Дед со старушкой припомнили свои молодые года - в радость им неожиданное это застолье! Кот тоже вился под ногами, постанывал, выпрашивал, горел сатанински глазами. За столом не до него! Отбрыкнулся ногой один, другой - и поплелся кот на печку, греть старые бока.
- Не-е, погоди, - до поту раскраснелся лицом молодой. - Лемешок, он тоже нужен! Это если ты в одно дышло пашешь - то да! А если у тебя жеребец копытом землю роет, да не один, а пара гнедых! И десятин у тебя - с сотню!
- Да где, у черта в воде, сотня?
- Не скажи! - и видно было, что жених стоит на стороне крупного землевладения. Как и Александр Васильевич, кстати.
- Тут блок нужен! - хозяйски хлопнул в стол.
- А вот Блок! - надоела Тимиревой тема земледелия. - Я его хорошо знаю!
За столом немо воззрились: откуда она знает плужное производство? На слесаря мало похожа.
- Блок, Александр Александрович! Поэт.
- А-а, - отмахнулась бабка. - Пушкин!
Мужики, ничего не понимая, смотрели пытливо, даже пожалуй, враждебно: что за блок "Пушкин"?
Анна Васильевна уж и поняла, что не туда заехала с разговором - но нахлынули воспоминанья! Увидела себя, как в зеркале: в бальном платье, в перчатках до локтей, и на голове - райская птичка с двумя перышками. И Блок! Голубоглазый, в сиянии ореола волос! И уже читала, что знали тогда обе столицы наизусть:
Каждый вечер в час назначенный,
Или это только снится мне!
Девичий стан, шелками схваченный,
В туманном движется окне.
Застолье смотрело на нее, как на шамана, ничего не понимая, со страхом. "Зря так много наливали, - пожалела квартирантку бабуля, - повело как бедную". А Анна летела на волнах ностальгии, заражаясь восторгом поэзии - и голос звонкий, колокольный:
И медленно пройдя меж пьяными,
Всегда без спутников, одна,
Дыша духами и туманами,
Она садится у окна,
- и здесь голос дрогнул - она поняла, на что намекал ей Александр Александрович! Тогда, на балу! Ну, конечно же, "Прекрасная незнакомка" - это не Менделеева - а она! Анна! И дальше прямо про бабушку из Кисловодска:
И веют древними поверьями
Ее упругие шелка
И шляпа с траурными перьями,
И в кольцах узкая рука!
- В горле вдруг что-то перекрыло - и оцепенела, не в силах ни вдохнуть, ни выдохнуть.
- Это стихи, - выговорил начитанный дед.
И молчали целую минуту, переваривая и не зная, как относиться к этой странной выходке квартирантки. Анна пришла в себя, и уж неудобно становилось за свою декламацию.
- Старуха, давай! - вдруг решился хозяин. - Давай! - мятежное сердце его разгорелось, требовало продолжения праздника. Он знал, у бабки припрятано лекарство "ото всех болезней" - на спирту.
- Кого "давай"? - приобрела самое простоватое выражение лица.
- Нюр-ра! - раскатил грозно голос старик. - Давай!
Старушка в детском недоумении пожала плечами, светло взглянула на Анну и Акима: чего это втемяшилось деду?
- Нюр-ра! - пристукнул черным, от общения с металлом, кулаком. - А то…
Баба Нюра только капризно передернулась. Молодой молчал, недвижно уставившись взглядом в вазочку с вареньем. Чуть-чуть улыбался.
Анне становилось неловко. Может, теперь, после пережитого воспоминанья прежних дней, особенно дико было сознавать себя в окружении этих персонажей? Это что же с нами вытворяет судьба, как умеет переломить через колено.
- Я прежде не пила самогонки, - выговорила звучным, благородного тембра голосом. И царственно повернула чуть опушенный персиковым пушком подбородок. Да, сегодня она была совсем другой, не похожей на ту расторопную деваху, что таскала через двор на загорбке кули. Все-таки барыня… но как хороша! Никогда в жизни не встречал Аким такой красивой. Вон, оказывается, какими бывают они!
- У тебя ребенок?
- Да, - отозвалась с тем же оттенком высокомерия, - сын.
Аким одеревенел, всего его начинало тихонько трясти. Будто закипал всей кровью - и уж должно было что-то случиться. Он смотрел и не шевелился. Старички робко притихли, чего-то ждали. Посередине стола лампа - чуть шевельнешься - так и метнется громадная, как бурый медведь, тень по стене. И кот светит взглядом. И вздыхают, поскрипывают ставни - ветер поднялся.
- Я видела, как человека убили, - сказала, когда молчать стало невмочь. Бабушка на вздохе прошептала краткую молитву. У молодого на скулах взбугрились желваки. И Анна, будто по газетке прочитала его мысль: возьмем власть - настанет полный порядок! Точно так же думал Александр Васильевич, когда брал власть в свои руки. А ветер крепчает - нет-нет, да и хлопнет ставнем. Каково-то в чистом поле егерям?
Деду свело губы гримасой сожаления - безразлично смотрел в пустой стакан. Оказывается, был любителем, охотником до зелья - а ведь не заметно, что б… Бабушка, желая вывести супруга из тоски, поделилась горьким наблюденьем. Она подторговывала ковыльными кистями, и, если в прежние месяцы брали нарасхват - шел ремонт в конторах - то теперь не нужны стали кисти!
- Сдадут город.
Аким, не видать, чтобы обрадовался. Кто знает, что за завоеватель придет, какие порядки установит? Как отнесется к обывателю. Шибко уж долго терпели они здесь Колчака.
- Давай, старуха! - сказал дед так серьезно и решительно, что та только вздохнула и отправилась в комнату. Там, "в гардеропе", хранилось драгоценное питье. Вернулась, держа в руках, и уже не ругалась, а только продолжила невеселое течение мысли:
- Так выйдешь на базар - и застрелют. И поминай, как Филькой звали.
Мужиков такая перспектива не пугала - залоснились в свете лампы, глаза сузились в черную ниточку с алмазной искрой. Дерябнуть лекарства "ото всех болезней" - и живи себе, да в ус не дуй. Никакой англичанин не страшен!
Вторую бутылку разливали осторожно: не известно, что там намешано. Оно же наружного применения. От радикулита. Женщины пить отказались. Мужики, будто совершая героический поступок, "опрокинули на лоб". Какую-то минуту прислушивались. Но напряженно застывшие лица одновременно порозовели и расплылись в блаженной улыбке: хор-ро-шо!
- Маленько обожгло! - потыкал себе в живот молодой.
- Шибат, язва! - кивнул дед.
Анна понимала, что никакой язвы у них нет - это любимое слово всех сибиряков. Бабушка, на принесенный Аней паек, ударила себя ладонью по ляжке и воскликнула в восторге: "О, будь ты проклята!" Анна очень удивилась. И только потом поняла, что это была особенная ей похвала и благодарность.
Мужики закусили и опять заговорили о лемехе, отвалах и дышле; и показывали пальцами и ладонью этот самый лемех и зубец. И Анна, не то чтобы любовалась Акимом, но невольно засматривалась. На неторопливые точные движения рук, на миловидное лицо, на волнисто кудрявую голову. Все-таки Александр Васильевич на двадцать лет старше. Да и изувечен, простужен до косточек во льдах студеного Таймыра. Давно уж беззубый. И к тому же в последние полгода как-то очень охладел к "возлюбленной сердца своего". И не Анна - а природа в ней так интересовалась этим милым, свежим, как яблочко, сибирским пареньком. И шаловливо крутилась, порхала ложечка в ее музыкальных пальцах, и уж хотелось сыграть на рояле или хоть спеть, если нет инструмента.
Баба Нюра поставила чай кипятить. Самовар у старичков томпаковый, и кипятили на сосновых шишечках - аромат на всю избу! Будто в лесу, у костерка. Старички, незаметно, будто по делам, удалились в другую комнатку и притихли. Молодые тоже присмирели. Аким наливался свекольным румянцем, рука на столе, забывшись, сминала скатерку в горсти. "Э-э, да тут страсть, - окончательно отрезвела "невеста". - Митя Карамазов притаился".
- Ты здешний?
Аким чуть дрогнул, очнувшись, длинно посмотрел ей в лицо, наконец, смысл вопроса дошел - замотал головой, и даже взмыкнул, совсем, как бычок. Анна засмеялась. Между ними устанавливалось какое-то тяжелое, вязкое, магнетическое поле. Оба были несвободны в движениях. Сковывало. Они еще не осознавали того, что их тянет друг к другу, что и говорить-то ничего не надо. Старички это поняли и потому устранились.
- Ты учительница? - просипел он, - Или, может, графиня?
Анна смотрела игриво и свысока. Она прекрасно понимала, что ровным счетом ничего из этого не получится. Но он был такой славный. И пахло-то от него зимней свежестью и мазутом. То есть, конечно, в общественном отношении в сравнении с Колчаком - абсолютный нуль. Таракан и моль. Но и моль, оказывается, бывает очень даже славной бабочкой. Особенно когда истомишься бесконечной сибирской зимой по красному лету.
- Так что? Учительница?
- Н-нет, я не учительница.
- Графиня, - упал голосом Аким, - или даже, может, княжна?
- Не любишь княжон?
- Не люблю! - а взгляд пристальный, сосущий. - Княгинь в Екатеринбурге в подвале шпокнули, - и усмехнулся плотоядно, мол, будь моя воля, я бы их всех на одной веревочке удавил. И ноздри трепещут, а глаза, как у кота в темную ночь. - Да вы не бойтеся.
Анна должна бы была оскорбиться, закатить пощечину хаму - но нет.
- А я и не думала бояться! - пошевелилась свободно и гордо. - Было бы кого! - кровь деда - казачьего генерала - частенько давала себя знать.
Аким замолчал, сопел, смотрел, не отрываясь. А Анне не страшно и не весело уж, а как-то вполне безразлично. Повернула кран, налила в стакан чаю, душистого, вишневого - в свете керосиновой лампы. Аким, как бывает мужики во сне, протяжно, деревянным звуком заскрипел зубами. Анна взглянула удивленно: что это с тобой, любезный? Любезный испепелил ее черным огнем плотоядного взгляда.