Пир был не велик, велика была беседа. Прислуживал боярам за столом немой Оболт, обрусевший ковуй , привезенный еще отцом Твердислава из Чернигова. При нем бояре говорили смело.
Первым начал хозяин дома. Рассказал гостям о поездке в Киев, о встрече с Рюриком и сыном его Ростиславом.
- Крепок, зело крепок Всеволодов корень, - сказал он между прочим. - Сам Рюрик слаб духом и немочен, и Святославна ему плохая подпора. А вот Ростиславова жена, дочь Всеволода Верхуслава, вся в отца и в деда - дерзка, учена, на язык остра.
- То ж и Михалкова дочь Пребрана, - вставил Чудинович. - Владимира-то, Святославова сынка, как был он в Новограде князем, водила на коротком поводке. Даром что баба.
Похихикали бояре, выпили по чаре, закусили стерлядкой, и опять слово брал Твердислав.
- Нынче имел я беседу с Романом. - сказал он. - Не по нраву пришлось князю мое известие. Шибко осерчал он. И так я думаю, бояре. То, что ссорит Всеволод меж собою князей, то не только ему на руку… Всем нам ведомо: у Романа десница тяжела, нрав крутой, и, ежели будет ему не с кем землю делить, ежели установится промеж князей согласие, нам с вами, бояре, несдобровать: начнет он наводить на Волыни порядок, прижмет нам хвосты не хуже Всеволода.
- Вот и выходит, что нет нам от мира никакой выгоды, - вставил тощий Судислав и с опаской стрельнул юркими глазками по сторонам.
- Слово твое верное, - поддержал боярина Твердислав.
- Да как же это? - не понял Жидята. - Опять же холопов сымет Роман с земли…
- Пущай, - глядя на него тяжелым взором, сказал Твердислав. - Тебе ли о холопах печись?
- Жатва на носу…
- А бабы на что? Хлебушко соберем, - хихикнул Чудинович.
Жидята обиженно замолчал, взял с блюда огурец, впился в него источенными зубами, почмокал, отер тыльной стороной ладони бороду. Больше слова от него никто не слышал.
- Набрался я, бояре, страху, как услышал, что отдает свои города Роман, - сказал Твердислав. - Гляжу на князя и глазам своим не верю. Нешто, думаю, вселился в него ангел?
- Да ну? - удивился Чудинович.
- Я ведь его, почитай, с каких лет помню. А такого отродясь не бывало. Зато, как прознал я про Всеволодову задумку, тут сразу и понял: проймет князя. Рюрику коварства его не простит. А заодно припомнит и давнюю неприязнь свою к Юрьевичам. Это ведь его отца, Мстислава, побил Андрей Боголюбский, а Киев взял на щит - не так уж мал был тогда Роман, чтобы не помнить позора. Да и другое подымет память - хоть и далеко Волынь, а руки Всеволода и до Галича дотянулись…
- Про то нам ведомо, - сказал Судислав.
Будто не слыша его, Твердислав продолжал:
- Помогла богородица - разгневался князь. А как дальше все повернется, тут и гадать нечего. Пойдет Роман на Рюрика. Вот вам мое слово…
Внимательно слушавший его Чудинович вставил недоверчиво:
- За Рюрика Всеволод вступится. Не для того забирал он города… А на Всеволода у Романа рука не подымется - уймется быстро.
- Еще когда уймется, - сказал Твердислав. - Не для того Всеволод кашу заварил, чтобы ее всю разом и расхлебали. Еще помашут ложками-то, еще набьют себе синяки да шишки.
- Ох и умен ты, боярин, - с уважительной завистью сказал Судислав. - Быть бы тебе самому князем…
- О чем толкуешь? - нахмурившись, оборвал его Твердислав. - Воистину говорят: борода выросла, а ума не вынесла. Какой же я князь?
Но лесть приятно пощекотала его. И потом, когда уж перестали судить да рядить, когда навалились на меды и яства, нет-нет да и бросал он в сторону Судислава ласковые взгляды.
Жидята, смакуя сладкую брагу, облегченно вздыхал: не по нутру ему были умные разговоры. Голова от них наливалась тяжестью, смежались веки - оттого и в думе у князя порой раздавался в уголке его тихий храп. Нынче Жидяте сон был не в руку: пока беседовали бояре, привиделось ему, будто напоил его Оболт не медом, а горьким рассолом. Со страху разомкнул он глаза как раз на том месте, когда Судислав прочил хозяина дома в князья. "Свят-свят", - мысленно перекрестился Жидята и вместо блюда с жареными гусями запустил пятерню в полную братину. Ошибки его, слава богу, никто не заметил, а то бы подняли на смех…
Кончился недолгий пир. Выпито было немного, домой бояре возвращались верхами и еще долго говорили промеж собой. Но о том, что поведал им Твердислав, не сказано было больше ни слова.
3
И Одноок, и сын его Звездан, и все из челяди, чинившей расправу, думали, что Веселица, брошенный за Лыбедью, давно уж мертв и схоронен монахами - без имени и без креста, как неведомый никому бродяга.
Но не умер Веселица от страшных ран: очнулся под откосом в густом бурьяне, окунул голову в студеную воду, напился, постонал и пополз по тропке в березовый перелесок, что вздымался у самой реки. Долго полз; вечер опустился на землю, холодными каплями росы усыпало травы, тонким белым серпиком выплыл в еще не потемневшее небо месяц. Перевернулся Веселица на спину, посмотрел вверх, и так ему жаль стало себя и всей своей загубленной жизни, что слезы сами потекли из глаз, а грудь сотрясли рыдания.
Как начиналось-то все красиво, какая дорога лежала впереди! Шагать бы да шагать ему по ней, не уставая, радоваться солнышку, птичьему щебету, вдыхать щекочущие ноздри ароматы земли; а утопил он счастье свое в вине, думал, в браге найдет желанное. Бурлил в нем хмель, а думалось: это от силы. Пели ему застольные товарищи хвалебные песни, а думалось: это от сердца. Приходили к нему на двор толпами бражники, а думалось: это друзья… Развеяло по миру его богатство - и не стало никого вокруг. Отвернулись друзья и красны девицы, опустела душа, как дом, покинутый хозяевами: наросла в углах паутина, ветры врываются в разбитые окна, знобит январская стужа, и негде отогреться - вокруг ни огонька. Лежит он с перебитыми руками-ногами на темной лесной тропе, глядит на ущербный месяц, глотает соленые слезы…
Много крови потерял Веселица, ослаб, забылся на тропе. И лежал бы он здесь до рассвета, а может, и раньше отлетело бы его последнее дыхание, но шел в ту пору по тропе отшельник Мисаил, и бежал впереди Мисаила, вертя обрубком хвоста и приподымая заднюю ногу у каждой хворостины, верный пес его и неразлучный друг Теремок.
- Экой ты надоедливый, Теремок, - добродушно выговаривал ему Мисаил. - Вот бы мне твои быстрые ноги, а то нынче в них ровно тяжесть какая небывалая. Или оттого, что с утра не было во рту ни маковой росинки? Придет время, и в тебе поубавится прыти. А пока веселись, пока твой час…
Бежал впереди доброго своего хозяина Теремок, фыркал, ероша носом траву, и вдруг остановился, тявкнул, отскочил в сторону, попятился назад, боязливо прижался к ноге Мисаила.
- Чего всполошился? - проворчал отшельник. - Аль пригрезилось что?
Вгляделся во тьму, пригнулся - нет, не пригрезилось Теремку: лежит поперек тропки человек бездыханный, ни рукой, ни ногой не шевельнет.
Склонился Мисаил над телом, приложил ухо к груди - сердце, кажись, бьется. Провел рукой по волосам - волосы липкие. "Эк надругались над человеком, - подумал он и с опаской огляделся по сторонам. Лес темный, неприветливый. - Да кто ж его так?"
Могуч был Мисаил, это старость его притомила, а силушка еще осталась в руках, - крякнул, взвалил незнакомца на плечи, поволок в свою домушку, что прилепилась на краю уремы , неподалеку от женского монастыря.
Осторожно опустил отшельник Веселицу на лавку, сам сел рядом, с трудом перевел дух. Отдохнув, вскипятил в котле воду, набросал в нее пахучих травок и, засучив рукава, принялся за дело. Раздел Веселицу, обмыл ссадины, положил руки и ноги в лубки, потом, когда тот очнулся, напоил его бодрящим отваром и, накинув на плечи его овчину, устроился на перекидной скамье, чтобы, ежели понадобится, быть под рукой. Так и просидел Мисаил до ранней зорьки, а чуть посерело в оконце, сидя заснул.
Не день и не два пробыл у отшельника Веселица - раны заживлялись медленно. А пока, коротая дни, вели они душеспасительные беседы.
- Ожесточился ты на мир, - терпеливо вразумлял бывшего купца Мисаил. - А про заповедь Христову забыл: "Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас".
- Пустое говоришь ты, старче, - отвечал Веселица. - Почто отнимаешь у меня исконное право? Не в силах возлюбить я Одноока. Лучше сердце вырву из груди, нежели прощу ему содеянное.
- Слеп ты еще, - улыбался Мисаил. - Стремишься к добру, а того не ведаешь, что зло рождает зло, а за добро не взыскуют платы. Ибо сказано: "И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? Ибо и грешники то же делают".
Не ладился у них разговор, не поддавался отшельнику Веселица - люто жгло у него в груди. Сотрясая лавку, надрывался он смертельным кашлем и впадал в забытье.
И снова ухаживал за ним Мисаил, снова варил в горшках травы, смазывал раны целебными настоями, сидел по ночам у изголовья.
Полюбил он молодого купца; выслушав его историю, увидел в ней и свою жизнь.