Соображаю. Соображаю и прикидываю: когда Ленин был ранен и когда матросы кремлевской охраны были брошены в бой на глухом волоке-переходе под Тегрой в Плесецких лесах, за тысячу верст от Москвы…
Пятьсот солдат, целый вражеский батальон полег под ударом матросов, поддержанных партизанами!
- Умыли гадов их же кровью, - рассказывал матрос Сереге. - Ни одного в живых не оставили. Нате! С Россией взялись воевать, с Советами!
Плыл пароход. День и ночь. Ночь и день.
Велик Север - лесная земля. Хорошо, расчудесно, что Север наш велик, я первый раз в жизни еду на пароходе, и все зовут меня ласково и нежно сестрицей.
* * *
Домики деревянные. Церкви на каждом углу. Под перезвон курантов городского кремля перекликаются петухи.
Коровьим навозом припахивает с подворий, улицы - сплошь грязь и грязь… Это - город?
- Мы Москве ровесники, - с непонятной ревнивостью просвещал Серега. - Иван Грозный имел твердое намерение к нам столицу перенести. Не хай, не хули Вологду!
Швыряло из колдобины в колдобину скрипучую бричку, нанятую Серегой на речной пристани, тем не менее извозчик улучал минуту подремать и ронял, обращаясь в пространство:
- А кто хает? Вологда, она и есть Вологда. Коль не город, то место жительства.
В домике на окраине, в низенькой, уютной комнате, обставленной скорее по-деревенски, чем на городской лад, нас ждали. Пожилой мужчина в расстегнутом пиджаке и высоких сапогах встал навстречу. Серега ему улыбнулся, давая знать, что все в порядке, и взял под козырек, обращаясь к военному, стоящему у простенка:
- Разрешите доложить?
Я помешала. С криком: "Дядя Леша" - бросилась к военному.
Улыбаясь, он протянул мне руки.
- Мир тесен, что там говорить!
Кажется, я заплакала. Наверное, это так. Лужайка, кусты. Молоко закипает в котелке, плещет на уголья… Ну и пусть. Все-таки это из того мира, где были березы с грачиными гнездами, липы у школы, Федька-Ноготь с лягушками в подоле рубахи, речка Талица с кувшинками в омутах-заводях. Были кувшинки, лилии белые, а не одолень-трава, чей корешок я сорвала на ручье таежном с приговором, с причетом: "Одолень-трава, одолей злых людей, лиха бы на нас не мыслили!" Если были грачи на березах под окошком, дожди лужи наливали, по которым я бегала босиком, - на что мне в ту пору понадобилась бы одолень-трава?
Серега вполголоса обменялся несколькими словами с пожилым товарищем, и оба они вышли.
Алексей Владимирович усадил меня к свету. Улыбался. Смотрел жадно:
- Докладывай, что Григорий Иванович передавал? В первую очередь, как там Оля?
Я понурилась.
- Да, да… - у Алексея Владимировича легла на переносье складка. - Чем меньше о разведчике говорят вслух, тем ему легче работается. А работать трудно чертовски! Вологда - глубокий тыл, между тем и здесь обстановка накаленная. Офицерские заговоры. Интриги эсеров. По уездам, в Шексне, в Череповце действуют кулаки. Да саботажники, спекулянты… Откровенно говоря, поддашься иногда слабости, измотанный донельзя, и мечтаешь о фронте: на войне легче в открытом бою. Но если в армейских тылах столь сложно, то что же за линией фронта, там, где вы, Григорий Иванович, Оля?
Я закусила губу. У каждого есть или впереди предстоит Темная Рамень, в этом все дело с Олей у нас было все пополам, на двоих: от последней корки хлеба из нищенской сумы до травы в росе, от темных деревенских закоулков до костерика потайного, теплинки малой. А она и в лаптях была, да не своя!
Гуляет под яблонями петух. Чудо, что за роскошный кавалер: жилет - атлас блестящий, гребень короной, на ногах шпоры. Звенят шпоры, ах, названивают: разве не мило, что у конспиративной квартиры чекистов гуляет петушок?
Вдруг двери настежь, Серега был бледен, глаза блуждали.
- Что? - встревоженно поднялся Алексей Владимирович.
- Пакет пуст. Тысячу же раз проверял! Клянусь, был цел всю дорогу. До последнего узелочка.
- Узелочки? - шепотом вскрикнул дядя Леша. - Раззява!
Белоглазов выложил на стол кобуру и сумку, моток дратвы, распечатанный конверт.
- Виноват, убить меня мало.
Его пожилой молчаливый спутник покашливал в сенях.
Алексей Владимирович перебирал листки из пакета. Ни строки на них, ни буковки единой.
- Вы напрасно расстраиваетесь, - проговорила я, мало-помалу приходя в себя. - Пакет же из тайника. Видно, подложный. Для отвода глаз, я думаю.
Чуть было я не ляпнула, что так Оля учила: ни шагу без страховки и тройной конспирации.
У меня в косе тряпочки. Бумажка в тряпочках. С цифрами. Цифры, и больше ничего. А еще сахарок в бумажке. Накладная вроде бы. На мыло, на сапоги. Через копирку написано, едва что разберешь.
- Помяните мое слово, не будет из нее путевой старухи, - бормотал Серега.
Бережно принял мои бумажки Алексей Владимирович и упрекнул его:
- Все фокусничаешь?
- Да тип подозрительный там ошивался. Картузик хромовый, выправка офицерская. Руки чесались по-свойски его приголубить, я воскликнула:
- Серега, это же Пахолков! И не ошивался он, просто наблюдал для страховки.
Под яблонями гулял петушок: маслена головушка, шелкова бородушка, корона набекрень.
* * *
Листопад в Вологде. Подует ветер - и метут алые, порошат желтые метели.
Липы на углу Жулвунцовской и Екатерининско-Дворянской, тополя Александровского сада держат на себе золотые вороха: долго еще не иссякнуть цветным метелям в Вологде.
Покинув гостиницу "Золотой якорь", занимаемую отделами штаба, я любила пройтись по улицам, чтобы при виде домишек деревянных, куполов церквей, нарядных лип подумать: а в Раменье-то как?
Федя убит…
Не верится, что был недавно класс, черные липы, играли мы в палочку-выручалочку, Федя раз в церковь спрятался, я его бранила: "Ужо тебя поп на горох голыми коленками поставит!"
По поручению отца я попросила дядю Лешу навести справки о солдатах, помогавших схватить Высоковского, и от себя прибавила о Феде. В ответ получила: солдаты до наших не дошли, пропали без вести, а Федя - убит.
"Пал на поле боя за мировую революцию"… А он меня лягушками пугал!
На Кирилловской площади обучаются новобранцы. Маршируют лапти, азямы и сермяги с деревянными винтовками под командой шишкастого шлема с огромной матерчатой звездой:
- Ать-два, левой! Ать-два!
У булочной очередь.
Нищенка, известная всей Вологде Пятачковая барыня, шлепает валенками по лужам: зимой, сказывают, она выходит с зонтиком, летом и осенью, до снега, обретается в валенках и шубе.
Осень в Вологде. Листопад.
Над городом кричат паровозные гудки: мчат составы из стиснутых фронтами глубин России на Вятку, Урал, в Пермь и Котлас. В стань осеннюю забубенно рыдают тальянки, несутся молодые голоса:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов
И, как один, умрем
В борьбе за это!
Глава XX
"Финлянка"
Пробренчат ключи в коридоре, надзиратель Шестерка заглянет в камеру, пошаркает дальше, и вновь цепенеет сонно каменная громада тюремного замка.
Спишь, не спишь, а лежи, не ворочайся…
Близким разрывом бомбы меня швырнуло на дно окопа. Духота, потемень горячая, соленый вкус во рту. И темень пропала, все исчезло, и сколько так длилось - час, сутки? Очнулся: горький дым стелется над полем, истерзанным бомбежкой и артиллерийским обстрелом. Ушли наши, посчитали меня убитым и ушли. Один я. Я и небо. Небо было высокое. Как сейчас вижу: голубое и ясное. В жизни не видывал такого. Да и откуда мне? От безделья ли было в небо-то смотреть: раз большак я, то пашу, а то сею либо на пожне кошу. Все в работе, все в трудах - хозяйство небось было на руках.
Вылез я из окопа. Ноги подкашиваются. Земля качается. Видно, стал я тяжел для земли, ежели не держит меня, качается.
Чего уж… Чего распространяться дальше? Плен!
В запертой барже привезли в Архангельск. Тошнило всю дорогу, наизнанку выворачивало: контузия, с ней не шути.
Кому из пленных дан лагерь, мне - тюрьма, окна в решетку, нары арестантские и параша - лохань с нечистотами в углу.
Заскорузлая от крови тельняшка, подарок командующего, полосатая, береженая, с себя не снимал, - неужто ты подвела? Ведь для белых тельняшка - пугало!