Она вздрогнула и, не обращая внимания на запрет горничной, ринулась на голос, прямо в мокрую чащу. Но там и след простыл. Не наваждение ли? Никто не знал ее истинного положения - как узналось? Горничные? Но они и в Петербурге, и в Москве при ней, какой им резон на госпожу свою, уж если не на цесаревну, злостно наговаривать, даже и правду. С ее стола кормятся, жизнь легкая. Не то что в петербургском или московском дворце - не знай, куда ступить, не знай, что сказать. Вдобавок и проходу от знатных ловеласов нет. Когда княжны да графини щелкнут по носу - куда пойдешь? С досады - к горничным. Опять же - к услужающим Петра или Анны Иоанновны? Там фавор берегут, явно до горничных не опускаются - можно и шляпу распомаженную вместе с головой потерять. У цесаревны проще, баловаться она побоится, сама ничего не сможет сделать. Руки хоть и царские, а короткие…
Под эти невеселые воспоминания Елизавета рассердилась и дернула за косу свою верную Дуняшу:
- Вожжами-то размахалась! Дурища!
Истинно косищи о всю спину, а как круто повернется - хлещутся не хуже вожжей. Да не первый же день.
Дуняша от такой резкости вытаращилась:
- Барыня… матушка… цесаревна?..
Не знает ведь, как теперь называть. Было приказано: Лиза, в крайнем случае, при людях - Елизавета Алексеевна. Чиниться сама цесаревна запретила: хотелось по-людски пожить. Петр простудился, занемог и в несколько дней сгорел - не достанет липкой рукой, как в Петербурге бывало, из своего теперешнего дворца; Анне Иоанновне, слава Богу, не до нее: надо поудобнее да повальяжнее на троне усесться. С такой-то мужицкой рожей: Елизавета даже испугалась, впервые увидев ее. Мужланка, истинно - грубая, неотесанная чухонка, к тому же рябая. Ну, да с лица не воду пить. Особенно здесь-то, в Александровской слободе.
- Не серчай, Дуняша. Ндрав-то у меня все-таки батюшкин. Крепко рассержусь - да крепко и расцелую! - Она неслабыми своими руками прямо к груди ее притянула, зацеловала до слез.
- Ой, Лиза…
- Ой, Дуняша…
Они поревели на два голоса, но в одну минуту и обсохли. С луга послышалось:
- Девки, ай заскучали? Веду!
Хоровод змеей многоголосой потянулся по лугу, окаймленному рекой да стеной кремлевской. Елизавета со своей Дуняшей еле успела в хвост пристроиться. Хоровод в гору всползал, а все вскачь. Уж и не хороводство, а дурь девичья. На другом берегу реки парни как на приступ шли, с дудками и трещотками. Девок через воду окликали:
- Машка!
- Палашка!
- Пелагеюшка!
- Ивашка-марашка?..
- Степашка-говняшка?..
Так и пошло, вперехлест. Да прискучило, кровь разыгралась. Опять голос заводилы:
- Тягомотно! Плясать давай.
Хоровод-то как раз и остановился, смялся на гладком, утоптанном лугу.
- Э-э, эх!..
- Э-э, эй!..
Сразу целая семерица друг перед дружкой бросилась. Напоказ парням, наперебой.
- А-а, я была!..
- Д-а, я слыла!..
Плясуньи, конечно. Да разве так пляшут? Елизавета выхватила из-за пояса малиновый плат и пошла, пошла по кругу, всей своей крепкой, лихой грудью наступая на соперниц. Одна посторонилась, другая в сторону отвалила, третья ножонками невпопад затарабанила - Елизавета в кругу царствовала. Вот здесь была ее власть, законная. Казнить и миловать - и снова в казнь вгонять неуступчивых. Подголосья она не знала, Дуняша за нее выкрикивала:
- Ой, у мамы, ой, у тяти!..
Елизавета отплясывала так, что малиновый платок угасавшую вечернюю зарю раздувал до полной огнистости. Право, и небо, и землю мог зажечь.
- Ой, у тяти… мои утяти!..
Груди под легкой шелковой кофтенкой не утятами - белыми лебедями выплывали. Встречь перевалившим в лодках на этот берег парням. Так зазывно, так призывно, что Дуняша перепугалась:
- Лиза… Лизанька, пожалей меня! Попадет мне за недогляд!..
Парни истолковали это по-своему:
- Сестрица старшая! Вдогляд батькой послана?..
Один такой, золотоволосый, и дудку свою на землю шваркнул:
- А, плясать дак плясать!
Подлетел к Елизавете - и вкруг нее, вкруг, да все вприсядку, в обхват ручищами по самому голубому сарафану. Нравилось плясунье, хохотала, не слышала, что и вторая набежавшая горничная хнычет:
- Ой, горе нам!..
А какое горе? Радость вселенская. Елизавета по белопенному лицу, как и по разгоревшимся лебедкам, алыми кругами пошла, под цвет все зажигавшего платка. Парень, то вскакивая во весь свой рост, то опять у ног ее оседая, уж не первый раз, вроде как ненароком, по сарафану, по голубому обнизовью, ручищами своими прошел. А она как ошалелая: позабыла, что у француза училась танцевать изящные менуэты каблучками осеребренными - глинистую землю истоптанного окружья еще больше толкла. Парень норовил уже спымать ее и, как водится, схватить в охапку, прилюдно расцеловать и, может, в ближайшие кусты утащить. Да и утащил бы, рыжекудрая, под стать самой плясунье, разыгравшаяся бестия! Но…
Ко времени ли, не ко времени - вдруг в беснующийся круг преображенский сержант предстал и зычно, как на плацу, возвестил:
- Цесаревна Елизавета Петровна! Приказано ко двору ее императорского величества! Карета ждет! Фурьерская!
В самом деле, на берегу реки Прелестной, сразу опять ставшей Серой, фыркали кони, фонарь подорожный светил.
Ни девки, ни парни ничего из этого не поняли, шарахнули на стороны, крича обалдело:
- Заарестова-али плясунью!..
- Ведьмарку отымали!..
- В Тайный приказ!..
Елизавета отряхнула с сарафана набившуюся пыль и, сразу посерев, как и сама река, пошла к карете. Порядки она знала. Приказ как приказ.
И горничные все знали, все понимали. Полчаса не прошло, как возвернулись с нехитрыми пожитками заприбедневшей здесь цесаревны. Легкий сундучок да бельевая плетенка, вот и все. Поместилось в заднем кармане кареты.
Горничные тоже вознамерились лезть в карету, но сержант повелел:
- Вам приказано отбыть самопешью в Головинский дворец. Мы прямиком на петербургскую дорогу.
Вскакивая на подножку, крикнул двум гвардейским кучерам:
- Трогай!
Еще голос сержантский не угас, как карета рванулась с места в галоп. Шестерик!
Позади остался горестный, душу раздирающий вой…
Неприятности - да сгинут. Только что взошедшая на престол императрица, Анна Иоанновна, приняла ласково, лишь попеняла:
- Не надо от меня бегать. От меня не убежишь.
- Не убегу, государыня, - припала к опухлой, водянистой руке Елизавета.
- Вот и хорошо, моя милая. Живи своим двором… маленьким двориком, ха-ха! - рассмеялась императрица. - Живи да и меня не забывай.
- Не забуду, ваше императорское величество, - пятясь к двери, несколько раз присела цесаревна. - По первому слову прилечу.
- Вот и хорошо, - вроде других слов и не знала. - Ступай. Светлейший герцог Эрнст Иоаннович тебя устроит.
А пока герцог Бирон обустраивал ее жизнь, то есть скупо и уж истинно по-курляндски рассчитывал, чего и сколько отпустить для "дворика", ха-ха, полностью от него зависимой цесаревны, сержант Шубин и стал домоправителем. Считай, хозяином. Что делать, дорога от Александровской слободы до Петербурга неблизкая…
Конечно, настоящие курьеры за сутки пролетали от Москвы до новой столицы, а им куда было спешить? Неделю тащились. То ось ломалась, то солнце пекло, то дождик накрапывал - мало ли чего могло случиться. Да хоть и рощица подорожная? Она ведь прямо-таки манила в сень свою. Места хватало и для лошадей, и для кучеров, и для двух беззаботных душ. Сержант-то был не старше ее, а уж красотой Преображенской… Тут лучше помолчать. Стыдливо.
Говорят, от судьбы не уйдешь? Да зачем уходить-то? Господи!
Ведь опять же дивно: от ухаживаний малохольного племянника Петра II она, оказывается, пряталась чуть ли не в родном именьице Шубиных. Захудалое именьице обочь Александровской слободки, о тридцати непотребных душах, половина из которых была к тому же в бегах. Вся надежда на родимое чадо, которое и по такому худородству красотой неписаной налилось. В кого?.. Еще робко, с разрешения цесаревны, сержант привернул курьерский шестерик к родительской избе - иначе не назовешь, ибо это крытое замшелым тесом строеньице ничем не отличалось от окрестного жилья. Час и пробыли всего, похлебав лишь постных щей да послушав слезных молитв постарелой от горя матери. Отец-от уж из последнего шведского похода не вернулся - три девки, переростки, остались незамужними. Последняя надёжа! Сунул матери сколько-то денег - много ли у сержанта, хоть и гвардейского, - и сквозь слезы крикнул кучерам:
- Гони!
До самого выезда на Петербургский большак - ни слова. Уж только когда кучера взмолились - надо кормить лошадей, - упал обочь кареты на утреннюю росную траву и взрыдал:
- Шубины!.. Шубины, ходившие в походы с преславным царем Петром, до чего докатились! Я-то последний из мужиков остался… Все там, - махнул он в сторону, как раз противоположную восходу.
Елизавета, цесаревной себя не чувствуя, собственноручно утерла его зареванное лицо платочком, все тем же, с которым и плясала, аленьким.
- Я все-таки дочь родителя Петра Алексеевича, - сказала, по девичьей глупости еще не понимая - с каким грозным намеком.
Сержант вскочил - куда слезы делись, - прямо во фрунт встал, одно и вздохнул:
- Виноват!
Она все-таки сообразила и, ростом ему под стать, поцеловала в оросевшую щеку.
- Ехать надо… - напомнила.
Так вот и ехали, в один день вытянувшуюся неделю…
Во дворце происходили бесконечные смены-перемены, никто и не заметил, куда и зачем ездил сержант Шубин, откуда и когда прибыл. И то хорошо.