Все это его сейчас мало трогало. Он думал об Эльзе, о крохотном Буце… И было светло на душе. Светом был залит и просторный салон, создавая ощущение полета в открытом и вольном пространстве. Впереди был месяц с женой и сыном - небывалый срок, да еще по нынешней ситуации, однако Рудольф не собирался его сокращать. Бергхоф был теперь пуст и, наверное, еще более светел от присутствия там трех славных птенцов - первый (и последний) случай в истории "орлиного гнезда".
6 декабря Еве Браун исполнялось двадцать пять лет. Ни родителей, ни подруг, ни даже сестер она не ожидала увидеть в этот день, поскольку никого из них не пригласили. Пятого, с утра, она сидела возле телефона, сидела так целый день и ждала, ждала…
Бергхоф жил между тем необычной жизнью, совершенно непохожей на прежнюю - ровную, пустую и до одичалости одинокую, к которой она уже начинала привыкать в долгое, по триста дней в году, отсутствие Адольфа. К тому же теперь она боялась помешать двум счастливым семейным парам, к которым прислуга относилась с таким почтительным вниманием - не то, что к ней. Да и в самом деле, кто она такая? А никто! Что делает здесь? Ждет.
"Поглядим еще, чего ты дождешься, сидя тут", - постоянно читала она в холодных глазах горничных, между собой называвших ее "Е. Б.".
Ева старалась пореже попадаться на глаза счастливым. Особенно почему-то робела она перед фрау Лей. Но пятого, вечером, именно Маргарита постучалась к ней в спальню, где Ева по-прежнему сидела полураздетая, уныло глядя на молчащий телефон.
Услышав голос Маргариты, Ева заметалась по комнате, засовывая куда попало разбросанные вещи; потом, сообразив, что держит фрау Лей за дверью, покраснела и бросилась открывать.
Маргарита зашла спросить, сколько завтра ожидается гостей, но еще не договорив фразы, по лицу Евы поняла, что допустила невольную бестактность. Она присела у стоящей возле столика Евы и предложила:
- Если не будет столпотворения, то можно всем собраться в "Чайном домике" - он, по-моему, нам подойдет?
Ева испуганно кивнула: "Чайный домик" считался неприкосновенным без хозяина; Гитлер обычно сам сопровождал туда гостей, Виндзоров к примеру. К тому же не все работы там были окончены и… и как поглядит на такую вольность грозный рейхсляйтер Борман?!
Все это Маргарита прочла в глазах Евы и отвечала так:
- Вот рейхсляйтера Бормана мы завтра сюда и вызовем. Пусть приедет и все устроит для вас.
Ева слегка побледнела. Про себя она задохнулась от восторга: если Борман приедет сюда… для нее, то прислуга сразу поубавит спеси.
После визита Маргариты Ева почувствовала себя намного бодрей. Она даже приняла снотворное, чтобы не провести еще одну бессонную ночь и завтра выглядеть получше.
Маргарита же вышла с тяжелым чувством. Ева была ей симпатична. Но неугомонная Юнити последнее время все сильней наседала на подругу с вопросами об "этой Браун", и Грета чувствовала большую неловкость от подобной ситуации, виновником которой был, по ее мнению, Адольф. Впрочем, она старалась поменьше судить кого-либо и вообще пореже задумываться.
Это начало декабря оказалось совершенно неповторимым в ее жизни: Роберт был с нею постоянно, все двадцать четыре часа! Она даже не сразу к этому привыкла и первые дни часто заходила в спальню, чтобы удостовериться, что он здесь. Поначалу с ним в Бергхоф прибыла целая команда врачей, но он постепенно всех их выжил, согласившись на присутствие лишь Брандта с ассистентом, а четвертого и Брандт улетел, взяв с Лея слово, что еще неделю тот будет соблюдать постельный режим. Из докторов в Бергхофе оставался только личный врач Гесса, строгий и педантичный Людвиг Шмитт, перед которым Лей разыгрывал примерного пациента. Маргарита же, заходя в спальню, никогда не знала, что она там в этот момент застанет. Пятого вечером, например, там был сто тридцать третий год до нашей эры и готовилось злодейское убийство Тиберия Гракха.
Роберт в белой тоге из простыни изображал римский Сенат; Анхен - народного трибуна Тиберия, а Генрих - безмолвный, безземельный римский народ, которому великий республиканец хотел раздать собственность в виде общественных пахотных земель, захваченных богачами.
- Давай я побуду народом, - шепнула Роберту Маргарита. - Дай Генриху роль.
- Он будет Гаем… через пять минут, не беспокойся, - также шепотом отвечал Лей.
Грета потихоньку вышла. Она уже давно оценила в Роберте отца и ни разу не разочаровалась. (Только все время приходилось помнить, что детей у него шестеро.)
Перед сном она зашла к Эльзе посоветоваться, как сообщить Рудольфу о вызове в Бергхоф Бормана.
- Просто поставить перед фактом, - отвечала та. - Хочешь, я это сделаю?
- Нет, - сказала Грета. - Последнее время все равно, что бы я ни делала, Рудольфу не нравится. Так что уж одно к одному.
О вызове Бормана Гесс узнал все-таки от жены. Он отнесся равнодушно:
- Я думал, Борман вас всех раздражает, - только и заметил он Эльзе.
- Жаль Еву, - кратко пояснила она.
- Поступайте как знаете.
Эльза понимала, что Рудольф просто устал. Взятая после рождения сына пауза выбила его из привычного ритма, точно вытолкнула из несущегося ревущего состава на тихую насыпь и вдавила в беззвучный песок.
Отдыха не получалось. Выходили лишь бездействие, апатия и скука, которую Эльза все чаще примечала в глазах мужа. Если бы Буц был постарше, отец мог бы играть с ним, как это делал Роберт со своими детьми… Если бы она сама была сейчас в другом физическом состоянии, он мог бы быть с ней… Но что ему теперь оставалось? В сущности, ни сына, ни близости с женою, ни сестры, с которой у него разладились отношения, ни друга, занятого своею семьей, - никого, кроме самого себя, здесь у него не было, но этот "он сам" был уже не та компания, в которой можно было отдохнуть. Этот "он сам" сделался ему невыносимо скучен.
Невольно сравнивая здесь, на отдыхе, поведение двух мужчин, Эльза с грустью отмечала, как потускнела, съежилась с годами личность ее мужа, как прочно маска "тени фюрера" пристала к его собственной, прежде неповторимой и выразительной физиономии. Может быть, поэтому он так и цепляется за своих астрологов и всю эту "чушь" (выражение Гитлера), что это была теперь последняя область, куда Адольф еще не делал попыток вторгнуться. И может быть, понимая это, насмешник Роберт ни разу не высмеял ни одну из подобных "странностей" Рудольфа.
Роберт же здесь, в Бергхофе, Эльзе определенно нравился. Иногда она думала, что именно таким он был до мировой войны: дружелюбным и внимательным человеком, с которым всем легко - от охранников до трехнедельного Буца, который у него на руках ни разу не пискнул, хотя у других вопил на все голоса. Маргарита, однако, все эти приятные перемены объясняла тем, что Брандт не напрасно продержал своего пациента десять дней на снотворных, и Роберт просто выспался.
- Сколько он еще станет вести нормальный образ жизни, столько и будет сам нормальным человеком, - сказала она.
Но Эльза чувствовала, что Грета слишком хочет в это верить, а значит… верит не до конца. Только ей одной Грета призналась, что впервые в жизни совершила нечто ужасное в отношении любимого и что теперь ни она сама, ни господь бог этого не смогут простить.
- Я сознательно причинила ему боль, - сказала она. - И если я такое сделала, то… - Она не закончила и расплакалась.
Чуть позже Эльза узнала, что произошло: Грета объяснила ей, как разбудила Роберта, уколов ему ладонь партийным значком.
- А потом у него началось это заражение… Только не возражай, не говори… - попросила она. - Я знаю, что не от этого… Но я знаю и то, что сделала я.
Возразить, утешить Эльза и не сумела бы: на нее, саму любящую, повеяло холодком, как будто в душе Греты растворилась потайная дверь, о которой та, быть может, и сама не ведала.
Вызов в Бергхоф Мартина Бормана отнюдь не был такой простой вещью, как это представлялось на женский взгляд, и положение его было уже не тем, что в прежние годы, когда его временем могла распоряжаться жена или сестра Гесса. Мартин Борман сделался теперь ежечасно нужен перегруженному, неорганизованному Адольфу, и Гесс это знал как никто другой. Поэтому он сам позвонил Гитлеру и спросил, не отпустит ли тот Бормана в Бергхоф помочь провести торжество в Кельштейне. Он сразу почувствовал, как Адольф на том конце провода весь размяк от удовольствия:
- Конечно! Конечно, конечно. Как хорошо ты придумал! Спасибо тебе.
- Это не я, а Грета. За что спасибо-то? - искренне удивился Рудольф.
Гитлер закашлялся.
- Горло опять болит, - пожаловался он. - За что спасибо? Вы с Гретой как-то умеете подумать обо всем. Твоя сестра младшего Бормана опекает, а ты - Еву. Конечно, пусть приедет и устроит все, как ей хочется. - Он снова закашлялся.
- Адольф, побереги себя. Если почувствуешь ухудшение, не скрывай, - сказал Гесс. - Моррель опять станет пичкать тебя всякой дрянью, но ведь нужно же и по-настоящему лечиться. Может быть, мне приехать?
- Скоро, Руди, уже скоро. Побудь еще с Эльзой, а то меня совесть заест.
"Перетряска генералитета идет по плану, - сделал Гесс вывод для себя. - Что ж, хотя бы это радует". В глубине души ему было досадно, что Гитлер держит его в стороне. Должно быть, помнит, как накануне "ночи длинных ножей" он, Рудольф, повычеркивал из списков больше половины приговоренных к смерти командиров штурмовиков. Но теперь ситуация была иной: ничьей жизни она не угрожала, разве только - репутациям. Обычная грязная интрига, без которой можно было бы обойтись, если немного помедлить, спланировать все поумней…