- Саша, - волос на висках прилип, щеки горели лихорадочным румянцем.
- Аннушка, милая, - в эту минуту не было никаких желаний, кроме счастья быть с этой женщиной, неразлучно, всю жизнь, до последнего часа.
- Ты что-то потерял? - прошептал ветерок, - ползаешь?
И ему страшно стало от этой ее, может, последней в жизни шутки. А она силилась засмеяться - и гримаса страдания искажала лицо, и тело содрогалось, то ли от рвущегося наружу кашля, то ли от боли. И страх потерять ее, и такая любовь к этой маленькой, беспомощной женщине, что протяжно на скулящей ноте застонал и все целовал сухую горячую ладонь.
Впервые за многие годы осознал он себя беспомощным перед превратностями судьбы. Едут в крошечном вагоне через бескрайние пространства холодной Сибири, и невидимый микроб может поставить точку их жизни.
Щелкнула дверь - доктор.
- Что вам? - вопрос прозвучал неожиданно грубо.
- Я принес, - показал бутылку.
- Поставьте и идите, - все не подымался с колен.
Доктор неловко уронил бутылку - Колчак поймал! Поставил. Доктор поклонился и вышел. Нескладный какой. Колчак коснулся губами горячего лба, накрыл ладонью - и видно было, как она ослабла в блаженстве. Весь мир сосредоточился для нее в этой прохладе, пульсирующей крови в висках. Казалось, могла жить только под покровом его животворящей ладони.
Вагон поскрипывал, погромыхивал, катился куда-то во тьму. Тоскливо, по живому прокричит паровоз, выбросит золотистый шлейф искр - и бежит, бежит.
- Саша, - чуть слышно, - ты еще немножко постой на коленях да и вставай… - Колчак ушам своим не верил, а Анна все шутит на краю погибели. - Зайдет Иностранцев - а Верховный на коленях ползает. - Чуть слышно шелестела. И Колчак готов был визжать от счастья и любви к этой женщине.
- Вам врач посоветовал одну процедуру…
Анна спросила одними губами - голос не пошел. И упало сердце, испугался, что сил у нее не осталось.
- Предлагает растереть.
- Я сама хотела попросить, да… есть ли водка.
- Полная бутылка.
И опять, будто ветерком подуло из угла:
- Чего же вы ждете? - и уж пыталась, и не могла расстегнуть пуговку. - Есть ли здесь мужчины?…
И Колчак трясущимися пальцами принялся расстегивать, снимать с любимой женщины платье. С сердечной болью он видел, как успела похудеть - и поднимался злой упрек себе. Единственно преданное до смерти существо умудрился довести до такого страдания. Опять, было, принялся выплевывать обычное: "Сволочи! Скоты!" - и прикусил язык.
Расстегнул все застежки, развязал тесёмки, раздел по пояс. Прежде он не мог видеть ее такой - голова кружилась, и темнело в глазах. В такие минуты он определенно терял рассудок. Сейчас же смотрел с состраданьем. Любящая, доверившаяся ему женщина, болела, может даже, стояла на краю жизни и смерти - а он ничем не умеет помочь. Обильно смочил полотенце и, обмерев на секунду, принялся растирать.
- У вас огурца нет? - чуть слышно пискнула она.
- Бредите, Анна Васильевна?
Торопливо, неловко путаясь в одежде переодел в свою сухую пижаму.
- И это все, на что вы способны? - засмеялась своим тихим грудным смехом - он тут же сменился грубым, лающим кашлем.
- Больно? Вам больно?
Она не имела сил отвечать. Глаза от слабости подкатились под прозрачные веки. Мелко-мелко тряслась в ознобе, даже слышно, как стучат ее зубы. Колчак хлопнул в ладоши: "Эй, кто там!" Вошел адъютант.
- Михаил Михайлович, - заговорил новым спокойным тоном, - не в службу, а дружбу - кипятку.
Адъютант только дрогнул в готовности и исчез.
Анна Васильевна была так неподвижна - что, замерев, прислушивался к дыханию, следил за голубой жилкой на шее. Кажется, была какое-то время без памяти. Но вот слабо застонала, повернула голову на подушке: туда, сюда. Позвала Володю…
Принесли кипяток. Комелов распустил в горячей воде мед. Анна Васильевна не могла пить. Проливала сладкий сироп на подбородок. Вдруг резко села и какое-то время смотрела в ужасе.
- Александр Васильевич, у вас день рождения! Я не приготовила подарок! - и тут же принялась что-то петь, то есть одно, и тут же другое, очевидно, искала, что спеть ему на праздник. Быстро-быстро заговорила о Мусоргском, о том, что он - Рюрикович в тридцать каком-то колене, и опять звала О-одю, и наконец затихла, заснула, вцепившись обеими руками в кружку.
Александр Васильевич, тоже окончательно измучившись, вышел в коридор. Достал из серебряного портсигара папиросу, подавляя приступ кашля, закурил. Молодой врач заговорил о коварстве "испанки", о том, что это очень заразная болезнь.
- Надо полоскать нос холодной водой, вот так, - свел ладонь лодочкой, - набираете холодной воды - и втягиваете. Так несколько раз.
И Колчак вдруг очень обрадовался мысли заразиться и умереть вместе с Анной! О, как бы это было хорошо! Ни позора, ни мук. Ах, как бы это было прекрасно. И Анна, она ведь почти не страдала - лучилась тихим светом! Неужели Господь дает такой легкий выход из обрушившихся обстоятельств! Тихая, легкая смерть - но ведь это же замечательно!
ГЛАВА 11
На следующее утро опять совещание. И телеграфно, и по прямому проводу поступали сообщения неутешительные. Страшно выговорить, но большевик во всю хозяйничал не только на западе, а уже и в тылу.
Пал Барнаул.
Бийск.
Партизаны подступали к Ново-Николаевску. Кажется, еще напор - и "золотой запас" окажется в красных руках. В Омске своя охрана показалась несуразно большой. Но теперь, на бескрайних просторах, в окружении тысяч партизан - выглядела каплей в море. Выкатят дети леса на пригорок батарею и разнесут прямой наводкой в пух и прах адмирала со штабом и канцелярией. Становилось ясно, что на Оби закрепиться возможности нет. Дай Бог унести ноги.
- На Енисее, может, будет проще, - молитвенно вздохнул генерал Мартьянов.
- Вы серьезно так думаете? - усмехнулся премьер. - Зиневич - проститутка и сволочь!
Генерал Занкевич при этом вздрогнул, повернулся к Пепеляеву.
- Даю голову на отсечение, - продолжал премьер, - он уже хлопочет, как бы надежней и с большей пользой для себя, выдать нас красным. Вот что ждет нас на Енисее! - Пепеляев налился кровью. Только сегодня узнал, что любимый город, на каждом перекрестке которого еще блуждала его тень - самым постыдным образом сдали. Без боя!
Следующим пунктом неприступной преграды назначили все-таки Красноярск. Бог не выдаст - свинья не съест. Задержимся!
Генералы пожимали руку Колчаку. Спешно расходились.
Он невидяще уставился в окно. Там заваленные снегом деревенские избы. Во дворах, как крепостные стены, поленницы. Из труб густые белые дымы. Баба с коромыслом по воду пошла - за нею собачонка. Маленькая, лохматая. Живут и здесь. Закурил папиросу. Табак скверный. Прочитал на мундштуке: ф-ка Серебрякова.
- Какие в Петербурге были табаки! - чуть повернулся к Пепеляеву. Тот взглянул удивленно. Не понял. Или уж не хочет понимать? - "Голубка". "Катык", - продолжил Колчак.
У Пепеляева была скверная привычка, смотреть в глаза и моргать то одним, то другим глазом, будто подмигивает. Да еще и цвиркал. Не видит он собеседника, обдумывает какую-то мысль планетарного масштаба.
- Честь имею! - Премьер отдал поклон, развернулся и вышел. После него осталось ощущение злой, непокорной силы. Да, эти люди могут взять власть. Тупые, самоуверенные. Но и не без налета романтики! "Меч не сломан, он только вложен в ножны!" - во всех газетах написал младший братец.
Не дай Бог никому жить во время народного бунта. Чего он хочет? Что воображает? Зимовки на Таймыре - это мед? Стоять на капитанском мостике, когда по миноносцу лупят изо всех видов орудий три дредноута. А в тропиках ходить не пробовали?! Когда неделями истекаешь потом, и тело сплошь покрыто волдырями? А одиннадцатибальный шторм переносили? Когда команда зеленее огурца, и заблевана вся верхняя палуба.
Много ли трудней играть на дудочке? Валяться под солнышком на зеленом лугу? Пощелкивать кнутом, пить из бутылки молоко с мягкой булочкой да поджидать в гости Кланьку из соседнего села?
Колчак вошел в купе.
Из угла, как неугасимое солнышко, сияла взглядом она.
- Здравствуйте, больная.
- Очень рада вас видеть, - всегда звучный, мелодичный ее голос прозвучал тускло. Но губы при этом трепетали отблеском улыбки, глаза щурились, не в силах удержать радость.
- Лучше?
- Я здорова, - но едва ли это было так. Лицо бледно, под глазами тени: в гроб кладут краше. На столе склянки, резкий запах эфира. И здесь же миска с супчиком. Еще парит.
- А ведь надо кушать, дорогая Анна Васильевна.
- Аппетита нет, возлюбленный Александр Васильевич, - но, уловив его движение, подвинулась.
- Рубать надо! - перешел на морской жаргон, - чтобы сила была и выносливость. За Володю, - зачерпнул ложку.
За Володю она не могла не съесть. Потом за Славика - здесь отказаться опять невозможно. Скушала за Славика. И, как водится, за победу… Колчак выдумывал все новую и новую причину, пока миска не опустела. Последние капли съел сам и ложку облизал. А потом неподвижно застыли и смотрели друг на друга, как лунатики. И будто что расцветало в душе, рождало светлые, счастливые мысли, звало к продолжению жизни. Анна до того ослабла, что едва шевелила языком.
- "Ослабелла", - промокнул ей пот Колчак, - отдохните у меня на вилле.
И она в изнеможении тряслась от хохота и постанывала от боли. Все-таки ей было очень радостно рядом с Колчаком, и она не могла болеть в таком счастливом настроении. По крайней мере, долго. Все говорило о том, что скоро пойдет на поправу.