И уж к обеду потянулись из Чигирина на Янычарку присягать великому государю казаки, ковали, скорняки и попы. А те из казаков, кто был горазд на выпивку, те и по два раза удосуживались поклясться в верности "великому государю Фёдору Алексеевичу", не скрывая от товарищей:
- Уж шибко горилка у Полуботко добрая.
Бунчужный опытным глазом замечал таких "двойников" и даже "тройников", но скандала не подымал, напротив, они его даже веселили: "Бисовы дети! Хоть чёрту за чарку присягнут".
На склоне дня прискакал из Чигирина сотник к Полуботко.
- Гетман до себя зовёт.
Вместе с сотником бунчужный поскакал в Чигирин. В своём дворце в великой горнице ждал его хмурый Дорошенко.
- Ты кто? - начал он разговор с вопроса, пропустив мимо ушей приветствие гостя.
- Я генеральный бунчужный Леонтий Полуботко.
- Что ж ты за бунчужный, если мимо гетмана его людей баламутишь.
- Я не баламучу, гетман, а привожу к присяге великому государю, которому вся держава уже присягнула, кроме Чигирина.
- Но Чигирин на польской стороне.
- Ну и что? Киев тоже на польской стороне, а присягнул царю, не Собескому.
Дорошенко, видя, что Полуботко не из робких, сбавил тон:
- Но ты бы мог сперва ко мне, а потом бы...
- Я так и хотел, Пётр Дорофеевич, но твои казаки встретили нас саблями. И потом, мы с тобой по чинам далеко не ровни, потому князь и велел тебе только к нему обращаться.
- Ну что ж, и тут ты прав, - вздохнул Дорошенко и неожиданно предложил: - Садись к столу, Леонтий. Выпьем по чарке.
- Спасибо, гетман, но...
- Садись, садись, никаких "но".
Выпили, закусывали холодцом. Полуботко, намотавшийся за день с присягой и почти не евший, наворачивал холодец с чесноком за обе щеки, почти не жуя.
- Скажи откровенно, Леонтий, как казак казаку, что мне там готовится?
- Ничего, Пётр Дорофеевич, кроме почёта и ласки, ничего.
- Многогрешного Москва тоже на почёт звала. А ныне где он?
- То время было другое, Пётр Дорофеевич. Да и царь. А Фёдор Алексеевич во всех грамотах предупреждает: Дорошенко не обижать, не бесчестить. Я думаю, сдадите вы князю клейноды и будете иметь от государя только великие милости.
- Значит, добр государь?
- Очень. Одна московская баба мужа убила. Её, как положено, присудили в землю окопать. Государь узнал, велел выкопать и простить её, молвив при том: "Доброго мужа жена б не убила, знать, был злодей".
- А где ныне князь?
- Я оставил его на Трубеже. Он там ждёт тебя, Пётр Дорофеевич. Езжай без сомнения.
- Хорошо. Я утром отправлю брата с генеральным писарем, а потом и сам отъеду.
И чуть свет поскакали от Чигирина к Ромодановскому двоюродный брат гетмана Кондрат Тарасенко и генеральный писарь Михаил Воехевич с единственным вопросом: остаются ли в силе данные прежде Дорошенко обещания в сохранении ему здоровья и имущества?
- Всё остаётся в силе, - отвечал Ромодановский. - Тому порукой честь княжеская и крест честной.
Воспользовавшись временем, пока посланцы кормили коней, Самойлович позвал к себе Воехевича.
- Послушай, Михаил, дело прошлое, забудем о наших разногласиях, но скажи мне, кто с этой стороны звал Дорошенко на гетманство?
- Прости, Иван Самойлович, но я не вправе сообщать Тебе это. Спроси самого Дорошенко, это его тайны. Ему самому и решать, открывать их или нет.
- Ты ж генеральный писарь, ты ж всё ведаешь.
- Вот потому и не имею права болтать.
- Ну что ж. Может, ты и прав, Михаил, что не лезешь поперёд батьки, - сказал Самойлович. - Тогда я сам назову тебе человека. Это полковник Пётр Рославец. Верно?
В лице писаря явилось некое замешательство, хорошо замеченное гетманом.
- Ты, Михаил, полагаю, и здесь захочешь иметь хорошую должность?
- Да. Конечно, - согласился Воехевич.
- Так вот, сядь и напиши мне скаску о том, что предлагал Дорошенко полковник Рославец. А я взгляну, каков у тебя почерк и достоин ли ты звания генерального писаря. Если почерк добрый, ясный - будешь им. А если как курица лапой, то извини...
- Но я...
- Пиши, пиши. Отныне я на Украине гетман, а уж генеральному писарю не слушаться гетмана...
Самойлович придвинул Воехевичу лист бумаги, перо и вышел из шатра, оставив одного.
Когда писарь заканчивал скаску, появился и гетман, словно мог видеть через полотнище шатра, что писание оканчивается.
Взял лист, быстро пробежал его взглядом, похвалил:
- Почерк у тебя добрый, Михаил. И я возьму тебя к себе, если Дорошенко отпустит.
- Но он же уже не будет гетманом.
- Да он сдаст клейноды только. А богатство его, а честь ему остаются. Может, и писаря не схочет отпускать.
Дорошенко ждала небольшая группа из полковников и есаула, а он пришёл во главе двухтысячного отряда. Видимо, всё ещё сомневался в искренности князя Ромодановского и на всякий случай захватил с собой такую силу. И даже есаулу наказал:
- Ежели я увижу обман и измену, я выхвачу саблю. Это будет тебе знаком пускать хлопцев в бой. Пойдём сразу на прорыв в сторону Днепра.
Перед белым шатром князя был разостлан персидский ковёр, на который, предполагалось, будут положены клейноды Дорошенко - булава, знамя и бунчук.
В шатре был накрыт стол с винами и немудрёными походными закусками - кислой капустой, жареной рыбой, дичью и ржаными калачами.
Дорошенко, увидев, что никто не собирается на него нападать, что в обозе мирно дымят костры, готовя общую кашу, остановил своих конников в полуверсте от княжеского шатра. И вот, видимо переговорив обо всём, отделился от войска и на высоком белом жеребце неспешно направился к шатру в сопровождении знаменосца и бунчужного, скакавших с гетманом почти стремя в стремя.
У ковра персидского встали князь Ромодановский, гетман Самойлович и архиепископ черниговский Лазарь Баранович, прибывший накануне в лагерь по вызову князя.
- Благословишь сей акт, отче, - коротко обозначил его роль Ромодановский.
А Самойловичу роль его обозначена была ещё красочней:
- А ты, Иван, замкни уста. Будь нем, как налим.
На подъезде к шатру конники перевели коней на шаг и вскоре остановили их саженях в трёх от ковра.
- Добрый день, господа, - сказал Дорошенко.
- Здравствуй, Пётр Дорофеевич, - отвечал Ромодановский.
Самойлович по-налимьи смолчал, но уста покривил нехорошей усмешкой: кому, мол, "добрый", а кому-то и не совсем.
Все три всадника одновременно сошли с коней, Дорошенко забрал у бунчужного бунчук, одновременно передав ему повод своего коня. И в сопровождении лишь знаменосца подошёл к ковру Встал. Все молчали. Никто из них ещё не присутствовал при такой процедуре - сдаче клейнодов, но все понимали её унизительность для сдающего. Поэтому заговорил князь Ромодановский, стараясь придать голосу торжественность:
- Великий государь поручил мне, Пётр Дорофеевич, принять от тебя клейноды, который ты с достоинством носил десять лет, ни разу не уронив и не склонив их перед неприятелями. За верную службу твою великий государь жалует тебя своей государской милостью и льстит себя надеждой видеть тебя пред очи его светлые.
Ромодановский умолк, и опять повисла неловкая пауза, должен был говорить Дорошенко в ответ на государевы милости. Но по всему было видно, что он никак не решится или не может начать. Глаза его заблестели, и Самойловичу даже показалось, что по щеке Петра Дорошенко искоркой пробежала и скрылась в бороде слеза. А может, её и не было, может, её просто захотелось увидеть гетману Самойловичу. Иди теперь гадай.
- Только к ногам государевым, князь, и только по его воле высокой кладу я свою булаву, - срывающимся глухим голосом произнёс Дорошенко.
Затем вытащил из-за пояса знак своей власти - золочёную булаву, поцеловал её и медленно, словно раздумывая, опустил на ковёр и рядом с ней положил и бунчук. Потом протянул руку к древку знамени, забрал его у знаменосца и, поцеловав край материи, положил и знамя возле булавы.
И они одновременно со знаменосцем повернулись кругом и направились к коням, но Ромодановский окликнул:
- Пётр Дорофеевич! Дорогой!
Дорошенко остановился, обернулся.
- Пётр Дорофеевич, - с лёгкой укоризной сказал Ромодановский, - меня-то не обижай, - и жестом пригласил его в шатёр. - Али мы не христиане. Осушим чарку, разломим хлеб.
Лицо Дорошенко просветлело и даже улыбка под усами прорезалась.
- Спасибо, Григорий Григорьевич.
В шатре за стол они сели вчетвером, четвёртым был архиепископ Баранович. Чарки наполнил сам князь, как хозяин, и сам же предложил:
- А выпить предлагаю за здоровье великого государя нашего Фёдора Алексеевича.
Выпили, дружно навалились на кислую капусту. Поскольку Самойловичу ранее велено было "замкнуть уста", он и помалкивал. Князю неволей самому приходилось раскачивать беседу.
- А где жить думаешь, Пётр Дорофеевич?
- Оно бы лучше в Чигирине, но, как я понимаю, государь не хочет, чтоб я там был.
- Твоего же интереса ради, Пётр Дорофеевич. Чигирин не сегодня-завтра будут турки промышлять, какая тебе там жизнь будет, человеку уже не воинскому. А государь тебя на Москву зовёт. Не хотел бы я с Украины уезжать.
- Ну не хочешь так не хочешь. Кто ж гонит тебя, живи тут, обустраивайся на нашей стороне, съезжай с Вольской. Давайте-ка по второй нальём.
Ромодановский опять стал наливать чарки, усиленно придумывая тему для продолжения разговора и уж жалея о приказе гетману безмолвствовать "как налиму".