - но я-то не знаю; забыли это. Что же до Гомера - ну, несколько отрывков ему удалось выучить, в основном те, в которых описывалась работа в поле. Они поразили его воображение как совершенно идиотские (с высоты его опыта) в смысле реального применения; мы умели гораздо больше, так зачем забивать себе голову очевидным бредом?
Совершенно незачем. Единственной поэмой, которую он выучил, были "Труды и дни", которую он целиком одобрил: даты вспашки, сева, подрезки и пикирования сеянцев, перечисленные легко запоминаемым гекзаметром - разве что архаичное произношение слегка раздражало его. Он погрузился в размышления, а затем заявил, что такие-то и такие-то строки можно изменить так-то и так-то, чтобы они зазвучали нормально, не потеряв информационной ценности, а даже кое-где и приобрели в ней, если заполнить пробелы, оставленные старым дураком; когда я попытался объяснить, что он вообще упустил смысл поэзии, он опять отключился, оставив меня болтать с самим собой, и больше в беседу не вступал.
- Может быть, стоит подыскать ему какое-то ремесло, - предложил я Феано как-то вечером. - Изучение ремесел расширяет сознание, а также может оказаться полезным впоследствии.
Она сухо рассмеялась.
- Например, как это было у тебя, ты хочешь сказать.
Я нахмурился.
- Ну ладно, - сказал я, - в моем случае все пошло не так, как планировалось. Но в результате-то я достиг желаемого результата. Если бы я не учился у Диогена, то зарабатывал бы на жизнь, голосуя в Собрании и питаясь сушеной рыбой да ячменной шелухой. Это мое ремесло привело меня сюда, неважно уж - как.
Она немного подумала, вдевая нить в иголку.
- Помнишь ту игру, которой ты пытался обучить меня - с костяными фишками и расчерченной доской?
- Шашки, - сказал я.
- Да-да, шашки, - она прищурилась и облизнула кончик нити. - Я запомнила только, что эти твои шашки, вместо того чтобы ходить по доске вперед и назад, передвигаются как бы вбок, через углы своих квадратов…
- По диагонали, - сказал я.
- Неважно. Ну так вот, ты прожил свою жизнь, как ходят шашки - ты двигался, но никогда прямо вперед, туда, куда хотел, всегда… как ты сказал, это называется?
- По диагонали.
- Что означает, - продолжала она, - что ты прошел куда как долгий путь, но это совсем не тот путь, который ты намеревался пройти. Разве не так?
Я помолчал мгновение и кивнул.
- Можно и так сказать, - ответил я. - Хотя ты все-таки немного подгоняешь факты под сравнение. Ну так что ты думаешь? Стоит нам найти кого-то, к кому он мог бы пойти в ученики?
- Я не уверена, - сказала она. - Это серьезное решение. И оно сильно зависит от того, кого ты имеешь в виду.
Я глубоко вдохнул.
- Мне пришло на ум, - сказал я, - что мы могли бы отправить его в Афины, где легко найти любого учителя. Он может отправиться с другом Тирсения, ты знаешь, с рыботорговцем…
Она посмотрела на меня так, будто я предложил запечь сына в горшочке с луком-пореем и, может быть, самой чуточкой майорана.
- Нет, - сказала она.
- Но подумай о преимуществах жизни в Афинах, которых ему никогда не добиться здесь, - сказал я. - Он мог бы жить в имении с Эвтифроном и Эвгеном и ходить в город учиться банковскому делу или медицине - у нас здесь самого завалящего доктора не найдется, он мог бы обеспечить себя…
- Он сможет обеспечить себя с наших тридцати акров, - ответила она сурово. - Что сверх этого ему может понадобиться?
Я помассировал шею сзади, там у меня все время сводило мышцы.
- Он столько всего потеряет, живя здесь, - сказал я. - Проклятье, он же вырастет как все остальные тут, которые даже и не совсем греки. Я что хочу сказать - если не считать языка и вкуса к оливковому жмыху, мы ничем не отличаемся от скифов, там, в деревне. Ведь он лишится все, что и означает быть греком…
- О, да? - сказала она. - Чего, например?
- Например...
Разумеется, я знал ответ: всех тех вещей, которым я пытался учить его, и о которых он не хотел и слышать. Тут я понял, что по какой-то причине Феано тоже не слишком высоко их ставит. Это меня изрядно потрясло.
- Ты хочешь, чтобы он стал как ты, - продолжала она тем спокойным тоном, который означала, что она находится на грани настоящей ярости. - Ты хочешь, чтобы он изучил все эти ваши мудрости - белое это черное, я прав, а ты нет - всю эту вредоносную чушь. Что такого неправильного в тихой честной жизни? Почему он обязан стать греком, а не просто человеком?
Несколько мгновений я в самом деле не мог понять, что она пытается мне сказать.
- Все, что мы знаем, - ответил я. - Наука, поэзия, философия…
- Все это бред собачий, - прервала меня Феано. - Эвксен, ты зарабатывал на жизнь, притворяясь, что волшебная змея предсказывает тебе будущее. Ты знал, что это бред собачий, иначе ничего бы у тебя не получилось. Чего такого важного в этом бреде, что ты хочешь заставить нашего сына отправиться в Афины и учиться ему?
Я покачал головой, пытаясь сдержать гнев.
- Я думал, ты понимаешь, - сказал я. - Уж за десять-то лет совместной жизни, думал я, ты могла бы начать понимать…
Мгновением позже я понял, что брякнул что-то действительно скверное. Сперва она даже не смогла ответить, только смотрела на меня...
- Ну же, - сказал я. - Разве не в этом смысл? Новое начало, совершенно новый город, возможность создать идеальное общество на основе греческих идей и всех преимуществ, которыми мы располагаем, но вдали от каменистой почвы и мертвых, голых гор…
К этому моменту она уже начала дышать через нос - верный признак пробуждающейся вулканической активности.
- Ах вот оно как, - сказала она. - Вот, значит, в чем смысл. У нас тут - как ты там это называешь? - научное исследование.
- В некотором роде.
- В том же роде, как разрезать трупы, чтобы посмотреть, как устроены кости. И что же произойдет, когда твое научное исследование будет закончено, Эвксен, и ты доложишь результаты кому уж вы их там докладываете - толпе старых афинских бездельников, рассиживающих в теньке? Что ты будешь делать потом, какой ты замыслил следующий эксприе… проклятье, как правильно?
- Эксперимент, - подсказал я.
- Спасибо, да, эксперимент. Не собираешься ли ты попробовать приделать себе пару крыльев или стянуть луну с неба в ведро? Или, может, ты думаешь найти еще одну глупую крестьянку, чтобы разрезать ее и посмотреть, как она работает?
Признаюсь честно, я не увидел в этом заявлении никакой логики, и по сию пору не вижу.
- Да брось ты, - сказал я успокаивающе, - ты слишком уж круто забираешь, сама подумай. С чего ты вообще взяла, что я собираюсь вернуться в Афины? Вообще когда-либо? Там у меня ничего не осталось.
Она уставилась на меня так, как будто хотела взглядом поджечь мне бороду.
- Тогда почему, во имя богов, ты постоянно талдычишь об этом ужасном городе? - сказала она. - И мне, и Эвполу, и вообще всякому, кому хватает терпения тебя слушать. В Афинах мы делаем так, в Афинах мы делаем эдак, в Афинах нам бы пришлось только попросить... и так далее и тому подобное.
Я потряс головой.
- Я же вырос в Афинах, - сказал я. - Там я выучился всему, что знаю. Поэтому когда я говорю, как делать то-то и то-то, я говорю о том, как я об этом узнал. Вот и все.