- Ну зачем я поеду? Вообще, зачем немолодому писателю встречаться с какими-то английскими хиппи? Вот недавно ко мне неожиданно нагрянула группа молодых писателей: Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, Айтматов, Искандер, Евгений Евтушенко. Приехали и говорят: "Мы хотели просто так поговорить с вами о жизни и литературе, решили, что вы нас не выгоните". Ну, мы интересно побеседовали, я к ним присматривался с любопытством, это будущее русской литературы. А англичане мне зачем?
Чтобы не раздражать Эренбурга официальным указанием, Павел не сказал, что на этой встрече настаивает ЦК партии, только объяснил:
- Среди англичан есть евреи, и они хотели увидеться и поговорить именно с писателем-евреем.
- Хотят видеть еврея, сохранившегося, несмотря ни на что, посмотреть, как на случайно выжившего мамонта? Ну ладно, я приеду, покажусь.
И вдруг неожиданно оживленно воскликнул:
- Когда вы назвали себя, я подумал: откуда мне знакома фамилия Берг? И сейчас вдруг вспомнил: в тридцатые годы я читал в "Огоньке" ваше эссе "Два русских еврея" про Левитана и Антокольского. Вы точно и красочно описали феноменальное превращение двух местечковых еврейских мальчиков в великих русских художников. Это же изумительный пример органического перевоплощения еврейского характера!
Павел улыбнулся:
- Спасибо, приятно получить похвалу от вас, даже через двадцать лет. В той статье я хотел показать, что в евреях есть особое качество восприятия черт народа, среди которого они живут, уникальная способность приспосабливаться. Вы сами писали: "Мы принадлежим к тому народу, на языке которого говорим".
- Да, это так. Я думаю, что национальный характер евреев ярче всего сказывается в их творческом потенциале. Среди новой творческой интеллигенции много писателей-евреев. Я далек от еврейского национализма, но это проявление громадного таланта народа.
У Павла был заготовлен вопрос, который волновал его больше всего:
- Илья Григорьевич, шестнадцать лет я провел в лагерях, а когда меня выпустили, я не смог выяснить состояние еврейского вопроса в стране. Евреев в среде русской интеллигенции стало больше, центр тяжести еврейской жизни переместился из маленьких местечек, евреи заполнили собой большие города, ассимилировались. Уже нет чистокровных евреев, а есть русское городское население. Но я увидел, что антисемитизм при этом не уменьшился, а возрос. Евреям теперь стараются ставить палки в колеса в учебе, в науке, в искусстве. В тридцатые годы мы жили с сознанием, что стали частью русской интеллигенции. Как получилось, что значение обрусевшей еврейской интеллигенции так упало?
Эренбург грустно посмотрел на него:
- Да, за шестнадцать лет, которые вы пропустили, многое изменилось. Человек на десятилетия выпадает из жизни и, возвратившись, многого не может понять, его сердце было на время заморожено, как замораживают ягоды клубники. Я отвечу так: однажды британского премьер-министра Уинстона Черчилля спросили: "Почему в Англии нет антисемитизма?" Он ответил: "Потому что мы, англичане, не считаем евреев умнее нас". Дискриминация против евреев - это отражение их неверной оценки. Но без принципа нет и оценки. Антисемитизм в России возвели в принцип. На этом принципе вырастили новые поколения русских. Еще во время войны, когда евреи воевали наравне со всеми, в одной из газет даже появилась статья "Тыловые патриоты". В ней прямо говорилось, что евреи предпочитают проявлять свой патриотизм не на фронте, а скрываясь от опасностей в тылу. Их военные подвиги уже тогда замалчивали. Я описал подвиг еврея Наума Когана. Он своей грудью закрыл амбразуру вражеского пулемета. Но мне сделали в ЦК замечание, что я выделяю подвиг еврея. Во многом антисемитизм - это отрыжка взбесившегося Сталина.
- Мне рассказывали, что у Сталина была идея выселить евреев из Москвы. Это правда?
- В преступной голове Сталина могла роиться и такая идея. Хрущев рассказывал мне, что Сталин инструктировал его: "Нужно, чтобы при выселении евреев из Москвы во всех подворотнях происходили жестокие расправы. Жалеть их не надо: нужно дать излиться народному гневу. Доехать до места должны не более половины". По замыслу Сталина товарные вагоны с евреями должны были оставаться запломбированными до самого места назначения, и десять - пятнадцать дней пути люди должны были ехать без воды, пищи и туалета.
Видите ли, если бы нам не напоминали постоянно, что мы евреи, многие из нас могли бы это забыть. Еврейский классик Шолом-Алейхем устами своего героя Тевье-молочника спрашивал: "Что такое еврей и нееврей? И зачем им чуждаться друг друга?" Живой пример - я сам. Некоторое время назад, к моему шестидесятилетию, решили издать пятитомник моих сочинений. Все написано на русском языке о жизни в России. К чему бы тут придраться? Но мне позвонили из издательства, говорят: "В пяти ваших книгах слишком много фамилий лиц некоренных национальностей". Каких таких "некоренных"? В этом определении таится как раз намек на еврейские фамилии, на то, что евреи некоренная нация. Переделывать имена своих героев я, конечно, не стал, но спросил редактора: "А что делать с еврейской фамилией Эренбург на титульном листе?" Еврейский вопрос будет существовать в России до тех пор, пока нам будут постоянно напоминать, что евреи некоренная нация. Именно об этом каждый день кричит пятая графа паспорта.
Эренбург замолчал, и Павел решился сказать:
- Я читал главы ваших воспоминаний "Люди, годы, жизнь". Из них я понял, что в период войны вы были больше политическим журналистом, чем писателем-романистом.
Эренбург улыбнулся:
- Да, я написал почти тысячу публицистических статей, более шестисот для русских газет и более трехсот для заграничных. А романов пишется много и без меня. В бурную пору войны я просто не мог заставить себя сочинять небылицы. Публицистические заметки писали все, но много было и извращенных интерпретаций реальных событий. Вот уже, кажется, река истории, ставшая в сороковые годы подземной, начинает вырываться из темноты. Теперь опять настает время для фантазии в романах. Но еще больше это время подходит для мемуаров, для воспоминаний о бурных годах нашей жизни. Я решил влиться в реку воспоминаний одним из первых и назвал свои мемуары "Люди, годы, жизнь". Многого я в них недоговорил, и многое вычеркнула цензура.
Всю мою жизнь я только и делал, что пытался связать для себя справедливость с красотой, а новый социальный строй - с искусством. Я хотел писать по-своему, но индивидуальные творческие тропинки писателей у нас подвергали жесткой критике, и для некоторых они становились смертельными тупиками. Я заставлял себя о многом молчать. К добровольному молчанию примешивалось и молчание вынужденное…
- Илья Григорьевич, как вы относитесь к государству Израиль?
Эренбург молчал минуту, вспоминая что-то:
- Когда в мае 1948 года образовался Израиль, русские евреи радовались за свой народ, но открыто радоваться было опасно. Это было тяжелое время усиления сталинского антисемитизма. Газета "Правда" заказала мне статью об Израиле и подсказала, чтобы я написал, что отношение к нему у наших евреев отрицательное. Я писать не хотел, но позвонили из ЦК партии и заставили. Мне пришлось сильно покривить душой, написать, что Израиль не имеет ничего общего с советскими евреями, что у нас нет "еврейского вопроса". А они в "Правде" еще и от себя включили фразу о том, что нет вообще такого понятия, как еврейский народ. Как это нет! Я злился, рвал и метал, мне до сих пор стыдно, что это вышло под моим именем. Я долго переживал и решил собрать и высказать все мои мысли в воспоминаниях. Но и тут не все разрешают.
Павел понимал, как Эренбургу тяжело вспоминать. А он между тем продолжал:
- Я хочу, чтобы следующие поколения поняли мое время и поняли меня самого - кто я был и почему стал журналистом и писателем. А писать воспоминания о нашем времени совсем непросто. Правду писать - это будет выглядеть как выступление против режима, а не скрывать правду - значит совершать преступление перед историей. Вспоминая пути и перепутья моей жизни, я вижу в них не единую линию революционных идей семнадцатого года, а их попирание. А теперь, вслед за Хрущевым, каждый расторопный газетчик выливает на меня ушаты грязи за мои воспоминания.
- Что же не понравилось Хрущеву?