28 апреля
В парке еще светло. Липы голые, но орешник уже оделся листвой. В зеленых кустах поют птицы.
Елена рвет, нагибаясь, цветы. Оборачивается ко мне и смеется:
- Как хорошо... Неправда ли, как сегодня радостно и светло?
Да, мне радостно и светло. Я смотрю ей в глаза и мне хочется сказать, что в ней радость и что она, - яркий свет. Я тоже невольно смеюсь.
- Как давно я не видела вас... Где вы были, где жили, что видели, что узнали?.. Что вы думали обо мне?
И, не ожидая ответа, краснеет.
- Я так боялась за вас.
Я не запомню такого утра. Цветут ландыши, пахнет весной. В небе тают перистые облака, догоняя друг друга. В моей душе опять радость: она за меня боялась.
- Знаете, я живу и не замечаю жизни. Вот я смотрю на вас и мне кажется, вы - не вы, а кто-то чужой и все-таки милый. Да, ведь вы мне чужой… Разве я знаю вас? Разве вы знаете меня? И не надо … Ничего не надо нам знать. Ведь нам и так хорошо?.. Не правда ли, хорошо?
И, помолчав, говорит с улыбкой:
- Нет, скажите же мне, что вы делали, чем вы жили?
- Вы ведь знаете, чем я живу. Она опускает глаза.
- Так правда ... террором?
- Террором.
По ее лицу пробегает тень. Она взяла меня за руку и молчит.
- Слушайте, - говорит она наконец, - я ничего в этом не понимаю. Но, скажите, зачем убивать... Зачем? Вот смотрите, как здесь хорошо: расцветает весна, поют птицы. А вы думаете о чем? Живете чем?.. Смертью?.. Милый, зачем?
Я хочу ей сказать, что кровь очищает кровь, что мы убиваем против желания, что террор нужен для революции, а революция нужна для народа. Но почему-то я не могу сказать этих слов. Я знаю, что это только слова для нее и что она меня не поймет.
А она настойчиво повторяет:
- Милый, зачем?
На деревьях роса. Заденешь ветку плечом, - брызнет дождь разноцветных капель. Я молчу.
- Не лучше ли жить, попросту жить?.. Или я не поняла вас? Или так нужно... Нет, нет, - отвечает она себе, - так не нужно, не может быть нужно...
И я робко спрашиваю, как мальчик:
- Что же нужно, Елена?
- Вы спрашиваете меня? Вы?.. Разве я знаю? Разве я могу знать? Ничего, ничего я не знаю... Да и знать не хочу... А сегодня нам хорошо... И не надо думать о смерти... Не надо...
Вот она опять рвет со смехом цветы, а я думаю, - скоро я снова буду один и ее детский смех зазвучит не для меня, - для другого.
Кровь бросается мне в лицо. Я говорю едва слышно:
- Елена.
- Что, милый?
- Вы спрашиваете меня, что я делал?.. Я… я помнил о вас.
- Помнили обо мне?
- Да...вы ведь видите: я вас люблю... Она опускает глаза.
- Не говорите мне так.
- Почему?
Боже мой… Не говорите. Прощайте. Она быстро уходит. И долго еще между белых берез мелькает ее черное платье.
29 апреля.
Я написал Елене письмо:
"Мне кажется, что я не видел вас долгие годы. Каждый час и каждую минуту я чувствую, что вас нет со мной. Днем и ночью, всегда и везде, - вот я вижу ваши сияющие глаза.
Я верю в любовь, в свое право любить. В глубине моего сердца, на самом его дне, живет спокойная уверенность, предчувствие будущего. Так должно быть. Так будет.
Я люблю вас и я счастлив. Будьте же счастливы любовью и вы".
Я получил короткий ответ:
"Завтра в Сокольниках, в шесть часов".
30 апреля.
Елена мне говорит:
- Я рада, я счастлива, что вы со мною… Но не говорите мне о любви. Я молчу.
- Нет, обещайте: не говорите мне о любви… И не печальтесь, не думайте ни о чем.
- Я думал о вас.
- Обо мне? . . Не думайте обо мне...
- Почему?
И я сам тотчас же отвечаю:
- Вы замужем? Муж? Честь мужа? Долг честной женщины? О, конечно, простите… Я осмелился говорить о своей любви, я осмелился просить вашей. Для добродетельных жен есть только домашний покой, чистые комнаты сердца. Простите.
- Как вам не стыдно?
- Нет, мне не стыдно. Я знаю: трагедия любви и подвенечного платья, законного брака, законных супружеских поцелуев. Не мне стыдно, Елена, а вам.
- Молчите.
Несколько минут мы молча идем по узкой дорожке парка. На ее лице еще гнев.
- Слушайте, - поворачивается она ко мне, - неужели для вас есть закон?
- Не для меня, а для вас.
- Нет… А вот вы… Вы живете кровью. Пусть это нужно, но вы… зачем вы живете кровью?
- Не знаю.
- Не знаете?
- Нет.
- Слушайте, ведь это закон... Вы сказали себе: так нужно.
Я говорю, помолчав:
- Нет. Я сказал: я хочу.
- Вы так хотите?
Она с изумлением смотрит мне прямо в глаза.
- Вы так хотите?
- Ну да.
Вдруг она мягко кладет мне руки на плечи.
- Милый, милый мой Жорж.
И быстро, гибким движеньем целует меня прямо в губы. Долго и жарко. Я открываю глаза: ее уже нет. Где она? И не сон ли мне снился?
1 мая.
Сегодня первое мая, - праздник рабочих. Я люблю этот день. В нем много света и радости. Но именно сегодня я бы охотно убил генерал-губернатора.
Он стал осторожен. Он прячется во дворце и мы напрасно следим за ним. Мы видим только сыщиков и солдат. И они видят нас. Я думаю поэтому прекратить наблюдение.
Я узнал: 14-го, в день коронации, он поедет в театр. Мы запрем Кремлевские ворота. Ваня станет у Спасских, Федор у Троицких, Генрих у Боровичьих. И здесь будет наше терпение.
Я радуюсь заранее победе. Я вижу кровь на мундире. Вижу темные своды церкви, зажженные свечи. Слышу пение молитв, душный ладан кадила. Я хочу ему смерти.
Я хочу ему "огня и озера огненного".
2 мая.
Эти дни я как в лихорадке. Вся моя воля в одном: в моем желании убить. Каждый день я зорко смотрю: нет ли за мой шпионов. Я боюсь, что мы посеем, но не пожнем, что нас арестуют. Но я не сдамся живым.
Я живу теперь в гостинице "Бристоль". Вчера принесли мне мой паспорт. Принес из участка сыщик. Он топчется на пороге и говорит:
- Осмелюсь спросить, господин пристав спрашивают, какого изволите быть вероисповедания?
Странный вопрос. В паспорте сказано, что я лютеранин. Я, не поворачивая головы, говорю:
- Как?
- Какого исповедания-с? Веры какой-с? Я беру в руки паспорт. Я громко читаю английский титул лорда Ландсдоуна: …We, Henry Charles Keith Perry Fitz Maurice Marquess of Landsdown, Earl Wycombe" и т. д.Я не умею читать по-английски. Я произношу буквы подряд.
Сыщик внимательно слушает.
- Понял?
- Так точно.
- Иди к приставу, скажи: сейчас телеграмма посланнику. Понял?
- Так точно.
Я стою спиной к нему, смотрю в окно. Я говорю очень громко:
- А теперь, - пошел вон. Он с поклоном уходит. Я остаюсь один. Неужели за мной следят?
6 мая.
Мы встретились в Кунцеве, у полотна железной дороги: я, Ваня, Генрих и Федор. Они в сапогах бутылками, в картузах: по-мужицки.
Я говорю:
- Четырнадцатого генерал-губернатор поедет в театр. Нужно теперь же решить места. Кто бросит первую бомбу?
Генрих волнуется:
- Первое место мне.
У Вани русые кудри, серые глаза, бледный лоб. Я вопросительно смотрю на него. Генрих повторяет:
Непременно мне, непременно.
Ваня ласково улыбается:
- Нет, Генрих, я жду очень давно. Не огорчайтесь: за мною право. За мною первое место. Федор равнодушно пыхтит папиросой. Я спрашиваю:
- Федор, а ты?
Что ж, я всегда готов.
Тогда я говорю:
- Генерал-губернатор вероятно поедет через Спасскую башню. Ваня станет у Спасской, у Троицкой Федор, Генрих у Боровичьей. Ваня бросит первую бомбу.
Все молчат.
По железнодорожному полотну вьются тонкие рельсы. Столбы телеграфа уходят вдаль. Тихо. Только проволока гудит.
- Слушай, - говорит Ваня, - я вот о чем думал. Ведь легко ошибиться. Бомба весом 4 кило. Бросишь с рук, - не всегда попадешь. Попадешь, например, в заднее колесо, - ну и останется жив. Помнишь, как 1 марта, как Рысаков.
Генрих волнуется:
- Да, да… Как же быть?
Федор внимательно слушает. Ваня говорит:
- Лучшее средство: кинуться под ноги лошадям.
-Ну?
- Ну, наверное взорвет карету и лошадей.
- И тебя тоже взорвет.
- И меня.
Федор с презрением пожимает плечами.
- Не надо этого ничего. И так убьем. Подбежать к окну, да в стекло. Вот и готово дело.
Я смотрю на них. Федор навзничь лежит на траве и солнце жжет его смуглые щеки. Он жмурится: рад весне, Ваня, бледный, задумчиво смотрел вдаль. Генрих ходит взад и вперед и порывисто курит. Над нами синее небо.
Я говорю:
- Я скажу, когда продавать пролетки. Федор оденется офицером, ты, Ваня, - швейцаром, вы, Генрих, останетесь мужиком, в поддевке.
Федор поворачивается ко мне. Он доволен. Смеется:
Я, говоришь, его благородием . . . Ловко . . . Значит, без пяти минут барин.
Ваня говорит:
- Жоржик, нужно еще о снарядах подумать. Я встаю.
Будь спокоен. Все помню.
Я жму им всем руки. На дороге меня догоняет Генрих.
- Жорж:.
- Ну что?
- Жорж:… Как же это … Как же Ваня пойдет?
- Так и пойдет.
- Значит, погибнет?
- Погибнет.
Он смотрит себе под ноги, на траву. На свежей траве следы наших ног.
- Я этого не могу, - говорит он глухо.
- Чего не могу?
- Да этого … чтобы он шел …
Он останавливается. Он говорит быстро: