Дочки как горничные, в белых фартучках. Конечно, когда застилают кровати, и пощипать их ухитряются, чего доброго, для пробы постилки и под одеяло завалить, но Розумиха была настороже. В особо буйных случаях не церемонилась - все-таки казацкая дочь. Одного разудалого гусарика так гусаком из верхней светелки вниз спустила, что он пистоль из переметной сумы было выхватил. Ну и она из сеней тяжелый мушкет выволокла… незаряженный, правда. Но гусарик-то, как черное дуло, да с криком: "Геть!" - на него уставилось, сразу помягче стал. Приемную сиротку Авдотью хапать своими ручищами больше не захотел, без женской помощи на постель улегся, а утром чуть свет от стыда укатил на Киев. Так-то, Панове!
Во всех этих попутных размышлениях - ведь основное-то дело делалось - очередной день к вечеру катился. Спокойный денек, без разудалых пьянчуг и развеселых панов. Можно и самой до вечери.
- Дитятки! - благостно позвала. - Прибирайтесь да омовайтесь.
Она уже и фартук сняла, как подкатила лихая тройка. В этих случаях беги на крыльцо, встречать.
Но у нее, как открыла дверь, и ноги подкосились. Чуть ли не десять лет прошло, а не забылось…
- Матка Воска! Похититель Алешеньки?!
Он постарел, вылезал из коляски трудно, а приказал с легкой поспешностью:
- Чего уставилась, Розумиха? Принимай гостя.
- Да ты ж похититель Алешеньки?..
- И Кирилла в похищение возьму. Зови! А пока - угощай, говорю, гостя, да получше. У тебя и заночую. Кони устали.
Она таки опомнилась, повела нежданного гостя на чистую половину. Походя крикнула дочкам, чтоб не разбегались, а принесли бы все для умыванья и печку кухонную вновь запалили б. Да петушка по головке рубануть! Да к рыбакам за свежинкой сбегать. Да к молочнице за сметанкой-варенушкой. Да на пасеку, на пасеку не забыть!
Примолкший было шинок вновь ожил и захлопал всеми дверями. Сутолока поднялась такая, что Розумиха и про напасть, грозившую Кирилке, позабыла. Гость остановил:
- Наталья Демьяновна, пока ужин поспеет, дайте мне чего-нибудь горло промочить… от пыли забилось, проклятое! - хорошо так, извинительно посмеялся над собой.
Розумиха мигом слетала в погребец, вернулась с запотевшими глиняным горлачом. Сама налила в лучший кубок.
- Добре, - отхлебнул гость. - Узнаю настоящее венгерское, которое я когда-то ко двору поставлял… Не разбавляете доморощенной бурдой?
- Для пьянчук, ежели, - не скрыла своих хитрых дел Розумиха. - Но как можно для поважных панов?..
- Вот-вот. Присаживайтесь и вы. Давайте, давайте, - видя, что она услужающе стоит, повелительно пригласил. - Думаю, всплакнете? Алексей Григорьевич приказал доставить к нему Кирилку. Тоже в люди выводить будет.
- Людцы?.. Як жа так?
- Да вот так, Наталья Демьяновна, - распоясался гость, кафтан по-домашнему скинул. - Дайте и второй кубок. Для себя-то.
Сама не своя, потянулась она к поставцу, где у нее хранилась лучшая посуда. Вкуса самолучшего венгерского и не почувствовала. А гость, растелешившись, с другого пояса, нательного, кошель отстегнул и вынул заклеенный в кожаную облатку пакет:
- Деньги от Алексея Григорьевича. Он, наверно, и сам в записке говорит, а мне на словах наказал: пусть мати дом новый строит, в Козельце. Не подобает дворянской матери в старой хате ютиться.
- Да яка ж она стара?.. - обиделась было Розумиха.
- Мое дело - сказать-передать. Поторопи с ужином. Да зови Кирилку. По девкам бегает?
- Яки девки, ваша панская милость? Живелу пасе. Пригонит, зараз и до тебя прийде. Тильки як жа его с ридной хаты отпускать?..
- Вот так же! - прорвался у гостя полковничий голос. - Много говоришь, Наталья Демьяновна.
Она ничего и не говорила. Опять со всех ног кинулась на кухонную половину. И уж загремело, понеслось оттуда:
- Агафенка, снедать давай! Анка, добре ли судачка обжарили? Верка, геть до хаты Кирилку!..
Мертвый прибежал бы с такого переполоху, но хлопец-то был живой. Он предстал как есть - босой, в соломенном капелюше и с кнутищем, который волочился за ним следом. Пониже старшего брата был, но в плечах широк и крепок.
- Хор-рош! - благодушно осмотрел его гость, он же Степан Федорович, конечно. - Хочешь в Петербург?
- Коров там пасти?.. - переступил с ноги на ногу Кирилка, доверительно и серьезно посматривая на важного гостя.
- Коров? В Петербурге?.. - таким хохотом разразился гостюшка, что влетела к нему в горницу Розумиха, дочки из дверей смазливыми мордашками высунулись.
Степан Федорович с удовольствием уже отдавал приказания:
- Помыть. Постричь. Одеть во все лучшее. Кнут выбросить… и до утра меня не беспокоить! И горилки мы, кажется, отпробовали?.. Прямо в животе горит, бес ее возьми!
Но бес не взял Степана Федоровича, бывшего царского полковника и бывшего реестрового казака, ни его отдохнувших, хорошо накормленных коней. Какие бесы при двух пистолях, сподручно засунутых за пояс! Разве что бесенок - все тот же Кирилка. Поутру ему пореветь надо было, а как же.
Мать в голос, сестры подголосками. Соседи прибежали провожать, опять же с плачем. Вот дела, и другого сына к москалям увозят!
V
Что-то шумлива и весела была в последнее время цесаревна Елизавета…
Ее напускная веселость могла обмануть доверчивого хохла, гоф-интенданта, но сама-то?.. Кошки на душе когтями скребли. По смерти Анны Иоанновны ее бессменный фаворит Бирон был возведен регентом при годовалом императоре. Значит, шестнадцать, ну пускай пятнадцать, лет золотой власти? До совершеннолетия малютки-то.
Но самовластный курляндец и этим не обольщался. Хотелось пожизненного царствования: коронованной власти. Не слепой, не глухой: в гвардии ропот, в народе смута. Открыто толкуют: "Где дщерь Петрова?!" В церквах провозглашали: здравие императора, его матери Анны Леопольдовны, цесаревны Елизаветы, и только уже в четвертую очередь - герцога Курляндского, словно забывая, что он регент. Второе лицо после императора. Пытки и казни не помогали; смута ходила по улицам, даже по Невской першпективе. Вот почему Бирон вновь зачастил в скромный "малый дворец" цесаревны. Иностранные послы открыто писали ко своим дворам: "Герцог Курляндский неравнодушен к цесаревне Елизавете, а коли женится на ней, дочери Петра Великого, так сразу и законное право на русский престол приобретет".
Вышел Указ о ежегодном содержании цесаревны Елизаветы - в 50 000 рублей. От имени колыбельного императора - но ведь кто стоял у колыбели? Не мать же, не отец, трусливый Антон-Ульрих; он со слезами на глазах, униженно присягал Бирону. Говорилось при этом вслух: "Он отец императора, но вместе с тем и его подданный". А подданных вольны и миловать, и казнить. Принцесса Анна, мать императора, повисла на шее у Бирона, умоляя не оставлять ее своей милостью. Не оставлял пока Бирон, терпел. Недовольство-то всеобщее - он ведь ясно видел.
Еще во время присяги лежавшему в колыбели Иоанну Антоновичу, - а присягали на Царицыном лугу, недалеко от дома цесаревны Елизаветы, - тогда еще в военных шеренгах слышались отчетливые голоса:
- Не обидно ль ей?
- Вот император Петр Первый - что нам завещал?..
- Великого отца дочь от всех дел отставлена - как терпеть далее?!
- Потребно ей присягать!
Правда, присягнули все-таки регенту…
Но лейб-гвардейцы, идучи от присяги, заносчиво посматривали на дом цесаревны. А голоса-то, голоса!.. Без Тайной канцелярии все доходило до ушей Бирона.
И что удивительно, вопреки всеобщему страху, шептуны и открытые крикуны отделались и от четвертования, и от плахи - просто отослали служить кого в Оренбург, кого и еще ближе. Новый слух пошел: "Цесаревна заступилась…"
Замечено было: Бирон удостаивал цесаревну Елизавету частыми свиданьями. Иногда по целым часам…
Не мог же он не знать: ее гоф-интендант и главный управитель с нелицеприятными людьми точит на камне армейские сабли; тут же крутится какой-то отставной полковник, и даже безногий солдат петровских еще времен. Мушкеты и багинеты замечены были. Все вроде бы на законных основаниях: старый полковник был возведен в коменданты. Как без охраны цесаревне?
Разве что презрительный смех спасал: тоже воители! Герцога в поездках целый эскадрон сопровождал.
Не доверяя гвардии, в Петербург призвали шесть армейских батальонов и две сотни драгун. По ночному времени толпы народа на улицах топтали копытами тяжелых драгунских лошадей. С издевательскими, кучерскими криками:
- Пади! Пади!
Ладно, когда Бирон в карете скакал, а разные его подхалюзники?..
Визг точильных камней не только же из-под рук ревнивого гоф-интенданта слышался. Где-то собиралась гроза. Но где? Никто не знал.
После каждого отъезда Бирона цесаревна вбегала в служебный флигель, превращенный в кордегардию, и со слезами кричала:
- Вас всех - в Сибирь! А меня - куда?!
Не ведала того душа изнемогшего Алексея. Разве Карпуша, попрыгивая на одной ноге, заряженным мушкетом грозил:
- Да мы им… матушка!..
- Вы! Вы! - фыркала цесаревна. - Дурачье! Пусть немцы друг дружке глотки рвут. А мы еще поглядим, погляди-им!..