Отобрали последние два эшелона. "Золотой" - в первую очередь! Теперь, гляди, уж потрошат! Охрана благополучно разбежалась. Остались самые преданные. Меньше сотни. Все разместились в одном вагоне. Предлагали уйти на лошадях в Монголию. Александр Васильевич знал - до границы не меньше трехсот верст. Бездорожье. Горы. Снег по грудь и мороз за сорок градусов по Цельсию. Какое надо здоровье, чтоб преодолеть такой путь? Да с Анной…
Она устроилась на полке, читала французскую книжку.
- Александр Васильевич, это правда, что заболевших морской болезнью, бьют?
Понял не сразу. Ах, да, что-то такое было.
- И помогает?
- Говорят. Но меня, не помню, чтобы били.
Кажется, Колчак не очень цеплялся за власть. Пожалуй, даже не хотел ее. Но почему так больно ударил акт отречения?
И все-таки не все бросили своего адмирала. Многие выразили желание пройти с ним путь до конца. В иные минуты это переполняло благодарностью, прошибало едва ли не до слез. А в иные - лучше бы их и не было! Когда падаешь с такой высоты - свидетели здесь как бы и не нужны. То есть, всегда был при себе черный выход: белоснежный платок с ампулой яда кураре.
Теперь поезд шел скоро. Останавливался, но не так часто, как прежде. И за окном стучат, ревут поезда - в ту и в другую сторону. Люди едут, везут товар, жизнь идет без Колчака. Самодуром.
Анна Васильевна что-то говорила о ночной сигнализации на кораблях.
- Фонарь Табулевича?
- Табулевича, - кивнул механически.
- А Галкина не годится?
На мгновение нахмурился.
- Такого фонаря нет.
Анна засмеялась.
- Вы целый год ходили домой под этими фонарями, у особняка.
- Да? Не знал.
- А, знаете, почему мы проиграли войну с Японией? У нас корабли черные с желтыми трубами - а у них серые, под цвет моря.
- Да, конечно.
- И еще, снаряды, - продолжала Анна, - у нас бронебойные, а у них фугасного действия, - она видела отчаяние Колчака и намеренно выставлялась глупенькой дамочкой, чтобы хоть раздраженьем на себя вывести из безысходности.
Бывает, вещи сами прячутся: вот, только что лежала на столе - и нет! Ищешь - нет нигде. А то, наоборот, так и лезут под нос. Кажется, уж и выбрасывал - а она, вот она, в кармане. Расшифрованная, отпечатанная на гектографе телеграмма. Да, говорится о возможности уйти на восток. Но непременное условие - отречение в пользу Деникина. "Дальнейшее существование в Сибири возглавляемой вами Российской власти невозможно". Вот так.
Когда поезд останавливался, и переставали давать электричество - зажигали свечи. Свечи густо пахли медом - так, что слюнки текли, и под ложечкой начинало сосать.
- Я бы чего-нибудь, пожалуй, - философствовал Комелов, - пожевал бы. - Теперь он тоже - никто, "отставной козы барабанщик". - Пойду, полюбопытствую насчет ужина.
Анна куталась в свою рыжую лисичку, Александр Васильевич не снимал шинель. Нет-нет, да и поблагодарит ее за меховое утепление:
- Душу греет, Аннушка!
- У бабушки была душегрейка - вот бы вам сейчас!
- И пуховой платок. Хорош бы я был.
- Химера! - тряслась от хохота Анна.
- По какому случаю веселье? - уныло протянул адъютант. - Кормить не будут. - И мгновенно все успокоились, переглянулись виновато. - Говорят, и так хороши. Особенно мадемуазель. Очень уж весела.
- Мерзавцы! Ракло! - выговорила, удивительно точно попадая в интонацию Колчака. Комелов тоже не удержался блеснуть актерскими способностями. И в купе только и слышались отборные ругательства в адрес чешского начальства.
- Подать сюда Сырового - я его сырого съем! - воевала Анна.
Колчак, приобретя скучающее выражение, смотрел в синие сумерки за окном.
- Договорился я. С интендантом. Поставят на довольствие! - поспешил загладить неловкость адъютант.
Поезд дернулся, плавно поплыла хибарка за окном, стукнули колеса раз, другой - чаще, чаще. Вагон прицеплен в хвосте, и теперь его качало и мотало во все стороны. Через какое-то время чешский солдат принес кашу с котлетами, и…бутылку водки.
- От майора Коровака!
Колчака почему-то это обидело. Хотел даже вернуть - но Анна громко захлопала в ладоши и закричала "ура!" И пропела низким прекрасным контральто: "Налейте нам грогу стакан! Последний, ей Богу! В дорогу! Бездельник - кто с нами не пьет!"
И все в вагоне зашевелилось, заглядывали в купе. Как бы то ни было, но что-то невыносимо тяжелое кончилось. А о том, что караулит впереди, - не хотелось беспокоиться. От грядущего человек почему-то всегда ждет хорошего.
И в других купе вовсю властвовало то же чувство освобождения от большой гнетущей печали. Кажется, и они раздобыли водки. И скоро ударила крылом залихватская песня.
- Полно горе горевать! - и разбойничий, оглушающий посвист, - то ли дело, под шатрами в поле лагерем стоять! - И даже грохот пляшущих сапог. Душа просила праздника! Но отгремели сапоги, отзвенела казачья песня, и уже потекло печальным вздохом: "Отец мой был природный пахарь, и я работал вместе с ним, - в вагоне присмирели. - На нас напали злые чехи, сгубили всю мою семью" - хор пел угрюмо, без вызова, и каждого хватало за горло невыплаканной тоской. - "Горит село моё родное, горит вся Родина моя!" И опять пугливой птичкой порхает мысль: что-то ждет в Иркутске. Не задержат ли? И холодеет в груди, томит ожидание беды.
А из другого конца вагона и вовсе душу песней выматывают:
- Идет лошадь да по песочку, да головку клонит, а черноглазая казачка милого хоронит. - И замогильный стук колес, и унылый скрип подвесного фонаря. Скрип перегородок, слабый свет экономических лампочек - нагоняют тоску, пугают днем грядущим. Только Анна помолчит-помолчит, да отколет что-нибудь такое - что хоть стой, хоть падай! Нахваталась в Омске у рабочих фольклора.
- Арестуют нас, - прошептал Комелов на вздохе. - Или ссадят.
- И прекрасно! Вольемся в армию Каппеля! - продолжала Анна. Вы будете ходить в атаку, а я вас перевязывать и варить на костре кулеш! "Так за царя, за Родину, за веру мы грянем грозное ура! Ура! Ура!"
- Aqua vitae (водка), - извинил Анну Колчак, - это бывает.
- Я вас люблю! - обхватила обеими руками его голову так, что губы высунулись двумя варениками, и поцеловала. - Сладкий мой!
Комелов смотрел с осужденьем и восторгом.
- Не хотел на мне жениться! - повернулась Анна. - Есть ли у человека совесть после этого?! - взыскующе взглянула на стол: осталось ли выпить и закусить? - Но я - без комплексов! Я сама ему сказала, что люблю без памяти. Тут он и… деваться-то некуда. А какие стихи он мне писал из пучин океана!
О доблести, о подвигах, о славе
Я забывал тогда на корабле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной стояло на столе!
- Анна разрумянилась, упругие кольца волос беспорядочно рассыпаны, глаза горят черным пламенем.
- Было, Александр Васильевич?
- Что ж теперь скрывать…
- Да побойтесь Бога! - натурально возмутился Комелов. - Это же Александр Блок!
И опять тряслись, обессилев, повисали друг у дружки на плече, дрожали в истерике хохота.
- Я за три года столько не смеялся, - смаргивал слезы Комелов.
- Да, совсем смешно, - выговорила Анна чуть ли ни басом. - Я, как Вера Панина, готова была яду выпить, спеть перед Александром Васильевичем - и умереть у него на глазах!
- Какой ужас.
- Любовь зла!
- Полюбишь и… - тонко замолчал адъютант.
Брови Колчака сурово сошлись на переносице, но губы при этом трепетали от едва сдерживаемого смеха.
- А помните, у Подгурского наш первый вечер?
- Я бы хотел это забыть, да вы все напоминаете, - проскрипел Колчак.
- О, как он был прекрасен! - оглянулась на Комелова. - Какой разворот плеч, какие речи. А глаза! Боже мой… Я влюбилась в него с первого взгляда!
В открытое их купе, как бы ненароком, заглядывали раскрасневшиеся офицеры. Александр Васильевич сделал, было, какой-то предостерегающий жест.
- Нет! - вскинула руку, - сегодня мой вечер. Вечер счастливых воспоминаний. Может, мой единственный и самый счастливый вечер! Миша, сделайте одолжение, плесните даме.
Комелов посмотрел на Колчака, пожал плечами и "плеснул". Колчаку было странно видеть ее такой. Раскованной.
- А какой прекрасной души был Непенин! - ей понадобилось замолчать и поморгать, глядя в потолок. Но слезы уже текли, и Анну трясло, и никак не могла успокоиться - так жалко адмирала Непенина. Считался всеобщим любимцем, отцом родным для матросов. И как-то странно было узнать, что революционные братишки зверски растерзали этого умнейшего, добрейшего человека.
Анна Васильевна замолчала, отодвинулась в угол и смотрела оттуда яркими глазами. И Колчаку уже казалось куда как уютно в проходном вагоне второго класса. И все бы хорошо, если б не "кирпич". Угловатый, раскаленный, ворочался он где-то пониже солнечного сплетения, не давал покоя. Сколько народу не сумел спасти от страданий и… смерти. У красных пулеметы раскалились, шипят на расстрелах. Кто ответит за это? О, если бы Бог взял его жизнь и сохранил те невинные, светлые души! Три. Десять раз пошел бы на расстрел!
А за окном зарево. Горят избы. Идет бой. Кто с кем воюет? Чьи дома жгут?
- Зима горит.
- Оставьте, наконец…
- Зима, господин адмирал. Городок такой есть. Был. Здесь станции: Нюра, Шуба и Зима. "Нюра, надевай шубу, скоро зима".
- Михаил Михайлович, - встрепенулся Колчак, - давно вас спросить хотел: комелый - это ведь безрогий? Комолый, значит.