Красивый мужик этот, Антон-Ульрих. Ничего не скажешь, умеет одеваться: камзол озолочен и осеребрен, пальцы от каменьев огнем горят, парик - что плакучая ива, к воде ниспадающая, то бишь к плечам - целое утро чешут и поливают всеми возможными снадобьями. Как ни ухаживали за камергером Алексеем Григорьевичем перед поездкой во дворец, а его коротенький паричок убого выглядит рядом с такой расчесанной роскошью. Но настроение прекрасное. Дамы тут не мешают. Попивая из серебряного бокала винцо, камергер тоже непроизвольно вопрошает:
- Вас тараканы обсели, а кто ж меня?..
- Помилуйте, Алексей Григорьевич, - перевирая русские слова, пробует возразить Антон-Ульрих. - У вас положение известное…
- Управитель при царственной женщине?
- Но ведь я… я даже не управитель… при правительнице-жене!
- Несчастные мы люди, ваша светлость.
- Верно, Алексей Григорьевич… Как у вас говорят? Да, подкаблучные! Чем царственнее каблучок, тем хуже. Моя Анна совсем супружеские обязанности забывает…
- Ой-ей, ваша светлость… А моя так…
Камергер, будучи благовоспитанным, смущенно осекся. Хорошо, что герцог Антон-Ульрих не разбирался в тонкостях русских намеков. Его жалобам на жену-правительницу можно только поддакивать. Не приведи Бог в открытую говорить! Не успеешь выйти из дворца, как все переврут и переиначат. Дворцовые дела - не для него. Пускай цесаревна сама разбирается.
Кто он? Хохол?.. А хохлы всегда под дурачков валяют. Где уж русскому-то разобраться!
Были то не самые лучшие часы, что цесаревна проводила на женской половине дворца. Но - терпение, хитрован-хохол, терпеньице! Когда ему с женской половины приносили приказ спуститься вниз, он не особо спешил. Елизавета долго прощалась с правительницей; ему тоже было жаль напудренного, разодетого как напоказ герцога: не позавидуешь подкаблучнику…
Одно утешало: у цесаревны после таких визитов улучшалось настроение, и она уже на себя покрикивала:
- Чего нос вешаешь? Придет, придет и твой час!
Камергер Алексей Григорьевич понимал смысл ее дворцовых надежд, но предпочитал отмалчиваться. В карете ли, в санях ли - обычно не было горничной, но все ж… О чем говорить? Он вопрошающим взглядом просил ручку, и Елизавета уже без кокетства доставала ее из горячей собольей муфты.
Он бездумно припадал - и затихал головой на коленях. Следовало озабоченное удивление:
- Как ты дышишь, Алешенька!..
А как? Зверем, посаженным на ошейник. Сомом днепровским, пойманным за глупую губищу на крючок. Сиди и не трепыхайся. Губа у тебя не дура, но… знай свою меру. Не пыхти, как пыхтун запечный. Сладко? То ли не сладость, когда под париком взопревшим шарит услаждающая женская рука. Да что там - истинно царственная ручка…
В приливе такой нежности он и брякнул:
- Одного боюсь, моя господыня… Боюсь твоего царского гнева! Иль и тогда не прогонишь?
Она вздрогнула и уставила на него волоокие, ничем не защищенные глазищи:
- Не слишком ли много сказал, Алексей Григорьевич?!
Само покаяние ответствовало:
- Лишнее сказанул, государыня Елизавета Петровна. Но лишек этот со мной и умрет.
- Не сомневаюсь, Алексей Григорьевич. И все же… - Она прикрыла ладошкой ему рот. - Не торопи время: само придет, даст Бог…
В карете всегда висели две иконки. Его и ее, но сейчас она почему-то перекрестилась на промелькнувший храм Божий.
У Алексея так и опалило грудь: это была та самая церковь, где он начинал петь и где… Да, да. Где приметили и приветили его… и уж сколько лет возят за собой, хоть в карете, хоть в санях. Умер отец Илларион, по другим церквам, а то и по кабакам разбежались певчие - он один, верно, остался?
Выходило, что так. Давно уж он никого не встречал… Хотя - что это? Не пригрезилось?
У ворот цесаревниной усадьбы стоял самый настоящий хохол - в длинной суконной свитке, в алых шароварах, в низко приспущенных сапогах - и держал в руках смушковую шапку, то ли потому, что еще стояла теплая осень, то ли из вежливости.
- Кирилка?..
Забыв и руку цесаревне подать, Алексей вылетел из кареты.
Она ничего, спустилась с помощью кучера, даже ласково окликнула обнимающихся мужиков:
- Задушите друг дружку, гляди!
Они не сразу ее разглядели. Глаза полны были радостных слез. Но все же Алексей опомнился, пригнул голову братца:
- Кланяйся… Ниже! Ниже!
А куда уж ниже. Елизавета поняла смущение младшего Розума:
- Ну, гость желанный - писаный братец! Не заслонишь его?
Лукавый был вопрос, хотя и добрый.
Под их разговор издали кланялся и полковник Вишневский. Тоже ждал приглашения.
- Быть по сему! - откидывая плат, весело тряхнула золотой головой Елизавета. - Алексей, ты гоф-интендант? Так распорядись, чтоб все по-людски было. И полковника не забудь пригласить, - кивнула она Вишневскому, который сейчас же подбежал к ручке. - И меня не забудь. Я пока отдыхать пошла…
- Как можно, господыня! - повел он ее на крыльцо…
VII
Немцы, слава Богу, истребляли друг друга не хуже русских…
Бирон из Шлиссельбургской крепости отписывал вину на Миниха: "…Нрав графа фельдмаршала известен, что имеет великую анбицию, и притом десперат и весьма интересоват. Також слыхал я от него, что Преображенская гвардия ныне его более любит…"
Путался в русских словесах немец Бирон, но надо ж было себя спасать.
Не спас! Генералитетская комиссия, состоявшая из восьми человек (графа Чернышева, Хрущева, Лопухина, Бахметева, Новосильцева, Яковлева, Квашнина-Самарина, Соковнина), без дальних разговоров приговорила: "Казнить бывшего регента смертью, четвертовать и все имение отобрать в казну". Генералы не забыли, как он четвертовал бывшего канцлера Артемия Петровича Волынского…
Разумеется, из императорской колыбельки последовало снисхождение: "Как мы по природному нашему великодушию…"
Да, да.
"…По отписанию всего имения на нас в вечном заключении содержать…"
Ах, милость, царская милость, подписанная вместо малютки нежной ручкой Анны Леопольдовны!
Перед принцессой Елизаветой посетовала:
- Не могу я казнить, дорогая цесаревна. Скушно это - на казнь смотреть…
- Скушно, ваше величество.
Едва ли слабый умишко правительницы постигал тайные думы цесаревны. Падая на дно Шлиссельбургского каземата, Бирон ведь тащил за собой и своенравного фельдмаршала, возомнившего было себя правителем. А женской ли ручке - зануздать Россию? Анна Леопольдовна со страхом видела, что она вроде и не правительница, а так, служанка при грозном фельдмаршале - покорителе Данцига, Хотина и Очакова. Ох как боялась Миниха! Стражу во дворце удвоили; Анна со своим Антоном-Ульрихом и малюткой императором каждую ночь меняла спальни…
Но ведь Миниху противостоял и другой грозный немец - Остерман.
Тоже из гнезда Петрова. И тоже в это смутное время напитавшийся самовластия. Что правительница? Ей скучно было заниматься делами, да и не смыслила она ничего в делах. Отсюда и шепот, и внушение:
- Богопротивные деяния замышляет фельдмаршал, потребно его укоротить…
А раз потребно - так и укоротили. Звание осталось, но от дел отстранен. Греми попусту саблей да топай громадными ботфортами! Нестрашно.
Можно маленько и милости прибавить. Опальных прежнего царствования - почему не возвратить?
Тверского епископа Феофилакта, брошенного в крепость Бироном, полумертвого привезли на новгородское подворье. Больше того, дали знать цесаревне: цени, мол, наше благо. Она велела своему управителю:
- Едем, Алексей Григорьевич. Бог даст, к себе заберем.
К приезду цесаревны Феофилакта очистили от многолетней грязи, и сам первосвятитель Амвросий Юшкевич, горестно прослезясь, одел его в монашеское архиерейское платье. Пристойно чтоб было предстать пред очи цесаревны.
Она припала к его замогильной руке:
- Узнаешь ли, владыко?
Он вгляделся полуслепыми глазами, скорее почувствовал, чем узнал:
- Ты искра Петра Великого.
Отвернувшись, заплакала цесаревна: не жилец уже был…
Наказав услужающим монахам, что приготовит ему достойное место у себя при дворе, на лекарства оставила триста рублей.
- Усердствуйте во здравие воскресшего владыки!
Но воскреснуть он уже не мог. Тут же и настигла ее весть: ко Всевышнему пошел великомученик Феофилакт… Но последние его слова уже разносились по Петербургу:
- Искра Петра Великого - да воссияет!
Значит, свети в глухой ночи. Ничего ведь не изменилось. Что Бирон, что Миних! Да хоть и великий царедворец Остерман. Несть числа немцам.
Для утешения цесаревны новые толки пошли: замуж ее, а как же!
- Алешенька, меня на этот раз выдают за Людовика Брауншвейгского, каково?
Он уже привык к таким неожиданностям. Не сладилось с Бироном - почему бы не сладить с каким-то Людовиком? Тем более что он самолично в Петербург прискакал.
- А что, ваше высочество, - славная партия!
Ответом было:
- Дур-рак!
Но ведь малое время спустя - опять:
- Свет Алешенька - за французского принца Конти сватают!
- Чего ж, принц да принцесса. Не чета хохлацкому пастуху…
И тот же ответ:
- Дурак, уж истинно. Мой батюшка гнушался ли безродной матушкой? Чем глупости-то говорить, смотрел бы ты лучше за нашими именьями… управитель! Малы доходы - велики расходы. "Дворик" - содержать надо? Благо ближнему дарить? Детишек гвардейских крестить?
Она была неутомимой крестной в гвардейских полках. А деток-то у сержантов да капралов сколько рождалось? Иль в предвкушении грядущих баталий?..
Баталии не замедлили себя знать…