3
С головой, повязанной платком, Адна-сердар лежал на мягкой бархатной подстилке посреди своей восьмикрылой кибитки. Настроение у него было скверное.
Молодая женщина, сидя на корточках, осторожно растирала толстые волосатые икры сердара. В другое время он непременно испытывал бы наслаждение от такого нежного поглаживания, может быть, даже стал бы заигрывать с женщиной. Но сейчас ему было не до этого…
Не столько тревожное сообщение Ата-Емута занимало мысли сердара, сколько дерзость поэта Махтумкули, унизившего на глазах у всего народа его достоинство. Он не сумел как подобает ответить тогда, и чувство мести не давало ему покоя.
А в доме Бегенча шло пиршество. Оттуда доносился голос бахши, но даже он раздражал сердара. Разве не они, не бахши, распространяют возмутительные стихи Махтумкули? Разве не они на все лады прославляют в народе этого поэта вместо того, чтобы славить сердара, который с саблей в руке охраняет покой людей от разбойничьих набегов кизыл-башей и иомудов, водит джигитов в походы, приносящие богатую добычу? И почему они любят этого Махтумкули? Ведь он только и знает, что мутит воду, подбивая людей на плохие мысли и дурные поступки!..
Вошла высокая смуглая женщина с двойным подбородком и седеющими волосами. Это была Садап, принесшая чилим с серебряной крышкой. Глаза сердара стали злыми, а молодая женщина вздрогнула и с опаской посмотрела на вошедшую.
- Расселась, как квочка! - зло сказала Садап. - Иди, посмотри за обедом!
Молодая женщина поспешно вскочила и выбежала.
Бесцеремонное поведение Садап не понравилось сердару. Он проводил ушедшую взглядом, взял мундштук чилима, сердито буркнул:
- Для тебя Лейла как колючка в пятке!
- Не знаю, где у тебя эта колючка - в пятке или в сердце! - огрызнулась Садап. - Из-за этой девки совершенно семью забыл! Кроме нее, у тебя других радостей нет!
Садап была старшей женой Адна-сердара и матерью Илли-хана, считалась хозяйкой дома. Без ее разрешения другие жены не смели и шагу ступить. Упрямая и скандальная, она осмеливалась перечить даже самому сердару, за что не одна палка была обломана о ее спину. Но как бы круто ни обращался с ней сердар, характер Садап не менялся.
Сейчас она возмущалась неспроста: Лейла была наложницей сердара, купленной им за туман у Овезберды-хана. Привезли ее поперек седла откуда-то из Ирана восемь лет назад. Кто она такая, из какого рода-племени, никто не знал, да это и не интересовало никого - невольница есть невольница.
Однако при всем этом ей нельзя было отказать в молодости и красоте. Маленькая, изящная, с тонким, словно точеным станом и снежно-белым лицом, которые дивно украшали огромные глубокие глаза, она невольно заставляла учащенно биться сердца мужчин, вызывала у них игривые желания.
Сердар не то чтобы любил ее, - она была ему нужна, как пиала бодрящего чала в жаркий летний день. Эти юные ласки бодрили его постаревшую душу, и он, чувствующий неотвратимое приближение старости, стремился как можно больше испить из чистого, прохладного родника. К тому же у Лейлы было еще одно достоинство: она не беременела. Конечно, для обычной женщины это не достоинство, а несчастье. Но кому нужен ребенок от наложницы?..
Средняя жена сердара не придавала значения особого увлечению мужа, считая это явление временным и не стоящим того, чтобы волноваться и переживать. А вот Садап ревновала, ревновала с тяжелой злобой сорокапятилетней женщины, давно лишенной мужских ласк и сознающей, что уже не дождется их, так как время ее прошло. Ее бесило, что даже вот в такие минуты, когда человеку нужна не просто женщина, а утешитель, друг, который помог бы рассеять мрачные мысли, муж звал не ее, а Лейлу.
Выпустив густое облако дыма, сердар сказал:
- Оставь ее в покое, слышишь!
Садап уже раскрыла рот и набрала в грудь побольше воздуха, чтобы обрушить на сердара поток жалоб и обвинений, но не успела - в кибитку, покашливая, вошел козлобородый Шаллы-ахун. Он так почтительно поздоровался с Садап, так долго справлялся у нее о жизни и здоровье, словно вернулся из дальнего путешествия. Потом расчесал пальцами свою белую бородку и хитровато посмотрел на Адна-сердара.
- Пусть аллах не сочтет Садап-гелин слишком большим счастьем для тебя, сердар, - сказал он. - Каким большим хозяйством управляет твоя Садап. Другая на ее месте и одного дня не выдержала бы, а она все такая же статная да красивая.
Лицо Садап просветлело, она словно выросла на целый вершок. Вздернув густые брови, покосилась на молчащего сердара.
- Если бы, тагсир, человека по его достоинству оценивали, то…
Сердар глянул на нее так, что она замолкла. И ахун сразу смекнул, что хвалу Садап он воздал совсем не вовремя и что его слова вряд ли пришлись по душе хозяину. Соображая, как выйти из затруднительного положения, он помолчал, ничего не придумал и со вздохом сказал;
- Боже праведный, как будто люди никогда тоя не видели! Даже из окрестных сел пришли.
Сердар повернулся в сторону жены:
- Поторопись с обедом!
Она неохотно поднялась и вышла.
В кибитке на время установилась тишина. Сердар, булькая чилимом, мрачно рассматривал узоры ковра. Ахун, выжидая водил глазами по кибитке и мысленно хвалил Лейлу: опрятная женщина, хоть и невольница, ничего не скажешь, даже терим не потемнел от дыма очага. Как все со вкусом убрано! Четыре ковра, подвешенных к териму, подобраны так, что узор одного дополняет узор другого. Чуть выше висят четыре коврика-торбы с оригинальными рисунками. Ни на одном из них нет следов грязи. Даже длинная бахрома и та словно расчесанная. На полу постелен палас, а на нем - большие и маленькие коврики. Нет беспорядка и в посудном углу - все чайники, пиалы, миски аккуратно расставлены в расписном шкафу, сделанном астрабадскими мастерами. На шкафу аккуратно уложены красивые одеяла и подушки. Мешки с пшеницей заботливо прикрыты коврами а поверх, чтобы видели гости, брошены шуба из каракуля и богатый хивинский халат. Да, опрятная женщина Лейла, хоть и не дает ей аллах радости материнства.
Ахун посмотрел на хырли и саблю в серебряных ножнах, висящие на почетном месте, и снова вздохнул.
- Придется, видно, мой сердар, щелкнуть нашего поэта по носу. Не понимает он добрых намеков, позорит наши имена.
Набычившийся сердар только повел глазом, не поддерживая разговора. Ахун продолжал:
- Вы слышали, какой крамольный стих сочинил он о падишахе вселенной?
- Слышал, - пробурчал наконец сердар и булькнул чили-мом, раздраженно подумав, что этот "падишах вселенной" большего заслуживает, чем просто осуждающих стихов.
Ахун покопался в кармане длинной, до колен, рубахи, вытащил лист бумаги:
- Если слышали, то вот вам новые стихи. Это уже о нас с вами.
Ахун, перегнувшись, положил бумагу около сердара, но тот не взял ее и только переспросил:
- О нас с вами?
- Да, мой сердар.
- Когда он сочинил их?
- Аллах ведает.
- А ну, читайте.
Ахун взял листок брезгливо и осторожно, как берут мохнатую фалангу, и, держа ее подальше от глаз и сощурившись, начал читать в нос, нараспев:
Сады зачахли, обмелели реки,
Зато струятся слезы у сирот:
Закон поправшие ублюдки-беки
Поборами измучили народ.
Ахун особенно выразительно прочел две последние строки. Лицо Адна-сердара побагровело, гневно дрогнули губы. Ему хотелось схватить бумагу и изорвать ее на мелкие клочки, но он сдержался.
Ахун, зная, что следующие строки стихотворения - о нем, прочел их невнятной скороговоркой:
Ишаны клянчат денег на дороге;
Муллы давно к отступникам не строги:
Крича: "Я свят!" - святоши лгут о боге
И в рай при жизни ловко ищут ход.
Адна-сердар, поняв причину, по которой ахун изменил голос, поднял руку.
- А ну, повторите последние строки, - потребовал он. Ахун, еще больше понизив голос и гундося, повторил и без паузы стал читать дальше:
Весь край мой стал обителью разврата:
Душа моя стяжательством объята:
И богачи, забыв закон зекята,
Жен развратить готовы в свой черед.Гляди, Фраги: потупя долу взоры,
Весь хлеб муллы пожрут у бедных скоро.
Вот до какого дожили позора -
Забыв о боге, свой растят живот!
Закончив чтение, ахун опустил листок и выжидательно посмотрел на сердара, пытаясь разгадать, какое впечатление произвели на него только что прочитанные строки. Он ждал вспышки дикой ярости и последующей за этим скорой расправы с богомерзким поэтом. Однако сердар сидел молча, даже не изменив позы. Ахун поерзал в нетерпении и пискливо проверещал:
- О, боже, собака лает на хозяина!
Сердар покосился на листок.
- Это его почерк?
- Нет, один из талибов переписал.
- А сами талибы не могли это сочинить?
- Нет, нет!.. У них на это ума не хватит! С молодых уст такой яд не станет сочиться. Это его, его слова; что стоит человеку, опозорившему падишаха вселенной, опозорить и нас с вами!..