Был и он когда-то красив и молод, и по нем когда-то вздыхали боярышни, красовался и он на лихом скакуне в дружине князя Юрия Владимировича. Да, знать, не судьба ему была, иное было начертано ему на роду. Разорил князь усадьбу его отца, и оставался Мисаилу путь один - в монастырь. Но недолго пробыл он в святой обители - и за монастырскими стенами творил игумен суд неправый, обирал чернецов и бранил их гнусной бранью. "Так есть ли в мире сем правда? - вопрошал себя Мисаил. - И почто - одному дозволено все, а другому не отпущено и самой малости?"
Было, все было. И когда восстал он против игумена, защитив униженного, никто не вступился за него, хоть только что и подстрекали его все; пряча глаза, смиренно удалились в свои кельи.
И изгнан был Мисаил из монастыря, и ходил по миру, как и Веселица, прося подаяния.
И понял он, что прошлая жизнь его была прожита зря и что, лишь духом приблизясь к Его престолу, обретет он и покой и былую веру.
Выбрал он тихое место за Лыбедью, сам срубил из бревен домушку, жил смиренно в трудах и молитвах.
Поначалу все складывалось, как задумал: надел власяницу , ушел от мирской суеты, никто его не беспокоил в уединении.
Но скоро пошла о нем людская молва. Раз как-то набрела на него древняя старушка, прослезилась от умиления, выслушав отшельника, рассказала соседкам; потом мать принесла свое больное дитя - выходил его Мисаил; потом остановились неподалеку на привале купцы - народ любознательный; после наехала боярская охота, а там уж все его стали узнавать; встретят на тропе - кланяются, появится Мисаил в деревне - показывают пальцами. Искушали его боярские сынки медами и брагой, зазывным смехом прельщали молодые боярышни.
Все стерпел Мисаил, устоял перед грехом. И ежели серчал поначалу, то скоро понял: послал ему господь испытание, дабы укрепить его в вере и добровольно принятом смирении.
И святость увенчала его чело, и дух возвысился над мирскою юдолью. Счастлив был Мисаил.
Но нынче, глядя на страждущего, разметавшегося в жару Веселицу, неотступно думал он: "Уж не господь ли послал ему и этого юношу?.. А что, как суждено ему и Веселицу обратить в святую веру?.. Что, как смирит он и эту плоть - зачтется ли сие на страшном суде?.."
Дни шли за днями. Веселица поправлялся.
Радовался старик: молодая кровь все переборет.
А солнце уже стояло на исходе лета.
4
В зарев , в самую жаркую пору жатвы, объезжала Досифея монастырские земли.
Радовали глаз игуменьи хорошо поднявшиеся в тот год хлеба. Выходила она из возка, опираясь на длинный посох, срывала колоски, растирала в ладонях, пробовала твердые зернышки на вкус.
Под синей безоблачной вышиной вызванивали в полях перепела, мужики и бабы, с трудом разгибая затекшие спины, глядели на проезжавший по пыльной дороге возок.
В деревнях игуменью встречали старосты, звали за накрытые под деревьями столы.
Разглядывая щедро выставленные пития и яства, Досифея ворчала:
- Этак-то все богатство пустите по ветру. Почто излишествуете, окаянные?
Сама она ела мало. Послушницы, сопровождавшие ее, переговаривались:
- Жадна стала матушка. Ровно мышь-полевка, все тащит в свои закрома.
Старосты удивленно разводили руками:
- Знать, у игуменьи от скупости зубы смерзлись…
Сами же елейно улыбались Досифее, покрикивая, велели слугам убирать со столов.
Дошли слухи о приезде игуменьи до других деревень. Там уж столов не накрывали, медов и яств не подавали.
И снова была недовольна Досифея:
- Сладкого не досыта. Почто встречаете меня, яко последнюю черницу, старосты? Аль не хозяйка я вам?
И несли расторопные слуги на столы лебедей и брагу. После корила игуменья послушниц:
- Мирские-то обычаи черницам не пристали. Жрете, ровно пузо дырявое. И куды в вас столько лезет?.. Вот возвернемся - наложу епитимью.
Богат был монастырь. Жаловала его княгиня Мария многими землями и угодьями, ласкала и одаривала Досифею. Ломились в монастыре от припасов кладовые, а черницы ходили в рясках латаных-перелатанных, досыта не ели, не пили, спали на досках, зимою коченели от холода.
В одной из самых дальних деревенек на Колокше встретился Досифее обоз боярина Одноока - возвращался боярин с зерном, собранным у холопов, сам восседал на последнем возу.
- Экой удачливый ты, боярин, - с завистью сказала ему игуменья. - Мужички у тебя трудолюбивые, как пчелы. Вона уж обоз наладил, а я еще не свезла в закрома ни кади …
- Твое дело божеское, матушка, - хитро прищурясь, отвечал Одноок. - А я мужичкам баловаться не позволяю. Все выбил до зернышка - нынче с исада на Клязьме отправляю хлебушек в Великий Новгород…
- Надоумил бы меня, неразумную, каково получать с уборка половник, а с половника оков ?
- Батожком, матушка, батожком.
- Лукавишь, боярин, - улыбнулась игуменья. - С виду ты смирен и ласков, яко агнец. Неужто не жаль тебе твоих холопов?
- Холопа жалеть - самому идти в закупы . Не нами сие заведено - все от бога.
- Набожен ты, боярин, - сказала Досифея. - Истинному христианину дорога прямая - в рай.
- Да и о твоем благочестии, матушка, я зело наслышан.
- Мы к богу ближе….
Так беседовали они ласково и с почтением на обочине, а солнышко подымалось все выше и выше, а когда стало припекать, Одноок велел слугам разбить на берегу реки полстницу и пригласил к себе игуменью полдничать.
Тотчас же поднялась вокруг них суета, у воды запылали охватистые костры.
Под покровом просторной полстницы было прохладно: игуменья с Однооком сидели на коврах, пили квас. С берега доносилось повизгиванье послушниц: мужики озоровали, и Досифея недовольно хмурила брови.
Пока не поспел обед, слово за слово, завязался у Одноока с игуменьей доверительный разговор.
Жаловался боярин на сына своего Звездана:
- Вовсе отрок отбился от рук. Дерзит, отцовых наставлений не слушает, о князе и боярах говорит непотребно, ровно сам не боярский сын, а родился у холопа или рядовича под дырявой крышей… Все есть у добра молодца: и пуховая постель, и нарядная одежа, и обличьем не урод: боярыня-то, помилуй мя господи, какая красавица была!.
- Как же, как же, помню Радмилу, - кивала Досифея, попивая квасок. - И станом стройна, и с лица бела. А скажи-ко, померла в одночасье - почто такое, боярин? - вдруг спросила игуменья. - Поветрие разве какое?..
- Уж и забыла, матушка, - сказал, внезапно побледнев, Одноок. - В тот год многих призвал господь. Люди-то, не то что в своих домах, прямо на улицах падали…
- Припоминаю, припоминаю, - кивнула игуменья. - Да как же ты не уберег ее, красавицу нашу, боярин?
- Все во власти божьей, матушка. Ей бы, Радмилушке-то моей, сидеть-посиживать в тереме, а она привечала больных да сирых. Вот и захворала - три дня маялась, ни есть, ни пить не могла, все только молитвы шептала… Уж больно убивалась по Звездану, родименькая.
Боярин сморщился, пальцем смахнул со щеки слезу - ишь как растрогался. А Досифея слышала совсем другое. От людской молвы не спрячешься, сокровенного не утаишь. Разносили люди, будто сам боярин уморил Радмилу. Пришлась она ему не ко двору: отзывчивая была и добрая - стекались к ней со всего города калики и нищие. Кормила она их и поила, одевала и обувала - оттого и прослыла святой, оттого и невзлюбил ее Одноок. У него ведь каждая ногата на счету. Скареден был боярин, ни себя, ни близких не жалел - лишь бы набить добром свои бретьяницы да скотницы. Бил он Радмилу нещадно, в подклет сажал на хлеб и воду…
- Трудно отлетала Радмилушкина душа, - всхлипывая, ворковал Одноок. - Хоть и прошло с того дня не мало времени, а сердце и поныне кровью запекается. Жжет в груди-то, ох как жжет, матушка.
- Успокойся, боярин, - сказала игуменья. - Душа ее нынче на небесах. А то, что убиваешься, то, что жалеешь, мне ведомо: доброй ты человек, о том все говорят.
Ох, согрешила Досифея, неправду вымолвила! Слово медоточивое вылетело, а в мыслях было иное…
Но Однооку понравилась ее лесть. Он и ухом не повел, не покорежился - слезы высохли на его щеках, как ни в чем не бывало принялся поругивать Звездана:
- Экое учудил: убег с конюшим со двора, а куда - не ведаю…
- Что ты такое говоришь, боярин? Куды убег Звездан? Да слыханное ли это дело!
- Куды убег, у него спроси, матушка. А только осрамил он меня на весь город. И к протопопу ходил я, и ко князю… Князь зело разгневался. Но сыскать обещал. А сыщу, сказал, отроку твоему несдобровать. Худо, совсем худо…
- Да что же ты ему такое сделал, Одноок, - пристально посмотрела на него игуменья, - что ушел твой сын из дому без отчего благословения?
- А мне отколь знать, - нахмурился боярин.
- Может, в каком монастыре объявится? - предположила Досифея.
- Может, и объявится. Князь уж послал людишек пошарить по обителям.