- Ну, я пошёл, дела ждут.
У двери он обернулся и сказал, усмехнувшись:
- С возвращением!
И ушёл. Я стал восстанавливать в памяти подробности моей встречи с этим человеком.
…В конце 1943 года меня вызвал редактор фронтовой газеты и сказал:
- Мы вам интересную командировочку придумали: поезжайте-ка в тыл, в Верхнегорск, туда два ленинградских завода эвакуированы. Вы ведь специалист по Ленинграду. Вот и дадите нам несколько подборочек на тему "Тыл и фронт неделимы".
Ночью редакторский "виллис" повёз меня к вокзалу. В городе было темно. Мы медленно ехали по городскому бульвару. Была поздняя осень, и пахло пряным запахом увядающих деревьев. Впрочем, преобладающим запахом был запах гари, каменной пыли и извёстки - запах недавних боёв.
Шофёр подвёз меня к вокзалу. Я с трудом достал билет до Верхнегорска. Мне предстояло ехать почти пятеро суток. Билет мне достался жёсткий, но плацкартный. Вагоны брали с боя. Когда я уже был у входа в вагон, какой-то офицер резко оттеснил меня и пробился в вагон первым.
Я устроился на третьей полке. В вагоне было душно и темно. Я смотрел вниз, но людей не различал и только слышал, как шумели, толкались и грохотали вещами в темноте.
- В атаку пошли! - раздался возле меня чей-то сдавленный, едкий голос.
Внизу что-то прогрохотало. Должно быть, упали чьи-то вещи.
- Так его! - снова прозвучало возле меня.
Я напряжённо вглядывался в темноту, чтобы рассмотрев говорящего. Человек этот, очевидно, был моим соседом и располагался где-то рядом, на второй или на третьей полке, но глаза мои ещё не привыкли к темноте.
Наконец шум в вагоне постепенно начал стихать, стали слышны отдельные голоса, грохот прекратился, люди постепенно рассаживались.
- Утихомирились, - произнёс, как бы подводя итог, мой сосед.
Он сказал одно только слово, но в голосе его было столько злого пренебрежения, что мне стало просто неприятно от этого соседства.
Проводник со свечой в руке пробирался по узкому проходу вагона. Совсем возле меня он остановился, кряхтя влез на нижнюю полку и стал устанавливать свечу в висящий под потолком фонарь. Потом он захлопнул дверцу фонаря, и сразу все вокруг осветилось неярким, мутным светом.
Верхняя, соседняя со мной полка была сплошь уставлена вещами, а на второй полке, пониже, лежал офицер. Он лежал на спине, положив одну руку под голову, а другую откинув в сторону, в неестественном положении.
Я сразу узнал его. Это был тот самый офицер, что так грубо толкнул меня при посадке. Без сомнения, голос принадлежал ему. Я повернулся к нему спиной и вскоре заснул.
В нашем составе был вагон-ресторан. Я увидел этот вагон, выйдя на одном из полустанков и прогуливаясь вдоль поезда.
По краям замаскированных окон пробивался свет. Мне очень захотелось зайти и выпить чего-нибудь. Я ухватился за поручни и, подтянувшись, взобрался на высокую ступеньку.
В ресторане было пусто. Я прошёл вдоль вагона и увидел, что в дальнем отделении, за стеклянной дверью, сидит офицер. Он сидел спиной ко мне, но едва я сделал несколько шагов вперёд, как офицер резко повернул голову в мою сторону, и я узнал моего соседа по вагону.
На столе перед ним стоял большой графин водки, а на тарелке лежал маленький кусочек чёрного хлеба.
- А-а-а, - протянул капитан, смотря на меня тяжёлым, пристальным взглядом, - сосед-попутчик! Прошу к моему шалашу. - Он сделал широкий полукруглый жест правой рукой.
Этот человек был мне неприятен, и я сказал:
- Спасибо, я зашёл просто так. Пора спать.
- Нет, вы присядьте, - с пьяной настойчивостью продолжал, чуть приподнимаясь и повышая голос, капитан. - Может, вы трезвенник и водки не пьёте? Так мы вам н-нарзану или ессентуков семнадцатый номер… Официант! - И капитан застучал кулаком по столу.
Мне надо было повернуться и уйти, не обращая внимания на пьяного, но я подошёл к столику и сел против капитана.
- Так-то лучше, - повеселел он. Я промолчал.
- Так я вам в мою стопку налью, - предложил капитан, - а то ресторан уже того, закрыт, все спать ушли, меня од-дного оставили.
Рот его искривился. Ударяя графином о край стопки, капитан налил мне полную.
- По-фронтовому. Ну, за здоровье всех страждущих! - провозгласил капитан и, подняв предназначенную мне стопку, медленно выпил. Затем, все так же не спеша, он взял хлеб, понюхал его и бросил обратно в тарелку. - Я знаю, капитан, ты непьющий, - сказал он, глядя на меня из-под покрасневших, полуопущенных век. - Такие все непьющие.
Я молчал.
- А я непьющих не люблю, - продолжал он. - Не верю я им. Они боятся, как бы в пьяном виде душу не раскрыть.
- Послушайте, капитан, - начал я, - а ведь вы все притворяетесь. По-моему, вы и пьёте оттого, что боитесь в трезвом виде душу открыть.
Я говорил искренне. Все это мне внезапно пришло в голову. Толстые, опухшие веки капитана дрогнули.
- Ну, ты брось эту психологию, - грубо вставил он. - Вот водка, пей. Я угощаю. А насчёт прошлого не касайся. Тоже политрук нашёлся.
Он схватил графин и резко, переливая через край, налил водку.
- Что ж, пожалуй, выпью, - согласился я.
Я выпил. Водка сразу ударила мне в голову. И, как это всегда случалось раньше, на фронте, всё стало казаться мне гораздо проще.
- На восток, значит, едешь, капитан? - спросил я, также переходя на "ты".
- Да что ты меня выпытываешь! - по-пьяному злобно закричал вдруг капитан. - Пригласили тебя - пей и молчи, а молчать не можешь, ну и чёрт с тобой!
- Брось истерику, - прервал я. - Я тебя не первый день вижу. На истерике не проживёшь.
Он снова потянулся к графину.
- Довольно тебе пить! - крикнул я и отодвинул графин. Капитан взглянул на меня, и мне показалось, что в мутных глазах его промелькнул испуг.
- На восток еду, - громко и вызывающе заявил вдруг капитан, - отвоевался. - Он кивнул на свою неподвижно висящую левую руку.
- Куда же? - спросил я.
- В Верхнегорск, - ответил он.
- Сам-то оттуда?
- Никогда не был, ленинградский, - сказал капитан. Mне показалось, что его хмель стал проходить, но что он искусственно поддерживает состояние опьянения.
- С рукой что? - спросил я.
- А тебе что за дело до моей руки? - снова вскипел он. - Была рука, и нет руки. Вот и весь сказ. Ясно?
- Ясно, - ответил я. Некоторое время мы молчали. Вдруг капитан резко поднялся.
- Ну, я спать пойду. - Он сунул руку в карман и, вытащив оттуда смятые в комок деньги, бросил их на стол, не считая. Затем, не оборачиваясь, нетвёрдым шагом пошёл к выходу.
…Как-то на стоянке я вышел на площадку вагона и застыл от неожиданности.
Поезд стоял на освещённой станции.
Да, станция была освещена, как будто не было никакой войны. Со своими фонарями и большими, незамаскированными окнами она вынырнула из беспросветного мрака, который в течение трёх лет каждый вечер надвигался на нас.
Несколько минут я стоял неподвижно. Мне даже показалось, что, если я сделаю шаг, одно движение, освещённый город растает во мраке, как мираж.
Поезд тронулся. Вагон медленно двигался вдоль перрона, и вокзальные фонари бросали на нас широкие полосы света.
И только тогда я заметил, что не один на площадке, - в глубине её мелькнул силуэт человека.
Я узнал капитана. Его лицо лишь на одно мгновение было освещено, когда по нему скользнул луч фонаря, но и этого было достаточно, чтобы разглядеть на нём выражение крайнего удивления и, мне так показалось, страха.
- Освещением залюбовались? - окликнул я его. - Что? - глухо переспросил капитан.
- На город, говорю, освещённый засмотрелись? - повторил я. - Наверно, тоже три года не видели?
- Да, - так же глухо отозвался капитан. - Что вы сказали? Да, три года.
Его голос показался мне совершенно другим, не тем, какой я уже привык слышать за трое суток нашего совместного путешествия.
Мы молчали. Поезд мчался в темноте, и по временам снопы искр из паровозной трубы, точно трассирующие пули гигантского пулемёта, огненными шлейфами проносились над нами.
- Вот и свет… - заговорил капитан, - и в окнах свет… - Очевидно, перед глазами его всё ещё стояло видение освещённого города.
- Ну и хорошо, что свет, - заметил я, - очень уж надоело в темноте жить. Неужели, капитан, тебя свет не радует?
- Жжёт он меня, а не радует, - медленно и точно с большой внутренней болью проговорил капитан. - Слушай, - он внезапно повысил голос, - я ведь уже два года как в темноте живу, привык, а теперь снова на свет выходить надо.
- Все выйдут на свет, - сказал я. - Что же ты, всю жизнь думал в темноте прожить?
- А кому мне на свету показываться? - с прежней, знакомой мне злобой произнёс он. - Бельмом на глазу быть?
- Кто у тебя в Верхнегорске из близких живёт? - опросил я, чтобы направить разговор по другому руслу.
- Никто, никто, - с ещё большей злобой ответил капитан, - никто у меня нигде не живёт. Понял? Все с бою брать должен.
- Не знаю, капитан, про что ты говоришь.
- И знать нечего, - грубо оборвал он.
Мы снова замолчали. Капитан заразил меня своим раздражением.
- Послушайте, капитан, а вы не пробовали действовать наоборот? - спросил я.
- Что такое?
- Наоборот, - повторил я. - Без этой злобы, которая, кроме вас, никому не понятна. Я чувствую, что вы пережили что-то, но ведь вы не единственный. С вами очень трудно говорить, будто вы всё время ждёте удара.
- Э-э, брось, - прервал меня он. - Ты мне лучше вот что скажи, только честно, без дураков, ты мне скажи: веришь ты кому-нибудь? А? Веришь? Но только так, до конца и без оглядки?