Зима была мягкой и снежной. Температура не опускалась ниже -5°, и постоянно порхали крупные голубоватые снежинки, казавшиеся теплыми, как клочки кроличьей шерсти.
И время двигалось так же мягко, как будто обтекая тех, кого согласилось побаловать, позволив почти забыть о себе.
Борман пустил подъемник к "Орлиному гнезду", и шестого днем они всей бергхофской компанией опробовали его, взяв с собой даже Буца. Однако возвращаться в это холодное великолепие вечером у всех пропало желание. В Бергхофе, поблизости от дома, имелся и еще один "Чайный домик" - недавно выстроенный красивый павильон из двух смежных комнат, обширной прихожей и комнаты для дам, с чудесным видом из широких окон на готический Зальцбург. Это была теплая "уютная" экзотика, вполне подходящая для празднования в немногочисленном обществе.
Еве очень хотелось, чтобы взяли с собой детей - Анхен и Генриха, - они ей очень нравились.
"Умные дети", - отзывался о племянниках и Гесс. Накануне он был поражен тем, как семилетняя Анхен играет со своим кузеном Буцем: вложив указательные пальцы в ладони малыша и дождавшись, когда он сожмет кулачки, она начинала потихоньку приподнимать младенца так, что вскоре он висел, крепко уцепившись, как обезьянка, согнув в локотках свои ручонки, и был очень доволен. (Рудольф тоже попытался было так поупражняться с сыном, но пальцы взрослых чересчур толсты.)
Но совершенно поразило их с Эльзой вот что: стоило только Эльзе (и всем взрослым) на минутку выйти из "детской", то есть оставить детей с Буцем одних, как они тотчас же садились возле его кроватки с высокими стенками, сложив руки на коленях, и принимались с ним разговаривать, не делая ни малейшей попытки до него дотронуться. И ведь никто их такому поведению не учил - это Рудольф и Эльза знали точно.
Любопытно было Рудольфу и наблюдать, как Роберт играет со своими двойняшками (или они с ним - как угодно). Сначала он думал, что Лей таким способом проходит с ними курс мировой истории, но затем понял, что все глубже, сложней.
- Это что, способ воспитания? - как-то спросил он Роберта.
- Просто мне с ними интересно, а им - со мной, - пожал плечами тот. - Хочешь попробовать? - предложил он. - Ты в детстве Купера читал?
Кто в детстве не читал Фенимора Купера?!
Рудольф попробовал и… втянулся. Теперь они вчетвером "охотились на бизонов", проводили караваны переселенцев через горящую прерию, состязались в ловкости и искусстве стрельбы с благородными индейцами и вместе с ними обороняли "форты" от злокозненных англичан. Любимцем детей был Чингачгук; именно он всегда выходил победителем из стычек с бледнолицыми.
- Как же ты после этого станешь внушать детям расовое превосходство? - иронизировал Гесс вечером шестого, когда они все уютно устроились в "Чайном домике" у камина.
- А сам-то ты в детстве во что играл? - отвечал Лей.
- Да в то же самое, - улыбнулся Рудольф. - В индейцев, в рыцарей, в Великую Французскую революцию…
- И с кем же из якобинских вождей ты себя идентифицировал?
- Постой, не отвечай! - вмешалась Маргарита. - Пусть сам догадается.
Лей подумал и пожал плечами:
- Знаешь, Руди, я скорее вижу тебя на скамьях Жиронды.
- Зато ты уж точно был Робеспьер, - хмыкнул Гесс.
- Вот кого всегда терпеть не мог! Позер, лицемер, зануда… Возьми любую речь: две трети - перечисление собственных заслуг. Скучнейшая личность! Так кем же воображал себя Рудольф? - обратился он к Маргарите.
- Догадайся, - настаивала она.
- Если Дантоном, то я, значит, ничего не понимаю. А если Маратом, то… твой брат с тех пор сильно переменился.
У Греты пропала улыбка. Эльза, быстро взглянув на мужа, опустила глаза. Но ни Гесс, ни Лей ничего не заметили. Рудольф, напротив, улыбнулся:
- Возможно. Но мне в этом человеке всегда импонировала искренность.
- Любопытно, а кем видел себя фюрер? - задумался Роберт.
- Он мне как-то признался в Ландсберге, что революционеры его раздражали, потому что их было слишком много, а должен был появиться один. Он и появился.
- Бонапарт или Наполеон? - спросила Эльза.
- Наполеон, конечно. Бонапарт был еще "одним из".
С Адольфом все было понятно, но Роберта интересовала Маргарита. Он вопросительно посмотрел на нее. Она поняла его взгляд:
- Да, у меня был среди революционеров свой герой. Один, любимый. Он им и остался. Но кто - никогда и никому не скажу.
- Ну, я-то знаю… - начал Гесс.
- А вот интересно, будут ли когда-нибудь играть в нас? - перебил его Лей, которому нравилось самому разгадывать свою Гретхен. - Я так полагаю, что будут. Если победим, конечно.
- Разве играют только в победителей? - тихо возразила Маргарита. - А как же Гракхи? Проиграли не только они, но и их идея, на тысячелетье.
- Они были романтики, как и мы, - ответил Гесс. - Дети всегда играют в романтиков.
- В романтиков по сути, а мы… - начала она.
- А мы своими разговорами утомили Эви, - прервал ее Роберт. - По-моему, самое время напоследок потанцевать.
Праздничный вечер был давно окончен; остальные гости разошлись, и они остались в павильоне впятером: мужчины удобно устроились у потрескивающего камина, им было лень двигаться; Эльза и Грета остались с ними, и Ева осталась - ей было так хорошо! Но пришлось подниматься все-таки. Лей сел к роялю, который днем Борман распорядился внести в павильон, и заиграл вальс; Гесс пригласил Еву, Эльза закружилась с Маргаритой, потом пары перемешались и кружились, кружились под нежный вальс…
- Для чего ты спросил, будут ли играть в нас? - поинтересовался у Лея Рудольф, когда они брели по заснеженной дорожке от павильона к дому, позади дам.
- Мне интересно, - отвечал тот. - А тебе, скажешь, нет?
- Мы уже вошли в историю, старина, а история - это такая пьеса, которая всегда кем-нибудь играется.
- Попробовать, что ли, завтра, - задумчиво произнес Лей. - Поиграть с детьми в "пивной путч", или в "Ландсберг" или… (он едва не сказал - в "ночь длинных ножей")… в "пожар рейхстага"?
- Не понимаю, над чем ты иронизируешь, - пожал плечами Гесс. - Гракхи да краснокожие - это прекрасно, но пора бы твоим детям узнать и о нас.
- Разве я иронизирую?
Они некоторое время шли молча.
- Я так привык к твоим сарказмам, Роберт, что вижу их даже там, где… - Он остановился и пристально взглянул на Лея. - Или я ничего не понимаю, или ты сильно переменился.
Оба заметили, что Маргарита задержалась у двери и смотрит на них.
В спальню она вошла прежде Роберта и, взяв со столика несколько листов и быстро пробежав глазами, в двух местах исправила что-то. Роберт, увидев, что она делает, был поражен:
- Когда же ты успела… сегодня?
- Успела, - улыбнулась она.
Маргарита переводила для него "Бесов" Федора Достоевского, по десять-двенадцать страниц в день, которые он с жадностью каждый вечер прочитывал.
Маргарита, с детства знавшая французский и английский, за последние годы выучила еще итальянский, испанский, что не составило труда, и русский, которым она сама теперь занималась с детьми. На вопрос Роберта, к чему понадобился русский язык, она отвечала (в одном из писем): "Судя по всему, Россия должна сыграть в нашем ближайшем будущем не последнюю роль. Или я ошиблась?"
- Послушай, я вчера кое-что заметил на полях, - сказал Роберт, уже улегшись и взяв листы. - Ты что-то зачеркивала… Это были стихи?
Она неопределенно пожала плечами.
- Ты пишешь стихи? - прямо спросил он.
Грета присела на постель, сложив руки на коленях.
- Я… ничего не правлю, просто записываю. Я… не поэт. Зато когда перевожу, - она оживилась, - много переделываю. То, что ты видел на полях, это - из Пушкина. Я искала рифму.
- Получилось?
- Не знаю. Хочешь послушать?
Он кивнул. Грета достала из тумбочки тетрадь:
- "Но вот уж близко… Перед ними уж белокаменной Москвы, как жар, крестами золотыми горят старинные главы… - Она читала, не отрывая взгляда от тетради, но не видела написанного: она все помнила наизусть. - Ах, братцы, как я был доволен, когда церквей и колоколен, садов, чертогов полукруг открылся предо мною вдруг! Как часто в горестной разлуке, в моей блуждающей судьбе, Москва, я думал о тебе! Москва… Как много в этом звуке для сердца русского слилось, как много в нем отозвалось! Вот окружен своей дубравой Петровский замок. Мрачно он недавнею гордится славой. Напрасно ждал Наполеон, последней славой упоенный, Москвы коленопреклоненной с ключами старого Кремля, нет, не пошла Москва моя к нему с повинной головою! Не праздник, не приемный дар - она готовила пожар нетерпеливому герою! Отселе, в думу погружен, глядел на мрачный пламень он".
Грета читала по-французски. Перевод был превосходный - Роберт это оценил. Конечно, это был очередной "воспитательный акт" с ее стороны, но сейчас ему не хотелось об этом думать.
На его лице не было иронии, и она решилась прочесть ему четыре строчки, над которыми она промучалась месяц, без конца исправляя что-то. Ей хотелось, чтобы они вышли у нее по-немецки. И она прочла:
- Умом Россию не понять. Аршином общим не измерить. У ней особенная стать. В Россию можно только верить.
- Это не Пушкин, - заметил Лей. - Нет его мудрости, только чувство. Чье это?
- Федор Тютчев. Вот еще, его же:
О, как убийственно мы любим!
Как в буйной слепоте страстей
Мы то всего вернее губим,
Что сердцу нашему милей!
- Это хорошо, - кивнул Роберт. - Жаль, что такое короткое. Мог бы получиться красивый романс.
- Я подберу стихи. Напиши музыку, - живо предложила Маргарита.