Прекрасный, чудный хлеб! Он ссохся, подзаплесневел. Долго провалялся где-то, прежде чем попасть ко мне.
Целая пайка. Фунт - тютелька в тютельку, маленький довесок и тот приложен.
Гена - кто ж еще меня вспомнит? Парнишка со Смольного Буяна говаривал: "Кабы большевику, последний фунт хлеба отдал".
Разломлена пайка. Пополам. Что хлеб заплесневел, это не считается. Черствый даже сытнее.
Сколько бы я сейчас съел? Буханки две за присест. С роздыхом одолел бы и больше.
- Дымба, отвернись.
Делиться, то честно. Как полагается между товарищами.
- Еще, салажонок, - сказал матрос. - Ты растешь, тебе требуется хорошо есть.
- Один не буду. Отвернись, Ося.
Дымба отвернулся, на глаза навернулись слезы.
- Из которой руки берешь, Ося? - Я взвешивал хлеб на ладонях, и они были легкие. Очень легки ладони у голодного, когда держат хлеб.
* * *
Осанист и представителен генерал в шинели на красной подкладке, с широкими лампасами на штанах. Тем не менее кажется потертым, будто молью побит.
- Британская дисциплина… м-ме, м-ме… - заикаясь, блеет он, напрягаясь жилистой шеей. - Известна британская дисциплина своей справедливостью, разумностью и дружескими отношениями, существующими между офицерами и солдатами. Обмундирование английское! М-ме, м-ме… Английский рацион, братцы! Кофе и какао будете… м-ме… потреблять! Славяно-британский легион, создаваемый под высоким покровительством Великобритании, не делает различий для офицеров и рядовых. Русские служат в рядах славного легиона все рядовыми под командой английских офицеров. Савич, наш боевой генерал, изъявил желание войти в легион рядовым, честь ему и слава. Итак, братцы, добровольно записывайтесь… М-ме, м-ме! Постоим за Россию!
По камерам пусто, заключенные поголовно на тюремном плаце.
Из генеральской свиты выкатился колобком юркий господин.
- Граждане! Достойно оцените гуманность правительства, возглавляемого таким поборником демократии, как Чайковский, - картавил он, испуганно выпучив глаза. - Если вы скрестите оружие с продажной сворой, торгующей интересами отечества, вам простятся ваши проступки. Кровью заслужите звание свободных граждан свободной России!
Офицер с трехцветной треугольной нашивкой на рукаве принялся зачитывать по бумаге:.
- Оклады, установленные в национальной русской армии. Для сухопутных войск: рядовой - 100 рублей в месяц, унтер-офицер - 125, фельдфебель - 175. Для военно-морского флота: матрос - 135 рублей, боцман - 200, юнга - 125. Имеющие жену или неработающих членов семьи дополнительно получают 100 рублей в месяц. Полковые и ротные комитеты отменяются.
Закончил офицер заученно:
- Все под национальные знамена!
Генерал с пестрой свитой двинулся в обход.
У согнанных на тюремный плац широкий выбор: кишащие насекомыми нары, голод или окопы под Плесецкой, на Двине, Онеге и Пинеге. "Какао будете потреблять!"
Надвигались - в волнах запахов крепкого одеколона, кожи портупей, начищенных сапог. Бритые, со следами пудры на прыщах. С холеными бородами. В блеске золота погон, в звоне шпор. Разноязычные… Кому предлагали раскрыть рот, брезгливо морщились на цинготные десны; у кого ощупывали мускулы. Строй ломался, редел - отобранных уводили к стене тюремного замка, спиной к зарешеченным окнам.
- Военнопленный? - вопрошал генерал и рокотал милостиво: - Марш вперед! С богом!
- Кто? - остановился генерал перед Дымбой.
Флотский побрился. Навел лоск на бушлат. Усы подкручены в стрелку.
- Унтер-офицер, - отчеканил Ося. - На службе с тринадцатого года, ваше превосходительство. Награды: георгиевские медали и крест.
По свите прошелестело одобрительное: бравый, молодцеватый моряк произвел впечатление.
- Отлично, - милостиво коснулся генерал перчаткой матросского бушлата. - А что, грехи у тебя велики, братец?
- Согласно присяге, в бою обстрелял аэроплан противника.
- М-ме, м-ме, - пожевал губами генерал. - Путаешь, братец?
- Никак нет! - вскинув выскобленный до синевы подбородок, Дымба рявкнул в угоду начальству на весь плац. - Аэроплан был британский. Так что на створе Мудьюжского маяка, ваше превосходительство. Без позывных налетел, что это ваши хозяева, ваше превосходительство!
Генерал, вспыхнув, прошипел:
- Разбольшевичился? Сгниешь по тюрьмам, сволочь!
- Кто? - зыкнул он на меня. Тряс одутловатыми щеками, наливал кровью бесцветные водянистые глазки.
- Юнга Северо-Двинской флотилии Павлина Виноградова!
У меня хлеб в кармане. Всего-то корочка. Отец заповедовал: самый тяжкий грех - даром есть хлеб.
Ржаной или белый… Свой и чужой хлеб - все хлеб. Где мой растили? В Канаде? В Австралии? Хлеб, он везде трудов стоит.
Сперва ниву вспаши. Ой, как дышит землица весной-то! Апрель ее парил, из ручьев живой водой отпаивал, но только под плугом она задышала, проснувшись. Теплая, сыровато-мягкая земля. Марево струится в небо, в голубень, высоченную, и где-то на самом дне ее - жаворонки. Журчат, булькают, распевают голосисто: "просни-и-ись… просни-и-ись!" Пашешь или боронишь, пот с лица утереть недосуг, а жаворонки так в уши и разливаются. День за днем, день за днем: "проснись… проснись!" Они росточки хлебные будят, да? Солнцем пашню обогревает, и попрут всходы. Зеленые. Нежные. Шелковым-шелковые! Ветром их гладит, облака тенями ласкают - нежных, беззащитных… Ну, а сорняк полезет, тут не зевай: сорную траву с поля вон! Постарайся ради хлебушка, положи сил толику. Глядишь, выровнялась, заколосилась нива, исподволь стала наливать зерно. Где пот пролил, там и хлеб. К осени буйная зелень уступит блеклой желтизне. Всего спорее доспевают хлеба августовскими сухоросными ночами, когда темно, зарницы вспыхивают, звезды чертят падучие нити… Мужиков, баб, ребятишек соберется с серпами на зажинки: рубахи кумачовые - полымем; платки, кофты вышитые по оплечью - снегом белым! Жара застойная, не колыхнет вокруг, и если ветер подует, то хлебный. Духовито, горячо нанесет - ровно тебе ковригу из печи вынули да разломили. Хлебушком поле пахнет! Вот сжата нива, суслоны высятся там, где по полоскам серп гулял. Пообсохнут, пообветреют суслоны - на гумно вези. Весело стучат колеса. Пыль дорожная тележный стук глушит. Паутину несет, журавли курлыкают. А перелески… Перелески-то! Что ни береза, то чистое золото, что ни рябина - жар-птица!
Хлебу я не изменю. Белый, черный, свой, чужой хлеб - все едино хлеб.
Увели из "финлянки" мобилизованных. В замыкающих плелся Арсенька Уланов.
Что, Арсеня, порточки едва держатся? Отощал от генеральских посул? Ну, ну, валяй какао пить под Плесецкую, там живо поправишься!
В тот же день нас погрузили на ледокол.
Чего уж, узнаем, видно, и Мудьюг!
Глава XXV
На шаг ближе к ночи
Я не ходячая, мое место в санях. День за днем сменяются лошади, подводчики, постоянен один визг полозьев, хрупанье наледи под копытами. Да поля и деревни неизменны. Одна в одну деревни - шапки грачиных гнезд в сучьях берез, стылый пар из колодцев. Причитают вслед этапу старухи, крестятся бабы и мужики:
- Опять гонят…
- Будет ли когда конец-то?
Не мы первые. Не мы последние.
В полях ветер перевевал с сугроба на сугроб седую поземку, стонливо шумел в голых кустах ивняка, будто заживо отпевал горемык, спотыкливо бредущих мимо верстовых столбов.