- Все равно умирать, - мрачно сказал маленький корявый Прокоп. В былые годы служил он во Владимире приставом, проворовался и сбежал на Волгу. Был неимоверно кровожаден. "Я тебе пошлю смерть скорую, враз удавочку дерну, и душенька твоя прямо в рай рванется к престолу, господа бога!" - елейно говорил он своей жертве, отводя ее в сторону, чтобы задушить.
Со старшими и сильными был подобострастен. Но сейчас, зная, что дело плохо, заорал Ильину:
- Эй, чего тебе надобно? Казнить нас удумали? А за что казнить? За чумазых вогулишек, за кусок медвежьего сала? Дешево нас ценишь! Тронь только! Лучше уходи с нами! Ну, что ты выгадаешь у Ермачишки? Эх, трень-брень, уходи отсель! Атаманы добра нахапали, а ты что?
- Он, орясина, осина-дерево, перед атаманом дрожит, - насмешливо подхватил Мулдышка. - Ему царство лукоморское Ермачишко обещал, а в жены сулил царевну. Эй, кручина, уходи отсель, а то беги с нами!
Ильин скрипнул зубами:
- Не по пути мне с тобой, Песья Морда! - ответил он. - Клади саблю да винись!
- Дурак! - выкрикнул Прокоп. - Дуролом! Кровь изо рта идет, десны гниют, а Сибирь ищет!
Ильин надвинулся, и не успел третий беглец - Яшка Козел - крикнуть Мулдышке: "Остерегись!" - свистнула сабля, и голова изменника покатилась в сугроб.
Казаки крикнули:
- Корись, а то всех порубаем! Эй, жаба! - пригрозили Прокопу. - Пакостить сумел, умей и ответ держать!
Прокоп перетрусил, побледнел.
- Братцы, братцы, это все Мулдышка натворил и нас на окаянство подманул. Только не бейте! - он пал на колени. Казаки мигом скрутили ему руки. Яшка Козел и дружки молчаливо отдали сабли и саадаки.
- Мы не задирщики, духом ослабели. На бабу загляделись, и грех настиг, - оправдывались они. - Замолви слово пред атаманом, службу тебе сослужим.
- Другов предали, за таких язык не повернется! - резко ответил Ильин. - Гони, казаки, всю эту погань на зимовье! Батька сам там рассудит!
- А того… Песью Морду захоронить надо бы, - заикнулся один из вязавших казаков.
- Собаке и смерть собачья! - отрезал Ильин.
Беглецов пригнали в Кокуй-город, вывели на казачий круг, сбили с них шапки. Повольники окружили изменников, безмолвно взирая на них. И куда ни поворачивались злодеи, везде встречали колючие злые глаза. Только некоторые растерянно смотрели на недавних товарищей, боялись за себя, за свои мысли, которые терзали их в глухие таежные ночи. Были и такие, которые трепетали от думки, как бы Яшка Козел не выкрикнул: "Эй ты, Завихруй, что молчишь? Не ты ли уговаривал потопить струги и малым гуртом бежать на Русь?"
Над городищем простиралась глубокая тишина, а кругом - чистые сверкающие снега. Среди наступившего безмолвия раздался властный голос Ермака:
- Браты, нашлись среди нас трусы и подлые души, которые всю рать опозорили. Добром нас встретили вогуличи, корму дали, словом обогрели. А что натворили злодеи? Побили, разграбили друзей наших, чумы их пожгли, жен обесчестили. Кто Алгу убил?
У Яшки Козла трусливо забегали зрачки. Чтобы выгородиться из беды, он плаксиво закричал:
- Товариство, накажи меня плетями, всю истину поведаю. Мулдышка затейщик всему. Он подговаривал: "Айда за Камень! Вогуличей побьем, на олешек - и через Камень, к Строгановым. Погуляли с атаманом и хватит. По нем плаха плачет, топор скучает, а мы не клейменые. Мы вольные пристали!". Алгу Прокоп обесчестил и головой в прорубь.
- Врет сатана! Ой, врет, браты! - закричал Прокоп. - После меня сам бабу терзал. Вдвоем мы - оба и в ответе.
Ермак, насупившись, слушал. С окаменелым лицом стоял он на помосте, малиновый с заломом верх его остроконечной шапки багрово пламенел на фоне белесого неба.
- Нашкодили - и в кусты! На покойника валить вздумали, а у самих разума не было? - спросил он.
Два других виновника повалились в ноги атаману:
- Прости, батько! Простите, браты, за поруху донского обычая. Не по чести сделали. Мы не вьюны и не змеи, по прямоте каемся в своем окаянстве. Сумленье взяло, далеко загребли в чужедальную сторонушку. Не манит ни Лукоморье, ни рухлядь. Тут зима лютая, а на Дону, поди, ковыль вскоре поднимется, голубое небушко засияет…
- Притихни про Дон, не трави сердце! - выкрикнул Колесо.
- И нам кручинно, надсадно стало, - по степу решили на конях промчать. Эх, браты наши! - потерянно вымолвил кучерявый, с синими глазами, беглец.
- Не жалобь воинство! - перебил Ермак и поднял руку: - Браты, казаки, у кого кручины нет? Аль всем, как тараканам, разбежаться по запечью? Выходит, за порух товариства, за злодейство, за слезы материнские и девичьи на волю отпустить? Пусть один по одному идут-бредут, так что ли?
Круг молчаливо сомкнулся.
- Молчите? - повысил голос Ермак. - Пусть идут, малыми шайками бредут?
- Не мочно так, Ермак Тимофеевич. Горит сердце, а не мочно! - запротестовал бывалый донец Охменя. - Браты, сколько вместях хожено, бед перебедовано, шарпано вместе, но николи изменщиков не терпела ни русская земля, ни наш народ, ни станица. Смерть им, коли злодеями стали! - Охменя, высказав страшные слова, помрачнел, потупил глаза.
- Охмень, аль я с тобой не бился плечо к плечу? Не ты ли меня научил первую стрелу с посвистом пускать? - голубые глаза кучерявого налились слезой.
- Вот потому и кривить не хочу! - Донец скинул шапку и поклонился кругу. - Браты, жалко золотой поры, но раз опоганил ее, нет к нему жалости. Казачество дороже одного злодея!
- Правильно, Охменя! Станичники, дави жабу!
Прокоп закрыл руками бугристое лицо. Упал на землю, хватал за ноги.
- Пощадите, казаки! Каюсь, хотел с Мулдышкой убить атамана. Не троньте, - всю правду скажу.
Дружинники с брезгливостью отталкивали его:
- По харе видна вся твоя правда. Зверь-зверем жил. Для своей похоти и жадности пошел с нами. Прочь, пакостник! - его стали пинать сапогами. Пронзительные крики Прокопа разожгли гнев. По кругу пошло:
- Бей сатану… Кроши!..
- Стой, браты! - крикнул атаман. - Без мучительства. За измену и злодейство - в куль да в прорубь…
- Бачка, бачка! - расталкивая казаков, закричал Хантазей: - Батырь, не надо так. Не хоросо…
- Да ты что? - удивился Ермак. - Да они твоих вогуличей побили, Алгу загубили. За кого просишь?
Хантазей протянул руки, на глазах блеснули слезы:
- Ой, дорог-мил мне Алга. Нет больсе Алги. Горе мне. Проклянут меня родичи, что навел в пауль чужих. Нет, не надо так. Пусти, - пусть живут. Ой, пусти их…
- Погляжу на тебя, овечка божья ты - Хантазей! Доброй души человек, но знай - в воинском деле есть честь и закон. Недруга бей, насильника вгоняй в землю. Волку и волчья встреча. Пожалеешь змею, - распалится пуще, затаит злобу.
- Бачка, не губи их! - умолял Хантазей. - Мне больно Мулдыска делал, не холосо Прокоп делал. Я простил их…
- Мы не отара, а войско! - отмахнулся от него Ермак и выкрикнул: - На смерть осуждаем, браты?
- На смерть! Вести их на реку! - неумолимо отозвались казаки. - Бери!..
Прокопа и дружков, подталкивая в спину, повели к омуту, к черной проруби.
- Ай-яй-яй! - заголосил Прокоп. - Ух, да ты что же это? Ай, ратуйте! - закричал он.
- Браты, пожалейте, - взмолился Яшка Козел и опустился в сугроб. - Не пойду, тут кончайте!
Его подняли и поволокли два дюжих повольника. Охменя нес четыре мешка. Провинившиеся донцы шли молча, глаза их были налиты страшной скорбью.
Вот и речной простор. Вертит водоворот в темной полынье. Донцы стали лицом к востоку, помолились:
- Ну, коли так, прощайте…
Прокоп и Яшка бились головами, выли и судорожно цеплялись. Связанных, их силой усадили в кули.
В последнюю минуту взмолились и донцы:
- Пощади, батька, отслужим вины!
Ермак отвернулся:
- Кидай! В самую глубь кидай!
"Не вернуть прошлого! Помиловал бы, вернул бы к жизни… Но нельзя - дело велит!"
Ермак закрыл глаза, чтобы люди не видели его слезы.
2
Над рекой засеребрился весенний воздух. Весело зашумела тайга. С глухим шорохом садился жухлый наст. Солнце все выше поднималось над кедрачом. С крыши застучала капель, вызывая на сердце томление. Отзвенели хрусталем сосульки, подрезанные лучами весеннего солнца. На березке маленькая синичка завела свою бодрую весеннюю песенку. Разошлись серые тучи и заголубело небо. Зачернели проталины, в избу на сапогах принесли первую грязь.
Ермак повеселел и встречал казаков шутливо:
- Сказывали, в Сибири зима тринадцать месяцев, да не выдержала, сдала. Эх, пора!
Пока скованная морозами река дремала, казаки поставили малые струги на полозьях, нагрузили их пушками, зельем, всяким запасом и по насту двинулись к Жаровле-речке. Многие грузы клали на слеги и волочили.
Впереди шел Хантазей. Он пел, а глаза были полны грусти.
Белокрылая Улетает зима, Скоро зашумит река. Эй-ла!
Звонкие мартовские дни отзывались голосистым эхом. На севере синела гора Благодать. По сторонам шли увалы, с них шумели вешние воды. Ночью в черном небе пламенели яркие звезды, пощипывал мороз. Грелись у костров. Вдоль волока продувал холодный ветер, но из тайги шли неясные волнующие шумы. Всем своим чутьем казаки ощущали великое пробуждение в природе: в темной бездне неба по-иному ходили облака, легкие, ласковые, в крутых горах ревели сохатые.
Устюжинский плотник Пимен, сухопарый мужик с длинными руками, признался Ермаку:
- Если бы ты знал, батько, что творится на душе: каждую весну тревожусь, как старый гусь на перелете, поминаю молодость. Одного жалкую - экие струги кинули у Кокуй-городка, на век ладили.
Глядя на его сильные, проворные руки, атаман улыбнулся: