Он смотрел на меня спокойными, немигающими глазами, и я почувствовала, что не могу сказать ему о нашей неудаче.
Но это сделала Ирина. Она резко обернулась к Каргину и сказала громче, чем обычно:
- Плохо, все плохо. Я просто не знаю, что делать. Я уверена, что права, все мы правы, но у нас не выходит. Я думаю… Вот что, Василий Степанович, - она впервые назвала его при мне по имени и отчеству, - не лучше ли передать руководство этим делом более опытному инженеру?
- А вы считаете себя неопытным? - спросил Каргин, переводя на Ирину свой взгляд.
- Не ловите меня на слове, - со слезами в голосе ответила Ирина. - У меня не получается, понимаете, не выходит! Я устала от всего этого.
- От работы? - не повышая голоса, продолжал Каргин.
И тут я заметила в его глазах что-то совсем новое. Они стали теплее и живее.
- Нет, не от работы, - возразила Ирина, - а от этих неудач.
- Но ведь у вас одна жизнь, Ирина Григорьевна, - сказал Каргин, и мне показалось, что на лице его мелькнула улыбка. - Вот если бы их было несколько, можно было бы в одной отдыхать, в другой - веселиться, в третьей - работать. Но жизнь у нас, к сожалению, одна, и если не делать того, бояться этого, то для чего же жить? Или вы в загробную жизнь верите?
Теперь он уже по-настоящему улыбнулся. В этот момент я вспомнила о Саше. Взглянула на часы. Был уже восьмой час.
- Я пойду, - заторопилась я.
- Да, да, иди, - согласилась Ирина и добавила: - Как же я тебя так задержала! Ведь он ждёт!
Я проснулся от ощущения резкого света. Штора была отдернута, окно открыто, и солнце светило мне прямо в лицо. Первое, что я почувствовал проснувшись, было радостное ощущение тепла, яркого света и чистого воздуха.
На подушке, там, где сохранился ещё след Лидиной головы, лежала записка.
"Сашенька, чай кипел, подогрей его на плитке, бутерброды в шкафу, накрыты тарелкой. Ты так хорошо спал, что я не хотела тебя будить. Постараюсь прийти как можно раньше.
Лида".
Мне стало очень хорошо от этих слов.
Какой-то шорох заставил меня обернуться. Под дверью лежала газета, - очевидно, почтальон только что сунул её. Я вскочил с постели и, взяв газету, вернулся обратно.
Это была "Ленинградская правда" - большая, четырехполосная газета. Я вспомнил, как она выглядела в дни блокады: один-единственный листок, всего две странички, - и стал читать газету.
Передовая была посвящена недостаткам в строительстве домов. Я стал просматривать раздел "Ленинградский день". В газете сообщалось, что в городе вновь освещено двести пятьдесят улиц, что вчера получены снегоочистители новой конструкции, закончен ремонт второго Елагина моста и начался ремонт Охтинского моста. Далее я узнал, что на фабрике "Красный Октябрь" восстановлено производство пианино отечественной марки, а в Павловском введено в строй тридцать пять тысяч метров жилой площади и открыты три школы, кино и техникум советской торговли и что кто-то изобрёл специальное строительное приспособление - "оконный кран", который устанавливается в оконном проёме и поднимает до полутонны стройматериалов…
Я прочитал всю газету и, отложив её в сторону, вспомнил, как тогда, в один из январских дней, я вот так же залпом прочел газету и какое впечатление произвели на меня сообщения о нормальной жизни города, который день и ночь обстреливала тяжёлая артиллерия врага.
"А теперь мир, - радостно подумал я, - мир, настоящий мир! И как много в этом мире нужных, интересных дел!"
Прочитав "Ленинградскую правду", я заметил, что возле кровати, на полу, лежит ещё какая-то маленькая газета. Она называлась "Машиностроитель". Я догадался, что это газета завода, на котором работает Лида.
"Богато живут, четырехполоску выпускают", - подумал я. Под заголовком было указано, что газета выходит ежедневно. По своему внешнему виду она напоминала нашу, фронтовую. Я с большим удовольствием просмотрел её. Мне было приятно видеть на газетных страницах такого знакомого формата шапки и заголовки, призывающие к мирному, созидательному труду. "А верстают всё-таки плохо, - подумал я. - Большая редакция, наверно, и аппарат солидный, а верстают небрежно и литправка хромает".
Дочитав газету, я включил электрическую плитку и стал одеваться.
Мой костюм висел на спинке стула, совсем рядом с кроватью, заботливо разглаженный рукой Лиды. "Милая, - подумал я, - как хорошо ты все угадываешь!"
Я торопливо позавтракал. Мне хотелось как можно скорее приняться за работу, о которой я мечтал ещё вчера. Я решил заняться нашей комнатой.
Вчера, гуляя по городу, мы зашли в магазин и накупили всякой всячины. Груда свёртков лежала у двери - там, где мы их вчера положили. Я стал медленно ощупывать каждый свёрток, стараясь догадаться, что это такое, и потом разворачивал бумагу и выкладывал вещи на стол. Это доставляло мне большое удовольствие. Наконец всё было развёрнуто, и весь стол оказался уставлен металлической посудой и стеклом. Все это радостно блестело на солнце.
Я чувствовал себя так, будто уже вторые сутки длится очень весёлый праздник, а главное - не видно ему конца.
Я засучил рукава рубашки. Решил начать с посудного шкафа. Мне не стоило труда передвинуть его: шкаф был почти пустой. Водворив его рядом с дверью, я стал ставить в него посуду.
В дверь постучали. На пороге стоял высокий человек в запыленной военной гимнастёрке со споротыми петлями для погон, в пилотке, очень не идущей к его длинному лицу. Правая рука человека была опущена, левую он держал в полусогнутом состоянии.
- Прораб, - сухо бросил человек вместо приветствия. - Хочу посмотреть, как у вас рамы пригнаны. - Не дожидаясь ответа, он шагнул к окну и, ухватившись правой рукой за раму, потряс её.
- Ну как? - весело спросил я.
- Как обычно, плохо, - резко ответил прораб. Он снова ухватился за раму и потянул её с такой силой, словно хотел оторвать.
- А по-моему, в порядке, - заметил я.
- Вот я им пропишу порядок! - выругался прораб. У него был хриплый голос.
- Вот что значит специалист, - продолжал я. - А мне ничего и не заметно.
- Вы заметите зимой, когда будет поддувать из щелей, - сказал прораб так, будто я был виноват в этом.
Меня поразил голос прораба. Я готов был поспорить, что где-то слышал уже его. И я спросил:
- Послушайте, дорогой товарищ, а мы с вами нигде не встречались? - Я очень хотел, чтобы этот человек вспомнил меня, и тогда мы сейчас сели бы за стол и выпили бы за нашу встречу.
- Не припомню, - сухо отозвался прораб. - На фронте, может быть? Бывали?
- Конечно, - поспешно ответил я. - Бывал здесь и в Прибалтике. А вы?
- Не припомню, - так же сухо и не отвечая на вопрос, заявил прораб и добавил: - Может, машину где-то вместе ждали. На контрольно-пропускном. - Он усмехнулся.
"Вот чёрт! - подумал я. - Эта усмешка! Нет, я определённо уже видел когда-то эту злую, иронически пренебрежительную усмешку".
- Я недавно демобилизовался, - продолжал я, решив во что бы то ни стало вызвать его на разговор. - И знаете, очень странно попасть в дом, который знал раньше. В этой самой комнате был артиллерийский наблюдательный пункт. А теперь вот снова жилье.
Это сообщение не произвело на него никакого впечатления.
- Это вам просто повезло, - ворчливо заметил прораб. - Вот если бы мы раньше правое крыло стали восстанавливать, вам бы и к зиме не въехать.
- Медленно строят?
Этот вопрос нашёл в нём больше отклика, чем все мои воспоминания.
- Медленно? - вдруг оживившись, переспросил прораб. - Плохо строят - это будет вернее сказать. Когда я сапёрным батальоном командовал, под суд бы за такое строительство отдал.
- Чем же плохо? - спросил я.
- А вот чем. У нас есть молодчики, которые забывают, что дом - это тебе не блиндаж строить. В прошлом году я одно строительство принимал, так чуть до драки дело не дошло. Осмотрел - вижу: окна во многих местах "застеклены" фанерой. Стены плохо выкрашены. А в общежитии для строительных рабочих даже сушилки нет. Во всех этажах только три водопроводных крана. По утрам у каждого крана очередь бы выстраивалась.
- Ну и что же?
- Я им показал кузькину мать! - со злобой выкрикнул прораб, и кулак его правой руки сжался. - Я им говорю: "На сколько лет, сукины дети, строите? На пяток али на десяток? А вы на двести лет постройте". Они мне в ответ: "Тот дом, который на этом месте разбомбило, не лучше был". А я говорю: "Мне наплевать на то, что было. Я хочу, чтобы теперь здесь стоял хороший дом". И пошли тут разговоры! И политика в ход пошла, я, мол, не понимаю задач восстановления, потом ссылки разные, что материалов нет, контролёры придирчивы. А я слушаю все это и думаю: "Точно всё это - материалов мало и качество неважное, но о главном, думаю, вы, подлецы, молчите: нет в вас желания, чтобы всё было лучше, лучше, чем прежде". Вот и теперь, скажу десятнику насчёт рам, а он мне в ответ: "Пусть, Виктор Григорьевич, благодарят, что такие рамы поставили, при полной-то вентиляции хуже было бы". Эх!
Меня поразила та злоба, я бы сказал - ненависть, с которой этот человек говорит о людях, которые, с его точки зрения, не хотят, чтобы "было лучше". Я почувствовал, что дело здесь не в оконных рамах и в краске, а в чём-то другом, более важном.
И тогда я спросил, потому что уже вспомнил, где встречал этого человека:
- Значит, всё уладилось?
Он посмотрел на меня в упор и спросил!
- Это вы про что?
- Про поезд Рига - Верхнегорск. Помните?
- Ну, это вы зря, - недовольно ответил прораб и отвернулся. - Нечего про то вспоминать. Было и прошло.
Видимо, и он вспомнил меня.