Он еще говорил, вопреки себе выгораживая родителя, а она, такая присмиревшая, уже шрам этот забытый ручкой своей белой оглаживала, так ласково, что прямо плакать хотелось, детине этакому. Ничего подобного не знал Алексей. Бывало, и Марфуша за чуб трепала, да ведь у той все под хмельной смешок. У этой - как иголочки тончайшие на пальцах, так и пронизывало. Будто кот пригретый замурлыкал. Потому безбоязненно и в дом, когда приехали, вслед за хозяйкой зашел. Хороший дом, на пять полномерных стен, с рубленой же верхней светелкой. Не дворец, но и не голота тут, конечно, жила.
Молодая хозяйка провела его в горницу и ушла, сказав:
- Пойду матаню поищу. На молитве, поди, стоит.
Долгонько же искала. Алексей даже задремал, сидя на широкой, покрытой ковром лавке, уронив голову на стол. Очнулся от смешка:
- Спит сердешный? И то сказать: поди, устал? Целый денек на ногах, постой-ко!
Мать оказалась не стара. Просто, но чисто одетая, в капоре домашнем, с шалью на плечах. Болезная?..
- Припадки меня мучают, сынок. Бесы по ночам тревожат. В церковь не хожу, бесью свору гоню домашней молитвой. Вот как раз пред киотом и стояла - сама и поп, сама и богомолка. Ты-то, сынок, я слышала, в певчих у отца Иллариона?
- Сподобил Бог.
- Вот-вот. Поправиться бы да к отцу-то Иллариону добрести… Тебя бы заодно послушать. Как же, слухом земля полна! Захаживают мои приятельницы, хвастаются: наслушались-де до слез… Мне-то уж не дойти пока до храма Божьего, уважь болезную. Спой Давида, сынок. Мне иногда калики перехожие поют, да ведь все больше мерзлыми голосами. А тут дочка говорит: ангельский голос.
Алексей улыбнулся: ангелы-то вроде басом не поют? Лестно стало. Осмелел да и попросил:
- Кваску бы испить. В горле чтой-то…
Мать сама побежала на другую половину дома и вернулась со жбаном квасу, да еще какого-то медового, крепкого.
Алексей немного отхлебнул и начал:
Блажен муж, который не ходит
на совет нечестивых, и не стоит
на пути грешных, и не сидит
в собрании развратителей…
После и другие псалмы были, все хорошие, со слезой у хозяйки-матери.
И был еще ужин с молодой хозяйкой, которая не знала, чем его напоить-накормить, что так успокоил, утешил мать, впервые за неделю засыпает болезная, в полусне имя псалмопевца благодарно бормочет, вот как!
И было после ужина…
Было… сам не знает что!..
Наваждение.
Зато знала это Анастасия Михайловна Нарышкина, в позднейшем замужестве Измайлова. Попросту Настасьюшка. Наперсница и приятельница цесаревны Елизаветы. Она долго крепилась в своей тайне, но устоять против прозорливости Елизаветы не могла; та женским чутьем угадала, что у подруженьки не все так ладненько, как на словах. Стала пропадать где-то Настасьюшка, стала таять от какого-то счастьица. Так бывает, когда счастье комом снежным на женскую долю сваливается. Заговаривается Настасьюшка, задумывается, а то расхохочется так безудержно, что хоть святых выноси. Заявляется как кнутом отстеганная, худеть начала в три-то дня, и все на какую-то усталость жалится. Э-э, милая!
- Рассказывай, - на четвертый-то день уже не голосок подруги, а голос цесаревны, как-никак дочери Петра Великого, гневный и требовательный приказ.
- Да чего рассказывать, Лизанька?
- Все! Нам ли с тобой стыдиться?
- Не нам…
- Вот я и говорю! Пока миром, из любопытства.
- Ну, Лизанька, коли уж так любопытно, так послушай. Только дай мне собраться с мыслишками. Да венгерским угости.
Немного было прислуги у цесаревны, сама в дверь кухонную сунулась и крикнула:
- Лучшего!
Они по кубчику небольшому отпили, уселись в обнимку на дряхлый, когда-то бархатный, диванчик, и Настасьюшка начала:
- Горничная мне проговорилась: у Покрова Пресвятой Богородицу певцы знатные объявились. Все сплошь хохлы. А один с таким басищем, что бедная церковка шатается, когда он глас поднимает. Да, Лизанька! Я было заподозрила свою дурищу, что, вишь, преображенцев оказалось мало, но, пораздумав, решила: надо самой все спознать. Нарочно попроще оделась - и туда, к Пресвятой Богородице. Не к самому началу службы, когда отец Илларион прескверно и неудивительно размысливает, а как раз вовремя. Захватила и псалмы, и "Аллилуйя", и "Херувимскую". Ну, Лизанька! Не ведаю, что и краше… Возлей маленько, от волнения душа дрожит.
Не терпелось Елизавете все дальнейшее поскорее узнать, но ведь в таком деле торопить не будешь.
- Поняла я сразу, что надо его залучить. Ты меня, Лизанька, ведаешь: раз порешила, так крепенько решила. Уж красавец, скажу тебе! Высок, широкоплеч, строен, смугл, чуб смолистый, и усишки с бородишкой смоленой пробиваются. Лицо, правда, крупноватое, но приятное, чувствительное. Руки, заметила я, - кафтанчик-то коротковат, - руки хоть простецкие, а нервенные, когда поет - пальчики так и ходят по каким-то невидимым струнам. Казак - узнала я от горничной, кем-то из Украйны вывезен. Если его получше обрядить - славный выйдет полюбовничек!
- Ну, ты скажешь, Настасьюшка.
- И скажу, и еще признаюсь: присохла я, милая моя… Вот так-то. Домой залучила, ночку потешилась, а больше он ни ногой… Как в церковь теперь прихожу, он будто и не замечает меня, поет набычившись, потом как от ведьмы убегает… Похожа я на ведьму?
- Есть маленько, - рассмеялась Елизавета. - Уж больно шустра. С первого дня на шею бросилась!
- Да как не броситься-то, Лизанька. Глянь сама. Если вру, так вырви язык злосчастный!
- Не императрица я, чтоб языки-то рвать.
- А как станешь?..
- Замолчи!.. - шепотам, оглядываясь, прошипела Елизавета - вовсе не как цесаревна, а как несчастная приживалка, уличенная в непотребном.
- Да как молчать… коли выпить хочу! - слишком даже громко отозвалась Настасья, краем глаза поводя по сторонам.
Знала ведь, за цесаревной следят. А выпивка да полюбовники - это куда ни шло… Тут и погромче можно:
- Славное вино присылает государыня Анна Иоанновна!
Молча и настороженно выпили еще напоследок и с уха на ухо уговорились: встретятся завтра перед вечерней службой. Кого-то еще нужно пригласить: ватажкой женской, оно не так заметно.
IV
Цесаревна Елизавета и при Петре II, и при Анне Иоанновне была бережлива. Жизнь понуждала к бережливости. Каждую копейку ее считали, каждой копейкой попрекали. Возможно, поэтому и возлюбила она Александровскую слободу. Далеко от Петербурга, да и в стороне от Москвы. Место мрачное, еще с давней тенью Ивана Грозного, но и веселое, как оказалось. Похоть несчастного-малолетки Петра II, который за ней ухлестывал, сюда не доставала. В Петербурге он ревновал ее ко всем развлечениям, еще и не будучи императором, сулил ей руку и сердце… но разве это возможно? Как-никак родственники. Тетка да племянник. Впрочем, сев на трон, он быстро утешился, от тетушки капризно самоудалился. Ему вовремя подсунули одну из княжон Долгоруких. Оставалось ведь немного: под венец - да и принимай корону новоявленная царица!
Жаль, не дошел до венца, помер скоропостижно…
Тетка Елизавета, пожалуй, больше других его жалела, хотя он и посмеялся над ней. От сплетен и раздоров сбежала ведь в Александровскую слободу. Какие игры с тетушкой?
Александровская слобода предпочитала другие игрища: посиделки да хороводы, песнопенья да плясанье. Елизавета и позабыла, что она цесаревна. И не во что было наряжаться, и незачем. Приданные ей, по милости Анны Иоанновны, горничные из лоскутья наряжали, как могли и как умели. Сарафан да кофта, не всегда шелковая. На голове и шляпки-то нет - свалилась где-то; туфли, привезенные из Петербурга, от росы взмокли, хотя беречь бы надо: две-три пары и всего-то. Но какое береженье - хоровод кружит, крепкие, красивые ноги росной травой обметает. Ночь на Купалу! Елизавета и не думала, что так это хорошо - скакать по вечернему лугу по-над рекой, по-над прудами, залитыми водой все из той же реки Серой. Фу, какое названье! Река, обтекающая многометровые стены Кремля, просто прелесть, Елизавета так и велела звать: Прелестная.
- Бежим на Прелестную!
Слободские девушки догадывались, что она не черного роду, с несколькими горничными приехала, да и проживает в самом кремле, но истинной сути ее не знали. Этот александровский кремль давно московским захолустьем считайся. Как отшумела грозная жизнь при Грозном царе, так и затихла. Цари да царевны если и отправлялись на богомолье, так дальше Троице-Сергиевой лавры не езжали. Здесь - монахи да монашки, все по разным углам громадного запустелого кремника, а если и сходились когда вместе… кому какое дело? Елизавета всепрощающе улыбалась, видя, как чернооблаченные тени ввечеру перебегают по аллеям справа налево да слева направо.
- Веселие - да будет! - посылала вдогонку.
Однажды и ответ из темной липовой глуби пришел:
- Веселие наше горькое, преславная цесаревна.