* * *
В углу под образами - плотный лысый офицер в расстегнутой меховой безрукавке поверх гимнастерки. У топящейся лежанки был второй господин - с бутылкой в коленях. По костюму, болотного цвета френчу похоже, что штатский. Лицо широкое, бритый тяжелый подбородок, рот щелью, безгубый, трубка в зубах и плоские совиные глаза. Когда Никита втолкнул меня в горницу, штатский передвинул лампу, чтобы осветить меня и самому остаться в тени. Парасковья-пятница, не дикарь ли: вино хлещет и ноги на столе! Напрасно я не верила, что у каманов в обычае ноги класть на стол.
- Шпионка, ваше благородие, - от радости Никита подвизгивал, выталкивая меня на середину комнаты, а я упиралась: пол крашеный, еще натопчу сапогами.
- …Фельдшершу, смутьянку большевицку, спрашивала, коя была уличена, потому как пускала пропаганду. Бдим, ваше благородие, беспрекословно исполняем приказ, чтобы скрозь по волости соблюдалася гражданская тишина.
Я иззябла, в телеге растрясло. Есть охота, и с ног валюсь от усталости.
Меня не покидала надежда: выкручусь, документы верные. На лбу не написано, кто я. Мало ли по деревням ходит всякого народу, меняя барахлишко на продукты, и всех не посадишь.
Предчувствие беды появилось внезапно, забирая меня исподволь, но целиком.
Может, и выкрутишься, да уж придется постараться!
Лебеди вот как там, на озере? "Ко-гонг… гонг!" Отстали от своих, а тучи снег сеют, лед крепчает в заберегах. На поле тоже снег. Как там мои цветочки? Они всегда на поле. Верные-верные. Самые-самые! Зеленые уходят под снег. Под снегом цветут, да?
Ну что, что в голову лезет? В первой же избе на иголках у полоумной старухи-жадины погореть, напороться на белых! Из местных они, наводят "гражданскую тишину": где избу сожгут, кого изобьют из сочувствующих Советам… Бабка, поди, рассчитывала: даром ей иголки достанутся. Как бы не так, отнял Никита и на самогон загнал.
Но тебе-то какова цена, Чернавушка: дюжина иголок!
- Документы, - потребовал офицер.
- Поимейте милость, ваше благородие. За тетку не ответчица. Хотите знать, в глаза ее не видывала. Отпустите, ваше благородие.
Вижу теперь, дошло до меня, кто за столом с коробками полевых телефонов и штабными картами: Чаплин! Бывший командующий вооруженными силами Севера России!
Ладно, есть их, командующих, верховных. Колчак - верховный, Чайковский - опять верховный…
О кавторанге Чаплине специально предупреждали в Вологде, дядя Леша говорил: "Не нарвись…"
- Документы! Оглохла? - повторил Чаплин.
- Были. В котомке, - встрепенулась я. - Рожа бесстыжая, Никита на самогонку их толкнул. Похвалялся, ваше благородие: "Красные, говорит, были, на митингах голосовал: "Долой войну". У белых снова в чести. В окопах, говорит, загибаться дураков нет". Истинный бог, ваше благородие, на мои вещи позарился, поэтому арестовал. И сейчас пьяный… Ну, дыхни, дыхни их благородию!
- Креста на тебе нет, мерзавка, - закорчился Никита от злобы. - Ишшо божится!
- Я без креста? А это что, харя пустая?
Расстегиваю кофтенку, чтобы показать нательный крест, и Чаплин отвернулся. Каман по-прежнему лупит совиные зенки. Сыч… истинно сыч гуменный! Веки тонкие, точь-в-точь птичьи. Зрачки тусклые, и глаза кажутся пустыми, плоскими, они странно действуют на меня, будто затягивают в омут.
Засыпалась. Определенно засыпалась Чернавушка. Нарвалась.
Достаю я крестик, корешок взял и выпал на пол.
Чаплин не дал поднять, наступил сапогом. Кивнул Никите;
- Пшел вон!
Не беда страшна, страшно ее ожидание.
Поздно сожалеть, что не следовало идти в Озерные, если провалена явка. Головни, груда бревен горелых, где изба стояла, и на озере плавают косые паруса, звон колоколов раздается: "Го-гонг, клип-понг!"
Выложив перед собой пистолет, Чаплин по-бычьи выставил бугристый лысый лоб, оперся ладонями о стол.
- Фронт ты перешла с сопровождающим. Укокошив часового - земля пухом разине, - вы проточились за линию постов к озеру, где находилась явка, и здесь разошлись… Что? - рявкнул Чаплин, в лампе смигнуло пламя. - Будем молчать или сразу признаемся?
Он орал и топал. Пистолетом совал в лицо.
Чем сильнее бесился, тем более я успокаивалась: это игра. Пока игра. С оглядкой на камана.
- Запираться бесполезно. Твой товарищ; явился к нам с повинной.
Это уж зря. Я поняла: игра, больше пока ничего. Незачем перегибать: треснет.
Каман отставил бутылку. Его заело. Его подмывало самого взяться за допрос. Он клюнул. Клюнул на живца, подброшенного Чаплиным. Только живцом была я, в этом все дело.
Они перекинулись несколькими словами не по-русски. Чаплин кликнул денщика.
Принесли поесть. Щи были горячие.
- Разденься. Ну? - Каман показывал неровные, выступавшие вперед зубы. Улыбался добродушно, качал ногой, обутой в ботинок с крагами. - Будь как дома. Ну, будь, будь.
Я опустила на плечи платок.
- Спасибочко, господин хороший. А то они не верят, - взглянула я на Чаплина: насупясь туча тучей, восседал кавторанг и ковырял в зубах спичкой.
- Косы, - не усидел каман, встал и косу мою потрогал. - О, косычки… Я правильно говору?
И он играет. Нарочно коверкает выговор, я это чувствую. Друг перед другом они выставляются.
- Как тебя звать, косычка?
- Огаркова. Огаркова Екатерина.
- Запишем! - каман почиркал в блокноте и откинулся на спинку стула. - Ты кушай, косычка. Плотно кушай.
Взял он кочергу и стал ворошить в печке горячие уголья. Жаром от лежанки пышет, кочерга раскалилась. Каман улыбался, переводя взгляд с кочерги на меня, и достиг своего: я отложила ложку. Глаз не могла оторвать от раскаленного железа. Пытать будут!
- Что, аппетит пропадал?
Френч у него цвета мхов раменских. Неужто мне вновь предстоит Темная Рамень?
Нет со мной корешка одолень-травы: сапогом на него наступили, с полу поднять не позволили…
- Жарко у вас.
Я попыталась улыбнуться. По спине тек пот, и я не могла оторваться от красной раскаленной кочерги.
- Ты разденьсь. Ну?
Я сняла жакетку.
- Далше, далше! - каман казал широкие зубы, совиные глаза скользко блестели. - Ты, как в бане. Ну? Совсем-совсем… Ну? Я тебе помогай?
Обыск? Всю обыскивать станут?
- Как тебя звать? Лючче думай!
- Огаркова Катя…
Пропуск в кофте. Я о нем забыла… Будто я о нем забыла, найдут его, и там мне будет на руку.
- Вспомни! - Карандаш хрустнул в пальцах камана. - Хорошо вспомни, Чернявушка! Я правильно говорю кличку?
Я в одной рубашонке, босая, холодят половицы, в окнах мечется метель, а кочерга алая, раскаленная, и рубашонка прилипает к спине.
- Квашня, Пахолков, Петрович… А Олга Сергевна, ты вспомнила? Что молчишь, ум зашибла? Ну, поди проклаждайс. На свежу голову лючче думай.
На дворе снег. На дворе ветер. Черный снег и белый ветер. Встретил на крыльце ветер, швырялся колючей пылью, гудел в проводах и стучал застрехами крыш.
- Иди. Проклаждайс!
Лети, ветер, в Раменье, скажи, чтоб не ждали.
Навьюжило снега по колено. Он черный, зги не видать, и тонут в нем, смутно проступая, дома, телеграфные столбы.
Потную, босую, чуть не голышом - на снег, на ветер. Ничего… Я вынесу. Лебеди вот как? Плавали: "Клип-понг… Го-гонг!" А в озере звезды отражались, луна из омутов вычерпывала темную глубь, заменяя ее зеленым зыбким светом… Стужа грянула. Неужто лебеди всё на озере, неужто не улетели?
Ветер - белый от поднятой снежной колючей пыли. Снег - черный, потому что тьма кромешная, в домах ни огонька, и гудят провода.
Первый круг. Второй - по суметам возле дома.
- На свежу голову лючче думай!
Под босыми ступнями хрустит снег. На рубашонке выступил иней, смерзлась, царапает тело.
Со стужи - в спертую духоту натопленной горницы, и руки-ноги взяло резать, как тупыми ножами.
- …Я Катя! Катерина Огаркова… Искала хлеб…
- Это что?
Ручеек был жив одной струйкой бегучей. Журчал, лепетал, омуты наливал: сплошь в омутах лилии-кувшинки, сплошь одолень-трава.
- Это вещественный пароль? Ты шел к Тамаре Митровановна? Ну, лючче думай!
Опять ветер, опять снег.
И снова духота горницы…
"Это - пароль?" - кричали стены и раскаленные угли в печке-лежанке, лампа с абажуром и божница с иконами.
Откуда-то возникла женщина в растерзанном платье, с кровоподтеками на лице.
- Ты к ней шел?
Из черного снега, из белых ветров стонут лебеди: "Ко-гонг! Клип-понг!"
Глава XXIV
Фунт хлеба
Гоняли на работы. Раз на аэродром, потом заладили в порт. Тянулись колонны, пронизывал холод до костей, поземка подкатывала под ноги, кусая злой собакой. У причалов транспорты полоскали по ветру крестатые английские, полосатые французские и звездно-полосатые американские флаги. Лебедки шипели паром, ухали и скрежетали, опуская в ненасытное чрево трюмов тюки льна и пушнины, пачки досок, бочки смолы.
После дня, проведенного на промозглой ноябрьской стуже, сырые камеры казались уютными.
Чего уж, привык я к двухъярусным нарам, к зарешеченному окну.
- Лови, шкет, - Шестерка, не глядя, швырнул из дверей узелок: я едва успел подхватить его, упал бы в парашу.
Карла косая, не мог в руки отдать? Измываются над нами кому не лень. Мы не люди, мы - быдло.
Я держал узелок. Передача? Мне?
В тряпицу завернут хлеб. Белый, пресный и безвкусный, какой пекут в городе из заморской муки.