А пока глядели да оглядывались, по ее словам и вышло: фельдмаршал Миних, немец еще петровских времен, в два часа пополуночи, всего-то с сотней солдат, вошел в Летний дворец, где жил регент, и своими громадными ботфортами растоптал благостную тишину. Прямиком в спальню! Хоть и сватался Бирон к цесаревне, а ведь был женат, - с семейной постели подняли. Муж и жена разом вскочили с криками: "Караул!" Но караул-то уже был смещен. Всесильный Бирон пытался спрятаться под кроватью… Миних самолично свалил его на пол, а подбежавшие солдаты изрядно поколотили, в потасовке и ночную рубаху порвали, с кляпом во рту выволокли на мороз…
О шести утра - нарочный прискакал к цесаревне Елизавете, забарабанил в дверь:
- Арест! Арест!
Ее личная кордегардия всполошилась, и только что пушки не начали запаливать - мушкеты похватали. А дело-то другое:
- Миних арестовал Бирона!
Как ни вальяжно, как ни трудно поднималась с постели Елизавета, а на этот раз собралась быстро. С одним гоф-интендантом отбыла во дворец.
Там уже был весь синклит, во главе с немцами же - Минихом и Остерманом. Лихие воители, еще славной петровской выучки. Одно плохо: спровадив Бирона в Шлиссельбург, и сами не могли сговориться. Кому править при малолетнем императоре?
Спор грозил перерасти в новую свару.
Уже цесаревна Елизавета, вопреки всякому ожиданию, подала голос:
- Кому же - матери, вестимо.
Ее внутреннего недовольства никто не заметил…
Новая регентша, Анна Леопольдовна, руки цесаревне целовала:
- Славная дочь Петрова! Знай же: я твоя до гроба!
Не привыкшие так рано раскрываться, но все же бездонно-синие глаза цесаревны глядели ясным-ясно. И голос был невозмутимо певуч:
- И я твоя… Только устала. Непривыкшая так рано вставать. Дела-то государственные лучше по светлому времени вершить…
Она отбыла к себе.
Состарившиеся петровские генералы, провожая, уважительно прищелкнули каблуками.
У крыльца солдаты взяли "На караул!".
Выскочивший из саней гоф-интендант обе руки протянул:
- Ваше величество, да?!
Она тихо и покорно поправила:
- Высочество, Алешенька. Пока - высочество. По-прежнему…
Темноту его глаз и свет зимнего утра не осветил. Мрачно уперлись они в невозмутимую поволоку:
- Так как же - опять господыня?
- Господыня, Алешенька. А ты ж - мой господин! Чем плохо? Жених-то в Шлиссельбурге!
- Жених?.. - не мог он ничего взять в толк. - Какой жених?..
Она не стала ему объяснять, что пережила за последние дни. Устала душа - требовала воли. Разгула, что ли…
Сани неслись под лихой клич кучера:
- Пади! Пади!
Народ по улицам толпился, тоже что-то прослышал. Ветер петербургский - он ветер быстрый. Веселый ветер. Из бешеных придворных саней, кажется, прямо из-под копыт так же бешено, безумно неслось:
Отчего не веселиться?
Бог весть, где нам завтра быть!
- Знай, Алешенька: все только начинается. А ты смурый-то чего?..
- Все с того, Лизанька… - успокаиваясь, не хотел он дальше договаривать.
- С того, с того… Привыкать мне придется, да и тебе: теперь каждый день меняй парики. Во дворец же ездить потребно. Анна Леопольдовна - правительница, а я ее наперсница. С муженьком дружи. Он выпить не дурак… хоть дурости излишней, право.
С того и началось: ни покою, ни отдыха. На женской половине - наряды, портные да ювелиры; на мужской же - время летело под серебряные перезвоны…
VI
Алексей Разумовский, управляющий всеми дворцовыми именьями цесаревны Елизаветы, уже привык к своему новому обличью. Где роскошные смоляные усы, роскошная борода, чуприна - чуб истинно казацкий! Все разнесло ветром из-под ножниц и бритвы цирюльника, француза, как водится. Хочешь не хочешь, а через день кати на дрожках, на санях ли к доброму Жаку. Казацкая щетина быстро растет. Как предстанешь пред светлые очи пресветлой Елизаветы?
Впрочем, теперь он уже не утруждал себя излишней ездой. Жак сам в положенное время приходил с неизменной кожаной сумкой. Стар он был и по старости неряшлив, но помнил, что еще брил царя Петра. К новому двору его теперь не допускали, там опять сплошь немцы засели. Смерть Анны Иоанновны и арест Бирона ничего не изменили. Немец, он и есть немец. Любо-дорого, как нянчили царя малютку Ивана Антоновича! Колыбельный самодержец не стукнет кулаком по столу, не крикнет: "Швайн няньки! Сами пошли на горшок!" Слаб голосишко.
Одно хорошо: можно теперь не таиться. Мамка-правительница, Анна Леопольдовна, даже ласкала опальную цесаревну, а следовательно, и ее гоф-интенданта, возведенного к тому же в звание камергера. Для любви и тихой семейной болтовни создал ее лютеранский Бог - кака-ая регентша, при како-ом императоре?! У него то поносы, то запоры, то колики в животе. Не своей любвеобильной грудью она кормила писклявого самодержца - толпами водили кормилиц-чухонок. Считалось, свои, прибалты. Шепталось в отягченное царскими камушками ушко: своим доверяй, не этим же русоволосым бестиям! Чего доброго, прибьют. Не ровен час, отравят! Под такой шепоток могла бы и гроза искрой мимолетной порскнуть; даже сырая тряпица в пожар вгонит. Руби тогда головы направо и налево, а особливо прямо: по царской шейке цесаревны! Дщерь Петра, прозванием Великого?! Это ежели на русский взгляд. Не то, совсем не то - на взгляд немецкий. В чужой земле, в проклятой стране - как не оберечься? Окружи себя лифляндцами да курляндцами - и правь сквозь частокол их громадных ботфорт. Пролезь-ка к ней, в жарко натопленную диванную, меж этих, в телячью кожу обшитых, ножищ! Каждая - крепость; каждая - бастион. Новейшей чугунной пушкой не пробьешь, не то что медной, оставшейся от баталий Петра. Можно преспокойно спать с вечера до утра и с утра до позднего обеда. Разве что с перерывом для кушанья марципанов да болтовни с услужающими фрейлинами. Царю-малютке фрейлины пока ни к чему, царствующей полусонной мамке слух услаждали. Скука, она не тетка. Не дочка и не падчерица, даже не приживалка.
Поэтому и возлюбила Анна Леопольдовна развеселую цесаревну; при шумной возне по смерти Анны Иоанновны трон ей предложить позабыли, а тут - пожалте! Может, и ленивым своим умишком регентша понимала: не отвергай, если уж прямо говорить, законную наследницу трона! Лаской, как паутиной, белы ручки ее свяжи. Многие годы отвергаемая затворница о тридцати-то годах стала желанной гостьей и при большом дворе. А кто ее, незамужнюю, должен сопровождать? Доверенный управитель и личный камергер к тому же. Нельзя столь высокой даме без мужского сопровождения во дворец являться. Никак нельзя, невозможно.
Вот и выходило: держи камергерскую марку. Что цирюльник Жак! И другие услужающие по полному штату теперь обслуживали. Очень сердилась цесаревна, если в нарядном одеянье камергера, а особливо лицевом виде, непорядок замечался.
- Алексей Григорьевич, - язвительным шепотком говорила. - Не из спальни ли кухаркиной вы явиться изволили?
- Нет, Елизавета свет Петровна, - и он отвечал тем же манером. - В подобных грехах не замечен.
- Почему ж парик на ухо съехал? Почему чернущее волосье произрастало?
- Так борода ж…
- Бородища, говори! Брадобрей? Где бороды бреющий Жак?..
Трезвон поднимался такой, что Жака и с полупьяну доставляли. Помнил он гнев петровский, а дочь чем лучше?
Камергера брили заново, бритва в дрожащих руках со свистом ходила. Помолись, садясь в кресло перед зеркалом. Как саданет по глотке-то!..
Но старый Жак и с потухшими, заплывшими глазами мог брить. Таким уж истинно русским брадобреем стал. Забыл, из какой цирюльни за шиворот его грозен царь выхватил да неумолимой рукой в Петербург перенес, - кажется, в Риге дело было, а может, еще где, какая разница. Все равно не мог Жак подводить память о своем грозном благодетеле: свое дело знал.
Как ни присматривалась уже снаряженная цесаревна, после повторного бритья ни к чему придраться не могла. Разве что для отвода души - парик!
- Скиньте с него это мочало… Новый.
Заменяли парик… на тот, что вчера не подошел для ее глаза. Сегодня - для другого гнева… Отходчива цесаревна. Авось не заметит.
А камергеру что? Как ни серчай, а знал он: под вечернее настроение самоличной ручкой снимет. Без парика-то больше нравится…
Но ведь сейчас - не вечер? С кудлами чернущими во дворец не пойдешь. Хотя коротко подстрижен, чтоб свое-то власье не вылезало или под цвет парика мешалось бы. Одно к одному подбирали.
По самому строгому наказу цесаревны.
Она теперь в деньгах удержу не имела. И в долги влезала, и личные именья под крепкой рукой управителя доход давали. Да появилось и содержание изрядное от царского стола, то бишь от горшка малютки Ивана Антоновича. За него, само собой, матерь властвующая щедроты раздавала. Само собой, не считая доходов-расходов: не царское это дело - цифирь трясти. Не хватает ни дня, ни терпенья, чтоб в платьях разобраться, даже на пару с такой же досужей цесаревной. То-то шелка, кружева да парча по всему будуару летали - горничные не успевали ловить.
Управитель Алексей Григорьевич, он же гоф-интендант, он же и камергер при цесаревне, в святая святых, разумеется, не ступал. И муж-то, Антон-Ульрих, не решался. Нет, на его мужской половине и коротал время. Мог приживальщик-муженек отвести душу с таким обходительным камергером?
- Проклятая немчура! - жаловался, забывая, что и сам той же крови. - Обсели правительницу… как тараканы, да, тараканы! А я кто?..