Души точит вероломство,
чистой благостный нет.
За динар уступит веру
всяк народ, твердыни нет.
В духе мужеского рода
праведной святыни нет,
Благонравья нет у женщин,
благочестья ныне нет.
Добродетель, человечность
в запустении остались.
- Будь добродетель и человечность, разве ж творились такие бесчинства? Послушай, что пишет Нишат
Ширвани:
Вмиг возвел дом - вмиг разрушил
и скитальцем оказался…
От людей в краю родимом
натерпелся зла Нишат,
Потому в краях чужих я
постояльцем оказался…
- Да, Панах, разве мое горе не подобно горю Нишата? И у меня была родина, дом, и вот в один прекрасный день кто–то прискакал, налетел, разграбил… Сколько людей убито!.. А те что остались? Обездоленные, лишенные крова, умирающие от голода!..
Вагиф поднялся, взволнованно заходил по комнате.
- Молла Вели, - сказал он, - а помнишь нашего земляка Абдулрахмана–ага, писавшего под псевдонимом "Шаир"? Ираклий приказал выколоть ему глаза. Лишил света божьего. Теперь каждая его строка словно кровью сочится…
- Хватит, Панах! - Видади тоже поднялся с места. - Закрой тетрадь бед и напастей, и без них сердце разрывается!.. Вечер уже, жара спала… Выйдем! Надо хоть немножко развеяться…
Вагиф согласился, друзья вышли, сели на коней. Миновали городские ворота, направились к Дабталебе. Четкая гряда гор, лесистые склоны, речки, нежно воркующие в объятиях ущелий, - все это умиротворяло, веселило душу… Прохладный свежий воздух обвевал лицо, тишина бальзамом ложилась на измученные души. Два престарелых поэта молчали, преисполненные благоговения - они слушали музыку природы…
16
Заключив союз с Омар–ханом и тем обезопасив Карабах от нападения Фатали–хана, Ибрагим–хан снова отправился в Нахичевань и взял город.
Сразу же по возвращении в Шушу Ибрагим–хан по установившемуся уже обычаю собрал приближенных. Мамедгасан–ага, Вагиф, Мирза Алимамед, Агасы–бек и другие важные лица прибыли во дворец.
Хан загорел под жарким солнцем долины, посвежевшее лицо его отливало бронзой, сейчас не так заметно было, что он уже очень немолод.
Не выпуская изо рта кальяна, хан каждого приветствовал, расспросил о делах, о самочувствии - он казался спокойным и умиротворенным.
- Ну, так какие же у вас здесь новости? - спросил он, обращаясь к высокому собранию.
Присутствующие промолчали. Хан обвел всех требовательным взором, взгляд его задержался на Агасы–беке.
- Да, продлит аллах дни хана! - торопливо заговорил комендант крепости. - Положение в городе прежнее. Один из ратников пытался бежать, захватив ружье. Был схвачен и сброшен со скалы.
Хан перевел взгляд на Мирзу Алимамеда. Тот вздрогнул, поспешно достал из–за пояса какой–то свиток, развернул и сказал, глядя в бумагу:
- Казахец Ахмед–хан с полутора тысячей семей откочевал в Карабах. Весьма обеспокоенный этим обстоятельством Ираклий при поддержке русских солдат напал на Гянджу и потребовал возвращения вышеупомянутых казахцев. Используя этот повод, некоторые армянские мелики, и прежде всего мелики Або и Меджнун, а также монах Гандзасар снова взялись за свои козни, вступили на стезю мятежа и неповиновения. Это все, что я могу сообщить, да пошлет милосердный аллах долголетия хану!
Лицо хана, которому удача нахичеванского похода придала такое спокойствие и благостность, дрогнуло вдруг, словно лес под внезапным порывом ветра; резче обозначились морщины.
- И я этого самого Або выпустил из зиндана! - прохрипел он, покусывая ус.
Подбородок хана дрожал все сильнее, собравшиеся настороженно молчали. Никто не осмеливался поднять головы.
- Агасы–бек, встань! - сказал хан и отбросил в сторону кальян.
Агасы–бек вскочил. Сложив на груди руки, он покорно склонился перед ханом.
- Тотчас же бери пятьсот всадников, отправляйся к этим армянам, и чтоб камня на камне не осталось! Меджнуна и монаха схватишь и привезешь ко мне!
- Слушаюсь!
Хан поправил усы, взял кальян.
- Вы мне больше не нужны, - сказал он, ни на кого не глядя. Совещание было окончено.
Погода стояла чудесная, и, выйдя из дворца, Вагиф, Мирза Алимамед решили пройтись пешком. Слуги вели позади лошадей, а двое государственных мужей неспешно шли по улице, изредка перебрасываясь словечком; они отдыхали… Миновали диванхану, направились к махалле Саатлы. У мечети Мамайы повстречали Охана. Поздоровались. Вагиф, как обычно, начал с шутки:
- Ну, Мирза Охан, как говорится, зачешутся у козла рога, так он о пастушью палку готов башкой тереться! Не сидится вашим меликам!
- Да, ахунд, это так! - с горечью отозвался Охан, шутить он сейчас не был расположен. - Ну что ж, пусть получают по заслугам! Ничего не поделаешь!.. Только бы народ не пострадал из–за этих безумцев.
Вагиф промолчал, но взгляд, который он бросил на священника, был полон грусти. Оба думали сейчас об одном: "Когда сухие поленья горят, и мокрые занимаются…"
Агасы–бек вернулся из армянских селений через две недели. Монах Гандзасар умер со страху - сердце не выдержало. Мелики Або и Меджнун, заслышав о приближении Агасы–бека, бежали в Гянджу.
17
Агабегим–ага подрастала, ей уже минуло четырнадцать. Как белый тюльпан, раскрылся бутон ее красоты, источая нежный аромат. Слава о красоте дочери Ибрагим–хана гремела по всему Азербайджану, имя ее звучало в песнях ашугов, в стихах поэтов.
Многие сохли по ней: беки и ханские сыновья, доблестные мужи, не знающие себе равных во владении мечом, считали за честь умереть с ее именем на устах. Но Ибрагим–хан знал цену жемчужине Карабаха и пока что отказывал всем; беззаботно и радостно вырос этот прелестный цветок в дворцовом саду.
Назлы - няня девушки - по–прежнему рассказывала воспитаннице сказки и предания, и юная красавица жила ожиданием своего рыцаря любви, смелого, как Кероглу, страстного, как Меджнун, упорного, как Фархад. Ждала, что в один прекрасный день он перемахнет, наконец, через толстые крепостные стены, схватит ее в объятия, прижмет к могучей груди и умчит… И всегда, когда Агабегим мысленно видела своего героя, лицо ее заливалось румянцем, девушку начинала бить дрожь…
Но не только сказки и легенды обогащали душевный мир Агабегим, бесконечно любила она и стихи; девушка прочла всех поэтов Азербайджана, и самые лучшие, самые увлекательные стихи переписывала и заучивала наизусть. Любимыми ее поэтами были Физули и Вагиф. Девушка не раз мельком видела Вагифа, но вот встретиться, поговорить с ним - такой возможности ей пока не представлялось. Каждый раз, когда девушка начинала приставать к матери с просьбой устроить ей встречу с Вагифом, мать дивилась - откуда у нее такая смелость - и объясняла дочери, что она еще ребенок и не о чем ей толковать со взрослым человеком.
Наконец Тутубегим все–таки уступила и пригласила Вагифа к себе.
- Ахунд, - сказала она, прикрывая лицо чадрой, ты, наверное, и не подозреваешь: у тебя во дворце растет почитательница… Уж сколько времени все пристает ко мне, чтоб пригласила тебя в гости - хочет видеть Ахунда Моллу Панаха!
Вагиф улыбнулся, бросил лукавый взгляд на девушку - та стояла, опустив голову, сложив на груди нежные тонкие руки. Глаза ее были прикрыты ресницами, а щеки горели стыдливым румянцем. На левой темнела очаровательная родинка; аккуратно расчесанные каштановые кудри нежно касались подбородка. В вырезе красного чепкеня белела юная шея.
- Молодец, доченька! - воскликнул Вагиф, протягивая девушке обе руки. - Умница!
Агабегим вздрогнула, как вспугнутая птичка, вскинула голову и, метнув на Вагифа быстрый взгляд, кончиками холодных пальцев несмело коснулась его рук. Впервые ощутил Вагиф колдовство ее взгляда. Немало красавиц повидал он на своем веку, немало их прелестей воспел в своих стихах, но такого совершенства Вагиф еще не встречал. Яркость ее губ посрамила бы рубин, блеск зубов - любой жемчуг…
Тутубегим указала Вагифу место и села напротив него. Девушка продолжала стоять.
- А ты что ж не присаживаешься, дочка? - Вагиф вопросительно взглянул на девушку.
- Иди принеси свои записи, - строго сказала Тутубегим, - ахунд взглянет… - И когда дочь направилась к двери, с нескрываемой гордостью поглядела ей вслед.
Вагиф тоже не мог оторвать взгляда от девушки, от расшитых жемчугом и кораллами шальвар, от нарядных бархатных башмаков - он любовался ее движениями, ее стремительной и в то же время плавной походкой.
- Вот, ахунд, - Тутубегим сокрушенно вздохнула, - ночи напролет просиживает, все стихи сочиняет! Стихами только и живет!..
- Что ж, - усмехнулся Вагиф. - Такая у нее теперь пора! Юность и старость - самые лучшие поэты!
- Почему? - спросила Тутубегим.
- Таков уж закон природы. Солнце прекрасно лишь на восходе да при закате. А когда оно в зените, в нем нет особой привлекательности.
- Это, кажется, в мой огород камешек? - ханша обиженно прищурила светлые глаза.
Вагиф понял, что оплошал.
- Ханум! - укоризненно воскликнул он, спеша загладить неловкость, - к тебе это не имеет ни малейшего отношения; ты из тех звезд, что не меркнут с годами, лишая сна ашугов!..
Вошла Агабегим, держа красивую тетрадь в зеленом сафьяновом переплете, исписанную прекрасным почерком "ширази".
- Ну, доченька, давай поглядим! Садись–ка! - Вагиф указал девушке место рядом с собой.