Странное дело, из религиозной, набожной семьи - а даже обрадовалась, что не придавят ста пудами глины, а так и оставят на поверхности. Глаза пташки выпьют. Грешная плоть умрет - и останется под елочкой, и будет вечерами пугать грибников своим сумрачным взглядом. И выдумают какую-нибудь легенду о… белогвардейской атаманше, размахивающей по ночам плоским маузером. И станут находить задушенных комиссаров. И уже примирилась с такой перспективой, замерла, ожидая прихода безносой.
И какие-то быстрые существа облепляли ладонями, как осенние листья, поднимали, опускали, баюкали. И громадная жужжащая оса все норовила ужалить, и все это вертелось, неслось куда-то - усилием воли остановила круговерть, увидела встревоженное лицо начальницы, схватила за руку - так много надо было ей сказать! Чтоб Володя знал, что в последнюю минуту жизни мать думала о нем, чтоб передали благословение. Но все опять завертелось, летело, засасывало в облака.
ГЛАВА 10
Гинс телеграфировал из Иркутска о шаткости власти. Даже повернулся язык сказать: правительство Колчака никто всерьез не принимает! Голод, разруха, всеобщее недовольство. Премьер Вологодский опять запросился в отставку. Все в один голос дудели о необходимости Земского собора. И за всеми заявлениями недвусмысленно маячило предложение пойти ко всем чертям.
- Сволочи! Скоты! Мерзавцы! - до этих трех слов сократился лексикон Колчака. И опять ломал карандаши. Готов был голову разбить о стенку вагона от бессилия что-либо изменить.
Чуть ли ни полмира замерло в ожидании: что он сделает? Куда повернет корабль по имени Россия? А пленные чехи стопорят его состав по своему желанию - и всемогущий Колчак ничего не может сделать! Ни на час ускорить продвиженье поездов. И это внутри своей империи. На территории - как говорят - целиком подконтрольной ему! Сутками торчит, то на полустанке, то в чистом поле - а мимо проносятся, обгоняют состав за составом! Везут из России награбленное добро румыны, чехи, сербы. Пугают партизанами. Восставшими рабочими.
И опять несут телеграфную ленту. Что там еще? Выхватил, пока читал, порвал в трех местах… Предательство! В Красноярске вот-вот сменится власть. Боже мой, что же это такое? Получается, что он со своим паровозом в мертвой петле? - Сердце бухало замедленно, сильно, стучало в висках. И дыхание шло тяжело, со свистом. Врач говорит, надо бросить курить - но для того, чтоб не задохнуться от кашля - приходилось срочно закурить!
Стратегия по всем параметрам уступила место тактике. "Выжить!" - главный лозунг всякой сволочи. "Ракло!" - едва не прокричал навстречу Удинцову.
- Анна Васильевна, - щелкнул тот каблуками.
Лицо Колчака болезненно дрогнуло. Анна была тщательно убираемой на задворки сознания болью, виной. Даже делал вид, что ее нет - слишком припекал стыд при воспоминании о ней. Надеялся, что как-нибудь сама выберется из обступившей со всех сторон беды! И теперь ни о чем не спрашивал, а только пристально смотрел в глаза начальника конвоя. Тот толково и кратко передал донесенье контрразведки.
- Она больна, Ваше высоко превосходительство! Похоже, тиф.
В кабинет вошел, замер, выжидая возможности вступить в разговор, Занкевич.
- Срочно ко мне! - приказал адмирал Удинцову. - И доктора!
Занкевич стоял с убитым видом.
- Да неужели дурные вести, генерал? - горько пошутил Колчак.
- Не то чтобы, - вяло выговорил, - стало известно, что Виктор Пепеляев проследовал в Томск, в расположение Первой армии.
Это значило, что братья разбойники зашевелились опять. Что-то готовилось, что-то дурное витало в воздухе.
- Это все?
- Нет, - мягко возразил. - На станции Тайга между Пепеляевым и Сахаровым произошло столкновение. Сахаров арестован.
- Срочно сообщите Каппелю, чтобы как можно скорее исправил положение.
- Уже, - все с той же грустью в голосе доложил начальник штаба. - Каппель в Тайге, и дело исправлено.
Колчак поморщился. Впрочем, может, от мучившей зубной боли.
- Передайте в ставку, что я утверждаю на посту председателя правительства Виктора Пепеляева.
Занкевич с легким полупоклоном покинул кабинет. Телеграфировать Пепеляеву радостную весть не спешил. Теперь у Колчака семь пятниц на неделе - может отменить! Так же посылал депешу Деникину, с предложением принять бремя Верховного правления. И хорошо, что канцелярия замешкалась. Через пару часов дал отбой. Из упрямства - узнал, что Сибирское правительство обратилось к Деникину с тем же вопросом.
Сволочи, канальи!
Хороший адъютант, как воздух: необходим и невидим. Он, будто сгустился из воздуха и теперь ходил, чуть ли ни рядом и так же свирепо шептал: "Сволочи! Ракло!". Если бы это посмел сделать кто-то другой, менее преданный - адмирал стер бы в порошок! Комелов, человек безгранично добрый, обладал способностью гасить ярость любого накала. И когда они особенно горячо прокричали дуэтом: "Мерзавцы!" - Колчак оттаял душой и даже усмехнулся кривой своей улыбкой. Вообще, в последний месяц он улыбнулся, может, раза три, четыре. Не до веселья. И теперь как-то особо взглянули друг на друга, поняли - и ни слова не говоря, даже столкнувшись на пороге, проскользнули в маленький закуток, где в сундучке, слабо звенели бутылки.
Михаил Михайлович поставил два тяжелые, хрустальные стакана, налил. Поезд качнуло, едва не промахнувшись, чокнулись.
- За здоровье Анны Васильевны Колчак!
Адмирал вылил в рот содержимое и проглотил судорожным глотком. Закусили яблоками. Поезд плелся еле-еле.
- Как черепаха, б…! - в последнее время адмирал широко пользовался пролетарской лексикой.
- Китайское яблочко! - похвалил Комелов.
- Китайское яблоко - это апельсин, - прогудел Колчак, так и этак укладывая плод в своем беззубом рту. Алкоголь кипятком разбежался по пищеводу - ударил в голову туманом, пришло ощущение легкости.
- Мы на "Заре" бражку ставили, - причмокнул Колчак. - Она должна стоять неделю. И вы не поверите - дольше пяти дней не выдерживали! Выпивали до гущи! - Бледные щеки Колчака приобрели оттенок румянца, глаза заблестели. То есть брови так же сведены, взгляд исподлобья. Спросил: обязательно ли при сыпном тифе стричь наголо? Комелов сказал, что обязательно. Колчак вздохнул и с шумом втянул воздух через редкие зубы.
- Большевики в Омске, - прищурился адмирал и опять шагнул туда и сюда в тесном закутке. - Как-то наш Борбоська?
- Борбоська не пропадет, - заверил адъютант.
Поезд катил по рельсам, стаканы на столике сошлись и тихонько звенели, напоминая о деле. Адмирал замер, уцепившись за край стола. Все катилось под откос. Поначалу решили закрепиться на линии Томск - Тайга - Барабинск. Но на последнем совещании выяснилось, что остановить красных нечем. Армия не хотела воевать.
Комелов беззвучно наполнил стаканы:
- Первая колом, вторая соколом!
Колчак не заметил, как выпил.
- Закусите, Ваше Высокопревосходительство! - принялся строить бутерброды.
Дверь отворилась. Доктор. Совсем еще мальчик.
- Да! - встрепенулся Колчак, чуть было не сказал "принесут", но поправился, - приведут Анну Васильевну, осмотрите и сделайте все, от вас зависящее!
- Уже, - кивнул юноша.
- Сыпняк? - болезненно замер Колчак.
- Инфлюэнция, - показал ладонь. - Испанка.
- Это - серьезно?
- Все опасно, - поднял плечи медик. - Но организм молодой, болезнь в самом начале, можно надеяться.
- Прошу вас.
Доктор не заставил себя упрашивать: опрокинул стаканчик и закусил бутербродом.
- Скотина! Мерзавец! - нарезал круги адмирал. - Ничтожество!
Доктор, обтерев губы, устранился.
Поезд опять невидимой рукой собрал стаканы в кучку, ненавязчиво звенел, приглашая продолжить хмельное застолье, забыться, отойти от забот дня текущего. Но Колчак, как-то вдруг просветлев, сделал прощальный знак рукой, поспешил к себе. На тормозе часовой вскочил с откидной лавки, вытянулся, тараща глаза.
Перед дверью в купе остановился, унимая лихорадочное биение сердца. Даже дыхание занялось от волнения. Неужели я ее увижу! Она больна. И нахлынула болезненная нежность…
Слабо светила электрическая лампочка. Она. На постели. Напротив доктор. При виде Колчака вскочил, несколько раз кашлянул в кулак. Мол, я ничего, бодрствую.
Пахло лекарством.
- Что с нею?
- Жар, - так же шепотом ответил. - Тридцать девять и шесть. Попозже можно обтереть водкой. - Паренек молоденький. Студент. Бегство все перепутало. Прежний доктор, Петрович, должно быть, лечит утомленного победами Эйхе. "Эйхе", значит дуб. Дубовое начальство у красных. И нет сил отвести глаз от детски маленькой головки на подушке. Что это он про водку… обтереть.
- Уж вы и распорядитесь, насчет водки.
Юный доктор вышел.
Неподвижный сверток на постели не шевельнется. Колчак стоял над нею и молил Бога простить их обоюдные грехи, спасти молодую жизнь Анны.
- Если надо забрать одну из наших жизней, возьмите мою! - к Богу Александр Васильевич обращался на "вы". Привык так еще с детства.
Шевельнулась, выпростала руку. Лилейно белую, с маленькими аккуратными пальцами - и, не в силах противиться, встал на колени, целовал ее пальцы, между пальцами, аккуратно повернул руку, уткнулся большим своим носом в ее горячую ладонь. И, точно шелест ветерка:
- Саша…
Дрогнул и замер! Будто божье благословение снизошло, будто нежность всего мира окружила - и грозный адмирал ощутил себя маленьким, желторотым птенчиком в пушистом гнезде, и так отрадно было это полное самоуничижение. Что-то шевельнулось над ним, поднял голову - она. Черные, непослушные волосы перепутаны, глаза горят безумьем и любовью.