Опять грохнуло, затрещало, застучало над головами. Дружинники простерлись ниц на земле, позатыкали руками уши и ждали неотвратимого наказания.
Ливень крепчал. Мир поблек, померк. Стало темно, как поздним вечером. В небе тарахтело, громыхало, трещало, бухало. Разгневанный Перун раз за разом прокатывался по небу в своей огненной колеснице и метал во все стороны божественные стрелы. Вздрагивала, колебалась земля, и, казалось, этому буйству и неистовству не будет конца.
Кони ржали, вздыбливались и тоже, как и люди, дрожали от страха. Все живое замерло - исчезли птицы, попрятались звери, притихли веселые шумные сверчки. Только огонь, вода и гром господствовали на небе и на земле.
Кий одной рукой держал поводья нескольких коней, а другой умолял Перуна умерить свой гнев.
Но в этот раз Перун почему-то гневался особенно сильно. Тучи сошлись с землей, и наступила такая темнота, будто Мрак насовсем поглотил Световида. Гром гремел без умолку, и видно было в свете зарниц, как по степи проносятся, догоняя друг друга, водяные вихри.
В это мгновение один из дружинников сорвался с места и с диким воплем быстро побежал к высокой степной могиле. Он то исчезал во мраке за сплошной завесой дождя, то опять появлялся, как призрак, в сине-ослепительной вспышке молний. Достигнув верха могилы, упал на колени, протянул к небу руки и застыл в молитве.
И тут небо вспыхнуло огнем. Страшный грохот всколыхнул землю. Извилистая стрела ударила в самый верх могилы.
Все попадали ниц в мокрый, прибитый и спутанный дождем и ветром ковыль. О, Перун, ты нашел свою жертву!
Так лежали долго. Гроза свирепствовала еще некоторое время, но силы ее медленно начали ослабевать. Насытившись жертвой, Перун ослабил вожжи своих буйногривых коней, изо всех сил крикнул на них и помчался над степью дальше - на восток.
Все реже и реже били зарницы, все глуше становились удары грома. На западе начал подниматься, проясняться край неба, тучи расплывались - и наконец блеснуло солнце.
Мокрые, напуганные, оглушенные, люди вскочили на ноги и протянули к небу окоченевшие руки.
- О, великий Световид, преславный Даждьбог. Ты показал нам свой золотой лик, ты вселил в наши сердца надежду и радость! Будь славен вовеки, Даждьбог!
Гроза отшумела - и в степи опять забурлила жизнь. Запела перепелка, вспорхнул в небо и завис в вышине серебряноголосый жаворонок, промчал на окраине табун быстроногих тарпанов.
Только мертвый дружинник лежал на вершине могилы, повернув к солнцу почерневшее лицо, и в его раскрытых глазах застыл ужас.
Его не трогали, оставив там, где настигла смерть, потому что он уже принадлежал не себе и не людям, а богу грома.
Напуганые, едва опомнившись от пережитого страха, княжичи дали знак садиться на коней и возвращаться домой. О преследовании гунна не было уже и разговора.
На полпути в Рось Тур с сыновьями попрощался с княжичами и повернул к Каменному Острову. Горячее солнце быстро высушило их одежду, овчины и торбы с пищей. А из сердец медленно выползал страх. Грозный Перун в этот раз обошел их своей карой…
Ночь над Россью
Ночь застала их в дороге. Как-то внезапно зачах и погас румяный красавец вечер, быстро сгущались сумерки, которые вскоре переросли в темноту, на небе высеялись мелкие мигающие звезды, а из широкой долины Роси на крутые холмы потянуло туманом и сырой прохладой.
Кий придержал коня.
- Где заночуем, отче? Завернем к какой-либо веси и попросимся на ночлег или разложим костер да и переночуем здесь до утра?
- Здесь переночуем! В степи! - поддержалии Щек и Хорев, которым не хотелось целую ночь тесниться в чужой переполненной детьми и взрослыми хижине.
Тур не противоречил.
- Ладно, переночуем здесь. Травы для коней вокруг вдоволь, сухого хвороста для костра тоже. Растелим кожухи да и задремаем.
Место для ночевки выбрали на возвышении, чтобы ветром сдувало мошкару и комаров. Тур стреножил коней и пустил пастись, Щек и Хорев принесли из леса по охапке сухого хвороста, а Кий высек огнь, раздул трут и развел костер.
Малиновые язычки пламени весело зазмеились по хворосту - и вверх с треском носились золотистые искры. От этого мрак ночи стал еще более густ.
Разложив с подветренной стороны старые кожухи, путники легли вповалку.
Кий заложил руки под голову и смотрел в небо. Ему не спалось. События последних дней тревожили душу.
Ему было двадцать и одно лето, а казалось, что живет испокон веков на этой безграничной, широкой земле, - такая длинная была жизнь, наполненная думами и созерцанием большого разнообразного мира, трудом с сохой в поле, в лесу, когда рубил на топливо дрова, или на охоте, выслеживая дичь. А еще не раз приходилось вместе со всеми отбивать набеги акациров, которые, прорвавшись сквозь заслоны уличей, налетали на полянские поселения, чтобы захватить табун коней, отару овец или пленных. Почему-то в бою считал, что он бессмертен, потому что не верилось, что и в него, как в других, которые падали рядом, может попасть акацирская стрела. И никогда не думал, что будет завтра, потому что знал - завтра будет так же, как и вчера. А теперь что-то изменилось. Страшное слово "гунны", вымолвленное князем Добромиром, наполнилось внезапно полностью ощутимым содержанием - тучей всадников, что согнувшись на своих небольших, но выносливых конях, могут налететь на Рось так же, как налетели они на поселение уличей, поубивать мужчин, женщин, детей, стариков, убить его… О гуннах среди полян издавна ходили страшные разговоры. Гуннами пугали детей, их сравнивали с нечистой силой - колдунами, водяными, чертями, которые только то и делают, что делают зло. Старые люди пережили от них немало плохого. Неужели теперь придется пережить и молодым?
Тревожился он и потому, что видел, каким старым, больным, немощным и беспомощным стал князь Божедар. Разве может он повести полян против врагов, если они появятся в степи? Или, может, поставит старшим над дружиной кого-то из сыновей? Но кого?
Хорошо было раньше. Старики рассказывают, что когда-то князя избирали на вече не на всю жизнь, а только на военный поход. Выбирали самого сильного, самого умного, самого смелого. А кончался поход - и опять жили все, как кто хотел. А теперь - на всю жизнь. Да и сыновья княжеские метят на отчее место. Достойны ли они?
Что будет с полянами? Сумеют ли отбить гуннов, если те однажды нападут на их поселения и угодья?
Мысли набегали одна на другую, как тучи в осенний день, и отгоняли сон. Потрескивал хворост в огне, хрумкали сочную траву кони и заливались со всех сторон невидимые в темноте сверчки - сюрр-сюрр-сюрр-сюрр!
Прямо над головой вдруг вспыхнула звезда, оставив после себя огненный след. Кий вздрогнул.
- Отче, спишь?
- Нет, - ответил Тур.
- Видел - звезда упала…
- Чья-то жизнь угасла.
- А где моя звезда, отче?
Щек и Хорев тоже не спали - приподняли головы, начали прислушиваться.
- Этого никто не незнает, сын, - Тур задумался. А потом прибавил: - Но она где-то там есть! И моли Сварога, чтобы крепко держал ее на небе. Тебе еще надо долго жить - молодой…
- А кажется, живу долго-долго. То ли из твоих рассказов, или из детских снов, хорошо помню, чего никогда не мог видеть - гуннов, Атиллу, готов, короля Божа…
Тур поднялся на руку, улыбнулся.
- Ты не можешь помнить Аттилу. Тебя еще и на свете не было, как боги наказали его свирепой смертью, не достойной воина, за грехи его и за грехи его племени… А тем более не можешь помнить готов и короля Божа. Только твой прапрадед, говорят, знал его…
- А это правда, что князь Добромир - правнук короля Божа, отче?
- Говорят, правда. по матери, которая была из племени венетов…
Тур смолк и надолго задумался. Щек и Хорев неподвижно лежали на теплых мягких овчинах, тоже о чем-то, думая, а Кий сидел возле них, поставив локти на колени, а ладонями подперев щеки, и вслушался в неясные шорохи, которыми полнилась ночная темнота и ему слышался глухой гул тысяч конских копыт, бряцанье мечей и резкий посвист стрел, крики гуннских, готских и венетских воинов, стоны раненных… Он вздохнул.
- Жалко князя Божа, отче… Кого же венеты избрали себе королем после его смерти?
- А никого… Те венетские роды и племена, которые сидели по эту сторону Днепра, по Бугу и Днестру, гунны покорили и заставили платить дань хлебом и мехом, а те, которые сидели в лесах по Припяти, притаились и затихли, будто их и на свете не было… По-видимому гунны о них и не знали или же просто не захотели трогать, потому что хлеб там на песках и болотах родился никудышный…
- Хитрые гунны - пахать не хотели, а к хлебу, видишь, привыкли быстро!
- Пахать они так и не научились. Для гуннов не было ничего лучшего, как жизнь на коне и в кибитке. Женщины и дети в лачуге на колесах, а он - верхом! Верхом едет, верхом ест, верхом пьет и даже порою спит, уцепившись за луку седла. На конях гунны охотятся, догоняя дичь в степи, а во время войны гуннской коннице никто не может противостоять: выстроившись клином, она, как острый топор, раскалывает врага пополам, крошит и рассеивает его. А если, наскоком, победить не в силах, то отступают назад и, не считая это позором для себя, без потерь убегают изо всех сил прочь.
- Ну, для венетов дань хлебом не такая уж и обременительная.
- Если бы только хлебом. А то еще и скотом, и медом, и мехом, и полотном. Но наибольшей бедой была дань людьми - набор отроков в гуннское войско.
- И ты ходил, отче?
- И я ходил. С князем Божедаром. Он тогда был молод, силен и смел.
Щек и Хорев аж вскочили.
- Следовательно, выходит, мать Черного Вепря настоящая гуннка?