15 апреля.
Я сажусь к Генриху в пролетку. За Триумфальной аркой я говорю ему:
- Ну что, как дела?
Да что, - качает он головой, - нелегко:целый день под дождем, на козлах.
Я говорю:
- Нелегко, когда человек влюблен.
- Откуда вы знаете? - быстро оборачивается он ко мне.
- Что знаю? Я ничего не знаю. И ничего знать не хочу.
- Вы, Жорж, все смеетесь.
- Я не смеюсь.
Вот и парк. С мокрых сучьев на нас летят разноцветные брызги. Кое-где уже юная зелень травы.
- Жорж.
- Ну?
- Жорж, ведь при изготовлении снарядов бывают иногда взрывы?
- Бывают.
- Значит, Эрну может взорвать?
- Может.
- Жорж.
-Ну?
- Почему вы поручаете ей?
- Ее специальность.
- Специальность?
-Да.
- А кому-нибудь другому нельзя?
- Нельзя … Да вы чего беспокоитесь?
- Нет… Я так … Ничего… К слову пришлось.
Он поворачивает обратно к Москве. На полдороге опять окликает меня:
- Жорж.
-Ну?
- А скоро?
- Думаю, скоро.
- Как скоро?
- Недели две-три еще.
- А выписать вместо Эрны нельзя никого?
- Нет.
Он ежится в своем синем халате, но молчит.
- Прощайте, Генрих. Бодритесь.
- Бодрюсь.
- И право, не думайте ни о ком.
Знаю. Не говорите. Прощайте.
Он медленно отъезжает. На этот раз я долго смотрю ему вслед.
16 апреля.
Я спрашиваю себя: неужели я все еще люблю Елену? Или я люблю только тень, - мою прежнюю к ней любовь? Может быть, Ваня прав и я не люблю никого, не могу и не умею любить. Может быть, и не стоит любить?
Генрих любит Эрну и будет любить только ее, и всю жизнь. Но любовь для него источник не радости, а муки. А моя любовь, - радость?
Я опять в своей комнате, в скучном номере скучной гостиницы. Сотни людей живут под одной крышей со мною. Я им чужой. Я чужой в этом каменном городе, может быть, в целом мире. Эрна отдает мне себя, всю себя, без оглядки. А я не хочу ее и отвечаю, - чем? Дружбой? Не ложью ли? Глупо думать об Елене. Глупо целовать Эрну. Но я думаю о первой и целую вторую. Да и не все ли равно?
18 апреля.
Генерал-губернатор переехал из Нескучного в Кремлевский дворец. Наши планы опять разбиты. Нужно начать наблюдение сначала. Это труднее в Кремле. Кругом дворца бессменная цепь часовых. На площади и в воротах шпионы. Каждый прохожий у них на примете. Каждый извозчик на подозрении.
Полиция, конечно, не знает, где мы и кто мы. Но по Москве уже ходит молва. Повесят нас, за нами придут другие. Генерал-губернатор во всяком случае будет убит.
Вчера в трактире я услышал такой разговор. Разговаривали двое: один, по виду, приказчик, другой, должно быть, его подручный, мальчишка, лет восемнадцати.
- Это уж, как от Бога кому, - наставительно говорит приказчик, - одному, значит, пуля, другому - бомба. Приходит, слышь, во дворец барышня, при прошении. Допустили. Стал он прошение читать. Покуда читал, она револьвер вынула и давай в него пули садить. Четыре пули ему всадила.
Мальчишка всплескивает руками.
- Ах ты … Что ж, помер?
- Какой … Живучи они, собаки.
-Ну?
- Повесили ее, значит. По времени приходит другая. Опять при прошении.
- Неужто же допустили?
- Она, было, то-се, десятое, пятое. Однако обыскали в прихожей. Глядят, в косе у нее револьвер. Это, значит, Бог спас.
-Ну?
- Повесили, значит, ее. Только что же ты думаешь? - рассказчик изумленно разводит руками, - по времени, гуляет он у себя в саду, по дорожке. Стража при нем. Вдруг, откуда бы ни возьмись, выстрел. Прямо в сердце пуля пронзила. Ахнуть едва успел. Что же впоследствии обнаружилось? Из-за куста солдат в него стрельнул. Свой же солдат, с караула.
- Язвите … Вот так раз.
- Да-а. . . Солдата, значит, повесили, а он все-таки помер. Так уж положено ему было. Судьба. Он низко наклоняется через стол и шепчет:
- А нашего, Сенька, слышь, бомбой. Каждый день на столе прокламация: жди, мол, для себя бомбы, скоро рвать будем. И помяни мое слово: не иначе, как разорвут его. Да.
Я тоже думаю так.
20 апреля.
Вчера, наконец, я встретил Елену. Я не думал о ней, я почти забыл, что она здесь, в Москве. Я шел по Петровке и вдруг услыхал чей-то зов. Я обернулся. Передо мной была Елена. Я увидел ее громадные серые глаза, пряди ее черных волос. Я иду с нею рядом. Она с улыбкой говорит:
- Вы забыли меня.
Нам в лицо бьет сноп яркого вечернего солнца.
В его лучах тонет улица, золотом горит мостовая. Я краснею, как мак. Я говорю:
- Нет. Я не забыл.
Она берет меня под руку и говорит тихо:
- Вы надолго?
- Не знаю.
- Что вы здесь делаете?
- Не знаю.
- Не знаете?
-Нет.
Она вспыхивает густым румянцем.
- А я знаю. Я вам скажу.
- Скажите.
- Вы охотитесь? Да?
- Может быть.
- И вас наверное повесят.
- Может быть.
Вечерний луч догорел. На улице прохладно и серо.
Я хочу ей много сказать. Но я забыл все слова. Я говорю только:
- Почему вы в Москве?
- Муж служит.
- Муж?
Я вспоминаю вдруг про этого мужа. Я ведь встретил его. Да, конечно, у ней есть муж.
- Прощайте, - говорю я, неловко протягивая ей руку.
- Вы спешите?
- Да, я спешу.
- Останьтесь.
Я смотрю ей в глаза. Они сияют любовью. Но я опять вспоминаю: муж.
- До свиданья.
Ночью темно и пусто в Москве. Я иду в Тиволи. Гремит оркестр, бесстыдно смеются женщины. Я один.
25 апреля. Петербург.
Генерал-губернатор уехал в Петербург. Я поехал за ним: быть может, здесь его легче убить. Я радостно встречаю Неву, сияющий купол Иса-акия. Весна хороша в Петербурге. Она целомудренно-ясная. Как девушка шестнадцати лет.
Генерал-губернатор едет к царю, в Петергоф. Я в том же поезде, в вагоне первого класса. Входит нарядно одетая дама. Она роняет платок. Я подаю его ей.
- Вы едете в Петергоф? - говорит она по-французски.
- Да, в Петергоф.
- Вы не русский? - всматривается она в меня.
- Я англичанин.
- Англичанин? Как ваше имя? Я знаю, как ваше имя.
Я колеблюсь минуту. Потом вынимаю карточку. Джордж О'Бриен, инженер, Лондон-Москва.
- Инженер … Как я рада . .. приезжайте ко мне. Я буду вас ждать.
В Петергофе я снова встречаю ее. На вокзале в буфете она пьет чай с каким-то евреем. Он очень похож на шпиона. Я подхожу к ней. Я говорю:
Я счастлив встретиться снова.
Она смеется.
Мы гуляем с ней по платформе. Платформа разделена надвое рядами жандармов. Я спрашиваю:
- Зачем здесь так много жандармов?
- Вы не знаете? Готовится покушение на московского генерал-губернатора. Он теперь в Петергофе, поедет с этим же поездом. О, эти негодные анархисты …
- Покушение? На генерал-губернатора?
- Ха-ха-ха… Он не знает … Не играйте комедии …
В вагоне кондуктор отбирает билеты. Она подает ему серый конверт. Я читаю внизу печатным курсивом: Петергофское Жандармское Управление.
- У вас, вероятно, сезонный билет? - спрашиваю я ее.
Она густо краснеет.
- Нет, это так … Ничего … Это подарок … Ах, как я рада познакомиться с вами … Я так люблю англичан …
Свисток. Петербургский вокзал. Я кланяюсь ей и украдкой иду за ней следом. Она входит в жандармскую комнату.
- Шпионка, - говорю я себе. В гостинице я решаю: или за мной следят, и тогда я, конечно, погиб, или эта встреча - случайность, скучное совпадение. Я хочу знать всю правду. Я хочу проверить судьбу.
Я надеваю цилиндр. Беру лихача. Звоню по адресу, у подъезда.
- Барышня дома?
- Пожалуйте.
Комната - бонбоньерка. В углу букет чайных роз: цветочное подношение. На столах и на стенах портреты хозяйки. Во всех видах и позах.
- Ах, вы пришли … Как это мило … Садитесь.
Мы опять говорим по-французски. Я курю сигару, держу на коленях цилиндр.
- Вы живете в Москве?
- Да, в Москве.
- Нравятся вам русские дамы?
Лучшие дамы в мире.
В двери стучат.
- Войдите.
Входят два господина, очень черных, очень усатых. Не то шулера, не то сутенеры. Мы жмем руки друг другу.
Все трое отходят к окну.
- Это кто? - слышу я шепот.
Это? Ах, это инженер-англичанин, богатый. Ты говори, не стесняйся: он по-русски ни слова.
Я встаю.
- Жалею, что должен уйти. Честь имею вам кланяться.
Снова жму руки. А на улице смех: слава Богу, я - англичанин.
26 апреля. Петербург.
Генерал-губернатор едет обратно в Москву. Я брожу по Петербургу без цели.
Вечереет. Над Невой пурпур зари. Четкий шпиц крепости пронзает небо.
У крепостных дубовых ворот трехцветная будка: символ нашего рабства. За белой стеной темная пасть коридора. По каменным плитам эхо шагов. В камерах мрак, решетка окон. Ночью трепетный бой курантов. Великая скорбь на всю землю.
Многие из моих друзей повешены здесь. Многие еще будут повешены.
Я вижу низкие бастионы, серые стены. Мало сил отметить, мало сил разбить камень о камень. Но ведь день великого гнева придет...
Кто устоит в этот день?