- Пусть это вас не беспокоит, сестра, - сказал гость, улыбнувшись. - Хаким не такой глупый человек, чтобы настраивать против себя весь народ. Он сказал Борджак-баю, что, если гоклены будут сидеть смирно, он, может быть, и освободит сердара. Кроме того, вы прекрасно знаете чиновников кизылбашей, сестра, - дайте им кусок побольше, они из камня масло выжмут. Не стоит жадничать и скупиться в таком деле. Взятка, говорят, и в рай дорогу проложит. Будете пощедрее, и к вам по-другому отнесутся.
Опережая мать, Илли-хан важно сказал:
- М-м-мы готовы в-в-вашего хакима з-з-золотом покрыть! Но народ т-т-трудно с-с-сдержать…
- Почему же? - живо возразил гость, словно только и ждал этого. - Сможете сдержать вполне! Таких подстрекателей, как Махтумкули, видимо, не так уж много. Уберите их - остальные, как наседки, будут сидеть на своем месте.
- А к-к-как их убрать? - сказал Илли-хан. - Отец б-б-был бы здесь!..
- Нет отца, есть другие, у которых подстрекатели тоже под ногами путаются! Аннаберды-хан, Кандым-бай, Ширли-хан… Разве для них смутьяны - не кость в горле? Пусть не сидят по кибиткам, а действуют. Если другие племена не поддержат сердара Аннатувака, кизылбаши ему быстро голову свернут, а люди избавятся от беды… И сердар-ага домой вернется!
Он помолчал, задумавшись, потом спросил:
- Ну, а у вас как дела идут?
Илли-хан и Садап стали наперегонки рассказывать о совещании в доме Махтумкули, об обещании, данном поэтом Ата-Емуту о предстоящей поездке Илли-хана.
Гость внимательно выслушал и сказал:
- Тогда нам по пути - я тоже собираюсь посетить Аннаберды-хана.
- Слава аллаху! - обрадовалась Садап, не слишком обольщавшаяся дипломатическими талантами своего сына. - Помогите нам, хороший человек! Пусть ваши старания принесут добрые плоды!
- Постараемся, чтобы принесли, - заметил гость и спросил: - Шаллы-ахуна нельзя ли повидать?
- Нездоровится ему, бедняжке, - горестно вздохнула Садап. - Близко к сердцу принимает все наши беды святой человек. Может быть, лучше на обратном пути повидаетесь?
Прекрасно зная зловредную натуру Шаллы-ахуна, Садап не хотела, чтобы приезжий встретился с ним.
Гость поднялся.
- Ну, тогда, с вашего разрешения, мы отправимся. Как говорится, дорогу осилит идущий, дело - прилежный.
- Ой, а мы обед поставили! - засуетилась Садап. - Останьтесь!
- Спасибо, сестра! Будем живы, отведаем вашего угощения на обратном пути.
Садап проводила гостя и сына; глядя им вслед, вздохнула:
- Помоги нам, о аллах!.. Не дай свершиться бесчестию!.. Одну овцу пожертвую тебе!
* * *
Поведение Борджак-бая, в решительный момент не пожелавшего присоединиться к общему делу и пытающегося посеять раздор среди туркменских племен, не на шутку тревожило Махтумкули. Он и раньше знал, что бай поддерживает отношения с высокопоставленными лицами Астрабада, что он даже вхож в дом правителя. Но изменить в такие тяжелые дни своему народу! - это не укладывалось в сознании.
Борджак-бай оказался изменником в полном смысле этого слова. Он - как та хромая овца, без которой не бывает стада. Не страшно, если она плетется в хвосте, но когда она становится во главе стада - дело может кончиться плохо. Что же сделать, чтобы люди не клюнули на золотой крючок врага? Ведь сейчас все зависит от того, будет или не будет сплочен народ. Если да - он победит и значительно облегчит свое существование, если нет - тогда поражение и новая беспросветная кабала.
- Выпил бы чаю да лег отдохнуть! - сочувственно сказала Нуртач, ставя на дастархан чайник. - Ведь целую ночь не спал, все ходил по кибитке! Заботы этого мира никогда не кончатся…
- Все это, конечно, верно, - согласился Махтумкули, - нет конца заботам, каждый день приносит новые, одну хуже другой. А все же не всегда так будет, Нуртач! У арбы мира сломалось в дороге колесо, но его починят, обязательно починят, Нуртач!
- Ладно уж тебе! - невесело засмеявшись, отмахнулась Нуртач. - Всю жизнь о спокойствии да о согласии толкуешь, а где они? Только и найдешь их, когда в землю зароют!..
У порога кибитки остановился Тархан, неуверенно поздоровался.
- Здравствуй, ягненок мой! - ласково откликнулась Нуртач. - Я еще не поздравила тебя с благополучным возвращением…
- Ай, ничего со мной не случится, Нуртач-эдже! - рассеянно ответил Тархан.
- Не говори так, все от судьбы зависит! Кто может знать, что у нее, разлучницы, на уме? Вон сердар - такой уж был самоуверенный человек, а нынче и его кибитки коснулся ветер печали… Все в руках рока, сынок!
- Будь сердар поскромнее, не случилось бы с ним ничего, - сказал Тархан.
- Это так, дитя мое, - вздохнула Нуртач. - Садись, я сейчас и тебе чайник чаю принесу…
Тархан уселся на самом краешке паласа, прислонившись спиной к перекладине терима. Махтумкули, наливая чай, спросил:
- Прихворнул, что ли, сынок?
Голос его был участлив и ласков, и Тархан опустил голову, словно провинившийся.
- Я пришел проститься с вами, Махтумкули-ага, - смущенно ответил он.
Махтумкули взглянул на него внимательно и испытующе.
- Проститься, говоришь?
- Да, Махтумкули-ага…
- Куда же ты собираешься, сынок?
Тархан только повел своим большим носом и судорожно глотнул, не решаясь ответить.
- Не бойся, сынок, говори прямо! - мягко сказал Махтумкули. - Что у тебя случилось?
Тархан поднял голову.
- Махтумкули-ага, я хочу вернуться на родину!
- На родину? - переспросил Махтумкули и задумался. - Да, родина, сынок, у человека одна. Где бы он ни был, память о ней живет в его сердце. Говорят, кто разлучен с милой, плачет семь лет, а если разлучен с родиной - всю жизнь… Ты что же, весть какую получил?
- Нет, Махтумкули-ага.
- Почему же вдруг собрался?
Нуртач внесла чайник, поставила его перед Тарханом и вышла. Махтумкули продолжал:
- Вершина горы не бывает без дымки, голова молодца - без думки… Говори, что задумал, сынок, кроме нас с тобой в кибитке никого нет.
- Все скажу, Махтумкули-ага! - горячо воскликнул Тархан, глядя на старого поэта горящими глазами. - Если неверно поступаю, простите мою вину…
И он начал рассказывать. Со всеми подробностями он описал, как нашел в Куня-Кале Лейлу, как с ней пробивался сквозь кольцо врагов, как нашли они тихий приют в тугаях Гапланлы. Он сказал, что намерен навечно соединить свою судьбу с Лейлой, что собирается увезти ее.
Махтумкули слушал, и перед его глазами вставала собственная юность, далекая, как звездное небо, юность, в которой жила девушка Менгли, бушевали страсти, причудливым узором сплетались горести и надежды. Старому поэту был понятен порыв Тархана, ибо нет пламени сильнее, чем пламя первой любви. Сам поэт тоже горел когда-то в нем…
- Я понимаю тебя, сынок, - печально сказал старый поэт, - когда Тархан закончил свою исповедь. - Разлука с тобой будет для нас тяжела. Мы привыкли к тебе, считаем тебя родным. У тебя честное и мужественное сердце. Это большое богатство, которое будет тем больше увеличиваться, чем щедрее станешь ты делиться им с другими. Конечно, для нас было бы лучше, если бы ты остался - в эти тревожные, суровые дни неизмеримо большую ценность приобретает каждый верный человек. Но я не стану тебя уговаривать. Тебе кажется, что ты нашел свое счастье - я рад, если это так. Ты хочешь побороться с судьбой, сломить ее, как ломают норов необъезженного коня. Пошли тебе аллах удачу на этом нелегком пути.
Махтумкули отпил несколько глотков чая, хотел было рассказать Тархану о себе, но подумал, что это - лишнее, что не стоит ворошить пепел остывших костров. Он сказал:
- Лейла - тоже обиженный судьбой человек. Ее чувства были втоптаны в грязь, жизнь ее - чаша полынного настоя. Если ты сможешь сдобрить ее хоть тремя каплями меда, аллах прольет на тебя большой сосуд благодати, ибо благо, которое мы делаем для обездоленного, есть высшее человеческое и божественное предопределение. Если вы крепко, по-настоящему полюбили друг друга и твердо решили быть вместе - да пребудет над вами милость неба, милость человека и милость стихий!..
- Спасибо вам за все, Махтумкули-ага! - растроганно сказал Тархан. - Никогда не забуду вас. Умирать стану - на забуду!
- Ты не скоро умрешь, сынок, - ласково улыбнулся Махтумкули. - Ты еще поборешься с роком и поставишь его на колени. Но хочу, чтобы ты запомнил: кто засучил рукава для смертельной схватки, тот должен забыть о смерти, ибо каждая мысль о ней - это камень, который ты сам бросаешь себе под ноги.
- Запомню, Махтумкули-ага!.. Если разрешите, я пойду…
- Иди - и будь счастлив!
Тархан вышел из кибитки Махтумкули таким возбужденным, бодрым и уверенным, словно ему только что подарили еще одну жизнь. Он шел с высоко поднятой головой и просил солнце, чтобы оно поскорее улеглось на покой в свое каменистое горное ложе, чтобы побыстрее наступила тьма, в которой он сделает первый шаг по пути единоборства со своей неласковой судьбой.
Дойдя до кибиток Адна-сердара, Тархан остановился в раздумье, чем бы занять время до темноты. Из средней кибитки выбежала маленькая девочка со смешными косичками, та самая, что давеча жаловалась Лейле на своего братишку, и с разбегу уцепилась за полу халата Тархана.
- Иди скорее! Тебя бабушка зовет!
Тархан присел, легонько сжал пальцами крепкие налитые щечки девочки.
- Какая такая бабушка?
- Моя бабушка!
- Так, может, она тебя зовет, а не меня?
- Тебя зовет! Тебя!
- А ну, пойдем, спросим ее!
- Сам иди! А я играть буду!
Девочка вывернулась и убежала, а Тархан, недоумевая, зачем это он понадобился Садап, пошел к кибитке.