XXII
Уговор
В просторной светлице, увешанной шитыми полотенцами да образами старинного письма, в красном углу сидела высокая, дородная, красивая женщина. Ее строгое лицо выражало безмятежное спокойствие. Она сидела, сложив на коленях белые, пухлые руки и слушала, что говорил Грудкин.
У другого конца стола сидел Грудкин, а на скамье - ближе к женщине - сам Еремеич. Сухой, костлявый, с поднятыми острыми плечами, в суконной скуфейке, с желтым, восковым лицом и маленькой седенькой бородкой - он производил впечатление аскета. Тонкие бескровные губы выдавали жестокость его сердца, узкий лоб свидетельствовал о недалеком уме, но в серых глазах под седыми нависшими бровями светилось столько энергии и жизни, что сразу было понятно, что за каждую мелочь, которую этот старик сочтет своим убеждением, он не побоится никакой муки.
Грудкин говорил долго и наконец закончил следующим:
- Теперь и рассуди: не иначе, как погибель Василию Агафоновичу. Время ныне такое…
- О-ох, Господи Иисусе Христе! - протяжно вздохнул Еремеич, - истину глаголют уста твои - время дикое! Как явился этот Никон-злодей и мучили голубя Аввакума, и голубицу, невинную боярыню, думали: народился антихрист и горше того не будет. Как потом рубили головы Хованским и сама матушка Софья стрельцов казнила, думали: ох, горькие времена! А потом пришел и сам… тьфу, Господи Иисусе, прости мя, грешного!.. антихрист. Истинно - кровью Москва залилась. Братьев наших он вокруг всей матушки белокаменной понавешал; Кикина - на кол; иным сам головы рубил, иных сам на колесе поворачивал. Господи Иисусе, что было! Словно день судный. Наперсники его - дьяволята Ромодановский да Меншиков, - что делали! Думали: ну, хуже такого быть не может, а вот и вышло! - Еремеич вздохнул - Куда ни глянь, позор и поношение! Гонят нас, бьют, пыткам и мукам предают.
- Стой, Еремеич! - прервал его речь Грудкин, - все это мы знаем. В худое время живем. А вот надо мне хозяина вызволить. Научи, как?..
- А ты сам махонький, что ли? - тихо заговорила молчавшая до сих пор женщина - Метет он по Руси метлами, а метлы-то нешто чистые? Все в грязи да мусоре…
- Ты к чему это? - не поняв, спросил Грудкин.
Женщина покачала головой.
- К тому, что и наш воевода - такая же метла, лиходей и мздоимец. Иди к нему и начинай торг; поторгуйся и выкупи - вот и все.
- Вестимо, друже, - сказал и Еремеич, - они на деньгу, ух, как падки. Тот-то коноводит, а этим псам только бы нажить из нашего горя да сиротских слез. Иди к воеводе да мошной тряси, он и подастся…
- А ему ничего не было еще? - спросила женщина.
- Нет; я Лешку посылал. Говорят, только в железа заковали…
- Завтра утром, и спеши! - посоветовала женщина.
- Ну, Господь с тобой! - сказал Еремеич вздыхая, - помолюсь за благодетеля нашего, порадею Господу, да и отдохну малость…
Грудкин встал и наклонил перед ним голову.
- Ну, во имя Отца и Сына, и Духа Свята! Господь с тобой и Богородица! - и Еремеич, благословив Грудкина и поцеловавшись с женщиной, кряхтя вышел из горницы в свою маленькую каморку.
- А как твои устроились? - спросила женщина.
- Да очень хорошо. Беда только, хозяйка занедужилась. Упаси Бог, помрет. Что я с сиротою?
- Ну, здесь поживешь, а там она со своей казной и муженька сыщет. Дело недолгое…
Грудкин только покрутил головой.
- Надо же было такое неразумное ляпнуть! - уныло сказал он. - Ну, я пойду!
- Иди, Господь с тобою! - и женщина, встав, трижды поцеловалась с Грудкиным.
Когда тот ушел, молодая женщина словно преобразилась. Ее строгое лицо вдруг оживилось, глаза загорелись, на устах появилась улыбка. Она встала и, открыв занавеску у своего окна, отошла к дверям. Спустя несколько минут, послышались осторожные шаги. Женщина вернулась к окошку и задернула занавеску; в это мгновение дверь открылась и на ее пороге показался рослый, красивый парень. Женщина обернулась и радостная пошла к нему навстречу.
- Федя, наконец-то! - тихо проговорила она, протягивая к нему руки.
Он жарко обнял ее.
- Я думал, и не дождуся! - сказал он, страстно целуя женщину.
Она тихо засмеялась.
- Сам знаешь, дело какое стряслось! Ну, я в советчицах. Садись, сокол, сюда садись! Все улеглись, одни мы… Ах, и хорошо мне с тобою! - Женщина посадила парня на лавку и прижалась к его плечу. - Вот ведь чудеса, - заговорила она, - жила я в тихости, в святости, благодати сподобилась, всему скиту голова и начало - кажись, живи. А увидела тебя, Федя, и без тебя свет не мил. Увидит Еремеич, живыми спалит, а мне хоть бы что, пусть!
Она без умолку говорила тихие речи парню, а тот слушал ее и с восторженной улыбкой думал о недавнем прошлом.
Смел ли он даже мечтать о ней! И вышло все чудно как-то. Думал он, от любви сгорая, бежать из скита, боялся ей в очи взглянуть и вдруг однажды на радении в темноте кромешной слышит, шепчет она ему на ухо: "Приди ко мне"… Словно сон. А теперь они знают, что не быть им в живых, если кто-либо дознается об их тайне, но только крепче и жарче от этого страха их взаимная любовь. Иногда лишь они тихо говорят друг другу: "Убежать бы", - да тотчас только грустно улыбаются на ответ. Куда бежать? Кругом лес дремучий. Нагонят, схватят и… замучают. Нет, лучше уже на судьбу положиться. Пусть будет, что будет, а теперь ночь да их…
Грудкин долго ворочался на жесткой скамейке в своей тесной горнице и, едва стал бледнеть небосклон, вышел на двор и приказал запрячь в повозку коня. Через полчаса он уже ехал в Новгород.
Пряхов томился в "яме". Серая, вонючая, почти буквально яма, тюремная келья была тесна и темна. Пряхов лежал на соломе, скованный железными цепями, и угрюмо думал, что же это за несчастье так внезапно стряслось над ним? Был он богат, спокоен, в общем почете и вдруг за одно глупое слово, за подлый донос какого-то бродяги очутился в тюрьме… да еще - спасибо воеводе - а то бы висел и на дыбе. А что дальше будет? Неужели царь знает про эти дела, да еще сам наказывает так делать? Не может быть этого! Пусть он и табачник, пусть нехристь иноземный, да такое дело ни с чем не складывается.
Василий Агафонович опустил голову на облокоченные руки и задумался о жене и детях. Неужели и для них из-за его слов нищета и гонения?
- Скажи воеводе, что Петр Грудкин хочет повидать его, - сказал Грудкин, входя на воеводский двор.
Холоп принял от него коня и телегу, а другой бегом побежал в хоромы.
Грудкин пошел на крыльцо, сняв шапку.
- Пожалуй! - крикнул ему холоп из сеней.
Грудкин сбросил ему свой охабень, миновал сени и вошел в горницу, где за столом под образами сидел воевода. Перед ним стоял жбан имбирного меда и ворохом лежали оладьи. Грудкин помолился на образа и поклонился воеводе.
- Здрав буди, воевода!
- Здравствуй, здравствуй, добрый молодец! - прохрипел воевода. - Чай, о хозяине стосковался? - спросил он не без лукавства и погладил бороду.
Грудкину он показался разбойником - большой, пузатый, в желтой шелковой рубахе с расстегнутым воротом, с красным, как у пьяницы, лицом, с рыжею бородою и носом грушей.
Грудкин поклонился еще раз.
- Истину, государь, сказал. Покоя нет…
- Ну, ну, в том тебе честь. Да ты садись, в ногах правды нет! - прибавил воевода, а когда Грудкин сел, то, отпив из ковша, продолжал: - Я твоего Василия Агафоныча пожалел. Должен был хоть одну виску сделать, да думаю, Бог с ним! Вместе бражничали на пирах, негоже. Там, на Москве, все сделают.
Грудкин вздрогнул и пробормотал:
- Как?.. В Москве?.. Зачем в Москве?
- Зачем? - повторил воевода. - У нас на то указ есть: все до царя касающиеся дела в Москву направлять, самого вора, его доказчика и все описать, что про то дело ведомо. Татебное али разбойное дело я вершу, а царевы все в Москве. Прямо в Преображенский приказ… в нем рассудят.
- Смилуйся, - воскликнул Грудкин, - ведь там загубят хозяина.
- Вестимо, - сказал воевода, - да я-то что же могу? Я - человек подневольный! - и он развел руками.
Грудкин вздохнул, а затем тихо проговорил:
- Казны-то, казны у хозяина! Неужели она ни к чему?
Воевода словно встрепенулся.
- Эх, парень! Прости, не знаю, как величать тебя…
- Петр.
- Эх, Петр! Я вот твоего хозяина всей душой люблю и зато царский наказ преступаю: ни ему виски, ни ему батогов. Преступаю, а ответ - ох, какой держать могу за это! А теперь сам суди, как его в Москву не отправить?
Наступило молчание.
- У нас мошна, у тебя голова, воевода! - сказал Грудкин.
- Так-то оно так, - задумчиво проговорил воевода и вдруг оживился: - Ну, ин! Вот что я для твоего хозяина надумал. Слушай, придвинься ближе!
Грудкин придвинулся, и воевода стал торопливо шептать ему сиплым голосом, время от времени пристукивая по столу волосатым кулачищем.
По мере того как он говорил, лицо Грудкина прояснялось. Он все оживленнее кивал головой и наконец радостно вскочил с лавки и низко поклонился воеводе.
- Все понял! А как тебя благодарить за то, воевода?
- Меня-то? - добродушно ответил тот. - Ну, это сам Василий Агафонович тебе скажет Иди же!
Грудкин поклонился еще раз.
- Сегодня вечером? - спросил он.
- Да! - ответил воевода.
Грудкин поклонился чуть не до земли и радостный выбежал на двор. Воевода поглядел ему вслед и тихо засмеялся: "Всем хорошо будет!"