66. Диссидентка Аня Альтман
Самые большие перемены Лиля нашла в Ане Альтман: из тихого, молчаливого и безобидного существа, каковым она была в студенческие годы, Аня превратилась в энергичную, смелую и решительную женщину. Теперь она громким командным голосом оспаривала в разговорах, особенно на собраниях, все, что считала неправильным и несправедливым. Лиле она сказал так:
- Я стала борцом за справедливость. Три года отработала в Серпухове, вернулась в Москву, познакомилась с очень интересными людьми. Их называют диссидентами. И я стала диссиденткой.
Лиля поразилась:
- Аня, кто это, диссиденты? Я раньше не слышала о них ничего.
- Диссиденты - это люди, несогласные с общественными порядками, инакомыслящие, правозащитники. Мы за открытую печать, мы протестуем против цензуры, против репрессий и арестов за критику режима. Мы боремся против трех принципов советского социализма: ничего не видеть, ничего не слышать, ничего не говорить. Я хочу все видеть, все слышать и обо всем говорить, и говорить громко.
- Вы идете против государства?
- Не против, но мы добиваемся справедливости в государственном строе. Наше движение только зарождается, но в нем уже лидируют группы еврейских интеллигентов. Мы боремся еще и против антисемитизма.
- Аня, но это же опасно, за это могут арестовать.
- Могут. К этому надо быть готовым.
- Аня, а как это произошло с тобой, что случилось?
- Что произошло? - Аня нахмурилась, опустила голову. - Я не люблю вспоминать, но скажу тебе. Помнишь, после окончания института распределительная комиссия посылала меня работать в Магадан, но потом поменяли назначение на Серпухов?
- Да, я помню. Ты расстраивалась, мы не понимали, почему ты с нами не встречалась.
- От стыда и обиды. Та сволочь, замминистра Виноградов, изнасиловал меня в своем кабинете, а потом переписал направление.
Лиля вспомнила свой эпизод с Евсеем. Это, конечно, не то же самое, но она хорошо представила, как горько было бедной Ане. А та продолжала:
- Тогда я никому не могла об этом сказать, мне было больно и стыдно. Я и теперь рассказываю тебе только как близкой подруге. А знаешь, почему он посмел сделать это со мной? Потому, что я была беззащитная еврейка. Да, да, он не боялся, что я пожалуюсь, расскажу, еврейке никто бы не поверил. Я так страдала! Но я поклялась себе, что отомщу ему и буду бороться со всеми антисемитами. Чего им бояться, этим антисемитам? На стороне евреев нет законов, а у них поддержка миллионов других антисемитов.
- Но из-за этой борьбы за справедливость тебя все-таки могут выслать в тот же Магадан.
- Очень может быть. Тогда мне было страшно уезжать туда, но теперь я к этому готова.
* * *
Как-то раз Аня отвела Лилю в сторонку и тихо сказала:
- Мне надо срочно съездить в Ленинград, а у меня дежурство в приемном. Сможешь меня заменить? А я возьму твое, когда вернусь.
Они сверили дни по расписанию и поменялись дежурствами. Лиля поинтересовалась:
- Зачем так срочно в Ленинград, любовник позвал?
- Нет, - усмехнулась Аня, - любовник у меня в Москве. Там совсем другое, затевают суд над одним молодым поэтом. Моя знакомая хочет записать протокол суда для самиздата, а я буду ей помогать.
- Какой поэт, тоже диссидент? - спросила Лиля.
- Нет, он не диссидент, просто талантливый еврейский парень Иосиф Бродский. Пишет хорошие стихи, а его за это собрались судить.
- Он действительно хороший поэт?
- Сама не знаю. Говорят, что Анна Ахматова считает его большим талантом.
- Ну, если сама Ахматова, значит, это так и есть. А зачем нужен этот протокол суда?
- Бродского хотят несправедливо обвинить в тунеядстве, протокол нужен, чтобы предать гласности всю несправедливость суда. Для таких записей я и выучила стенографию. Мы запишем все обвинения и показания свидетелей, а потом напечатаем в самиздате.
- В самиздате? А это что такое?
- Ты, Лилька, совсем темная, ничего не знаешь.
- Я ведь долго жила вне Союза, у нас в Албании ничего этого не было.
- Самиздат - это нелегальное издание литературы вручную, направленной против нарушения законов. Власти такую литературу не издают, мы издаем сами - самиздат.
Лиля посмотрела на нее с уважением:
- Ну ты и смелая?
* * *
Иосиф Бродский, сын обрусевших интеллигентных евреев, военного фотокорреспондента и бухгалтерши, был представителем послевоенного поколения русской интеллигенции и писал интересные стихи. Их нигде не печатали, и он даже порывался уехать из Советского Союза: они с друзьями разрабатывали план угона самолета, но потом не решились и отказались от замысла. В феврале 1960 года Бродский вместе с другими поэтами впервые выступил на "турнире поэтов" во Дворце культуры имени Горького и прочитал стихотворение "Еврейское кладбище". Тематика и содержание стихотворения вызвали скандал, и Бродский попал под неусыпное око КГБ.
В 1963 году в газете "Вечерний Ленинград" о нем напечатали статью "Окололитературный трутень", клеймили за "паразитический образ жизни". В ней приводились цитаты из его стихов, были скомбинированы две строчки: "Люби проездом родину друзей" и "Жалей проездом родину чужую". Их слили в одну строку: "Люблю я родину чужую".
В январе 1964 года в той же газете появилась подборка писем читателей с требованием наказать тунеядца Бродского, и его арестовали по обвинению в тунеядстве.
Фрида Вигдорова и Аня Альтман записывали в протокол:
Судья: Какая ваша специальность?
Бродский: Поэт, поэт-переводчик.
Судья: А кто это признал, что вы поэт?
Бродский: Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?
……………
Судья: У вас есть ходатайство к суду?
Бродский: Я бы хотел знать, за что меня арестовали?
Судья: Это вопрос, а не ходатайство.
Бродский: Тогда у меня нет ходатайства.
Выступили на суде "свидетели", они начинали свои показания так:
"Я с Бродским лично не знаком, стихи его не читал, но я его осуждаю…"
В марте суд вынес приговор "к пяти годам принудительного труда в отдаленной местности", и Бродского сослали в Архангельскую область, в деревню Норенская. Он работал, одновременно изучал английский и продолжал писать стихи, их печатали в районной газете.
В защиту Бродского было составлено письмо, и под ним подписались Шостакович, Маршак, Чуковский, Паустовский, Твардовский, Юрий Герман. За границей встал на его защиту Жан-Поль Сартр. Через полтора года ссылку отменили. Чуковский рекомендовал включить Бродского в профгруппу при ленинградском Союзе писателей, и это, по крайней мере, помогло избегнуть в дальнейшем обвинения в тунеядстве.
В Нью-Йорке издательство "Воздушные пути-IV" опубликовало подборку его стихов и стенограмму Вигдоровой и Альтман. Тогда Бродского вызвали в КГБ и строго предложили уехать. Он вылетел в Вену…
67. Августа и Павел
Августа очень грустила о Семене, говорила Алеше, вздыхая:
- Ты знаешь, я иногда брожу по улицам, где мы с папой ходили, и думаю, вот был мой муж, прекрасный человек, великолепный администратор, сделавший столько хороших дел. И была наша жизнь с ним, которую мы создавали много лет. И вот он умер - и ничего от него не осталось, ничего не осталось, кроме памяти в моей душе и еще памятника на кладбище.
Алеша опускал голову, понимал: ее жизнь остановилась. Он страдал за нее, но у него самого жизнь продолжалась. Что он мог сделать для матери в этом ее вдовьем одиночестве, в оторванности от привычной жизни? Он чаще оставался с ней вдвоем, читал ей вслух Пушкина. Она слушала и не слушала, только однажды, когда он прочитал строки об Онегине: "Итак, глаза его читали, а мысли были далеко", она подняла голову и сказала:
- Это то самое, что происходит со мной: я слышу твой голос, а мысли мои далеко-далеко в прошлом.
Первый год после смерти Семена она почти каждый день ездила на Новодевичье кладбище и подолгу сидела у его могилы. На древней территории Новодевичьего монастыря еще сохранились захоронения детей Ивана Грозного и родственников Петра I. Кладбище разрасталось, его вынесли за ограду. С XIX века там хоронили видных деятелей страны. В советское время кладбище стало официальным некрополем знаменитостей, найти свободный участок для захоронения становилось все трудней. Семена похоронили по указанию председателя горсовета, нашли место между могилами писателей Александра Фадеева и Евгения Вермонта. Обоих она когда-то знала и теперь грустно удивлялась, что судьба привела ее к их могилам.
Августа, в черном костюме или пальто, обычно шла от ворот по главной аллее мимо памятников многим своим знакомым. Ей казалось странным, что на большинстве памятников родственники оставляли тщеславные надписи: "генерал", "народный артист", "депутат", "дважды герой", "министр"… Это вызывало грусть и иронию: люди не в силах отказаться от суеты жизни, заказывая надписи на памятниках усопшим. Что значили эти титулы перед вечностью покоя? Ведь никому эти чины и титулы уже ничего не говорят.