Поручик прикрыл глаза - ему становилось скучно.
- Вот что, дорогая Анна Васильевна, - превратился штатский из палача-любителя в любезного собеседника. - Возвращайтесь-ка вы в свой вагон. Не надо лишний раз беспокоить Его Высокопревосходительство. А при случае мы дадим знать о вашем местонахождении. Это я могу обещать твердо. Ежели же вы захотите встретиться самостоятельно - мы вынуждены будем передать вас в следующую инстанцию, для сугубой проверки. А это, поверьте, лишние неприятности, да и счастливый момент встречи только отдалит.
- А как же это получилось, - спесиво, через губу, процедил поручик, - что Их Превосходительство ничего о вас не знает? Штатский, похожий на филера, тоже заинтересованно сверкнул глазами.
- Всякое случается, - ответила с достоинством, - видите, что за обстановка.
- Да вот в том-то и дело, - проскрипел поручик.
- Анна Васильевна, - штатский взял разговор в свои руки, - факт вашей искренности у меня не вызывает сомнения. Я вас видел с адмиралом на верховой прогулке. Извините, прекрасная пара, прекрасные лошади! Канадской породы-с? Першеронцы? Прошу великодушно извинить за излишнее рвение в исполнении долга - обстоятельства вынуждают. Везде провокаторы, вредители, шпионы.
Анна вынуждена была согласиться.
- Ночью из бомбометов обстреляли - никак нельзя терять бдительность, - мягко выпроваживали ее из купе. И тут она увидела под столом большую черную лужу… чего-то.
- Прошу, прошу, - заторопился контрразведчик, - дают отправление - с. Отстанете - греха не оберешься.
Вышли на улицу. Кажется, долго ли были в вагоне, а успело стемнеть. Шли в сторону санитарного вагона. Оно, может, и правильно: доверяй да проверяй. Поезд дернулся, прогрохотал буферами, стронулся с места - заскочили в проплывающую мимо дверь. Кондуктор, было, воспротивился, контролеры заорали, показали документы - и он уступил. Мимо длинно проплывали склады, станционные постройки, железнодорожник с флажком.
- Да-а, - протянул филер мечтательно и горько, - от Москвы до Петербурга при царе-батюшке за семь часов пятьдесят минут доезжали.
Поручик сухо плюнул. Из мещан офицерик, скороспелка. "Их Высоко превосходительство", - не прошло мимо внимания Анны. Охамел и офицерский корпус. То ли еще будет.
- Пожалеет Россия, да поздно будет, - в том же направлении тоски текли мысли штатского. - Кровью умоется родимая.
Офицер опять плюнул. Теперь покосился и кондуктор. А ему, милому, хоть бы хны. И за грех не считает. А поезд торопился, набирал скорость, сбивался в стуке колесами. Анна отвернулась, достала из кармана зеркальце - губы припухли. Как у зуава. Контрразведчики приобрели скучающее выражение, смотрели в сторону. За окном бежали стожки, проплывали белые поляны, и опять обступал окончательно почерневший ельник. На тормозе гулял ветер, лез в рукава, знобил.
- Разбежался как, - похвалил паровоз офицер-разночинец, - этак скоро и Ново-Николаевск!
- Сплюньте, поручик, - хитро покосился на Тимиреву штатский.
ГЛАВА 9
Двое умерли. Их вынесли и похоронили. Сложили под елью, накидали снежный холмик. Помолчали и бегом обратно. Даже молитву некому прочесть. Анна не очень верила в скорое воскресение, как-то не укладывалось в голове, как это может быть? Но и бросать без могилы и креста - тоже не дело. Не по-христиански. Да что тут поделаешь? И другие, горят в жару, мечутся по полкам, выкрикивают имена любимых женщин. Если половину довезут до Ново-Николаевска - слава Богу.
Вернулась, вскипятила воду в титане, заварила сушеной морковкой - все-таки чай. Разнесла, разлила по кружкам. Да по сухарику каждому. Кто-то может и сам, а есть такие, что с ложечки приходится кормить. А у одного, бедного, всю-то челюсть раздробило. Не подступишься. А видно, хороший человек. Веселый! Языком еле ворочает, а туда же: "Вставлю зубы и отобью вас у Александра Васильевича!". Тут уж, не то что с ложечки, а "с тряпочки": намочишь да ему в рот покапаешь. И видно, что больно ему. В лавку пальцами вцепится - так и захрустят. И затрясется весь, и выгнется дугой. А Анна Васильевна гладит по голове, шепчет что-то, утешает.
- Анекдот хочешь? - свесился с багажной полки казак. И сам же трясется, покраснел, как помидор. - Приходит баба к соседям, говорит: "У нас какая-то сволочь самовар стащила - у вас его случайно нету?!" - и так и закатился. Выздоравливает. Да и рад, домой едет.
Анна понимала, что он симулирует. В Омске вносили на брезенте, признаков жизни не подавал. Губы белые, нос острый, вполне недвижим. Только один глаз горел, как лампочка. А пропел паровоз, дохнул углем, не успели скрыться окраины - ожил казак, а теперь и в присядку пуститься готов! У Анны самой сестра в театре Мейерхольда - и не могла не восхищаться артистизмом казака. Но в то же время понимала искреннее чувство артиллериста, потерявшего обе ноги. Когда попыталась посочувствовать - только усмехнулся: "Мне это в радость. Я хотел бы погибнуть за Родину с песней!". Вот так вот понимали жизнь некоторые офицеры.
А казак хохочет и таит про себя какую-то мысль.
- А ведь ты вступишь в партию большевиков!
- Да уж не промахнусь!
- А надо будет, и к стенке нас поставишь?
Казак дрыгнул ногой, на минутку задумался, но тут же и расплылся в самой белозубой улыбке:
- Если только прикажет Тухачевский!
И расстреляет. На смену преданным, готовым на все во имя Родины людям, шли веселые, решительные ребята без роду и племени, готовые продать все, что угодно, поставить к стенке родного отца, если тот неловко встанет на пути интересов класса.
Анна не заметила, как поезд тронулся. Из тамбура нанесло терпким дымом самосада. Сколько раз говорила - ничего не слушают. Казак пошел, прикрикнул на них. Подались куда-то.
Прошла по вагону: кого прикрыла шинелью, кого подвинула к стене, чтоб не свалился. Потом помогала фельдшеру бинтовать, сама делала уколы. Разносила микстуру.
А поезд разбежался, катится по рельсам, даже вскрикнет на повороте от радости. Может, и доберемся до Ново-Николаевска. И все наладится. Красных остановят. А весной, Бог даст, опять погонят их со всех концов державы. Быстро ведь умеют надоесть своей продразверсткой.
О, если бы так случилось. Да и случится! И не может быть иначе! И тогда! О, Боже мой, Царица небесная…Кем же буду я? И что будет? Смена ненавистной фамилии на короткое, звучное: Колчак! И…неужели царица? Или гранд-леди России? И не ищите, во всем мире вы не найдете более скромной, отзывчивой, сердобольной гранд-леди. Анна потянулась в томительной судороге тоски по новым, счастливым дням. А они будут! Обязательно! Это только пока плохо - но какая будет за это награда! И детей родить - и воспитать! И страна расцветет краше прежнего. А большевики - как кровавый понос - вспомнят их на минутку, со страхом перекрестятся и постараются забыть поскорей.
И опять кричат из конца коридора:
- Сестренка! Сестрица!
Давай-ка, русская царица, беги, выноси г… из-под воина. А казак на второй полке, уж сучит ногами. Пляшет какой-то воздушный краковяк: "Я с миленочком гуляла ельничком, березничком, сорок раз приподнимала юбочку с передничком!". Углядел, за какой надобностью поспешила сестричка - сорвался с места.
- Погодите, я проворней! - выхватил судно. - Эх, какую кучу навалил! Жить будешь, ваше благородие! - и раненые хохочут, взмахивают в воздухе обмотанными культями рук и ног.
Часто Анне казалось, что опустилась на дно ада - но и в аду можно жить, если вокруг добрые люди.
И многие потом вспоминали этот ад, как несостоявшийся рай.
Поезд все отсчитывал стыки, торопился прочь, дальше от красной погони. Бросить бы частый гребень с полотенцем, чтоб выросли непроходимые леса, легла огненная река. Но для них, похоже, не было преград. Перед Омском Сахаров взорвал мост, казалось, никакие силы не перенесут красные бронепоезда! Не по воздуху же! А сумели. По льду. Наварили два метра толщиной, бросили чугунную нитку рельсов - и, как на тройке, вкатили в побежденный Омск!
А, не сегодня-завтра, гляди, падет Ново-Николаевск. Да и Красноярск не устоит. И тогда "Vae victis" (горе побежденным).
Она уже выпила два стакан кипятка, и даже вроде бы согрелась, но прошло какое-то время и опять принялось трясти. Или это от волнения?
- Вы бы прилегли, - взглянула внимательно начальница. - Да алтейки выпейте.
Анна пошла в служебный закуток. И здесь затрясло уже по-настоящему. Сильней, чем пьяницу с похмелья. Легла на полку, не раздеваясь, укуталась и все никак не может согреться. И напала, не то чтобы усталость, а слабость, ноги и руки так тяжелы - не пошевелить.
А мысль при этом необыкновенно ясная, четкая, быстрая. И встают перед глазами картины детства. Ночные прогулки на лошади. И содрогнулась от удара! Никогда ее не били арапником, но в эту горькую минуту точно знала: секут! И занимался дух, трещали от ударов ребра. Господи, что это? Но Анна знала, это наказанье за измену. За предательство. Да, нарушила данное на венчании слово, покинула мужа. И сын!.. Анна стонала и просила наказать еще больше, может, и до смертного исхода. Она слишком хорошо понимала, какой грех несет в душе.
Но ведь не могла же поступить иначе! Кто как не Бог послал ей ту встречу? И не Он ли создал их такими друг для друга! Не сама же выдумала это шампанское в крови!
И - всё! Отпустило. Перестала сечь камча. То есть так же зуб на зуб не попадал, трясло - чашечку с алтейкой невозможно поднести. Выпила. Может, пройдет? Или нет? Может, так же, как в Омске? Или болезнь только копила силы, чтоб прихлопнуть гробовой доской. И бросят в снегу, под елочкой.