Погомонили, поспорили, выбрали самых толковых, в том числе и Редькина, и направили для беседы к приказчику. Пришли на обширный двор, обнесенный крепким тыном. И только выступили вперед, за ними сторож, диковатый татарин Бакмилей, - раз, и мигом ворота на запор!
- Ты что робишь? - с тяжелым предчувствием спросил у него Елистрат.
- Ни что… Хозяин так приказал. Тихо, а то сам знаешь! - оскалился татарин.
Из хором вышелл Свирид, тяжелый, в подкованных сапогах, кулаки - гири. Остановился на крылечке и зычно закричал.
- Кто из вас со словом пришел?
Горщики вытолкали Редькина. Он подошел к приказчику, степенно, с достоинством поклонился, а руки закинул за спину.
- Ты это как с хозяйским доверенным собрался разговаривать? Шапку долой, смерд! - Свирид внезапно размахнулся плетью, и раз! - выхлестнул Елистрату глаз. Лицо горщика мгновенно залилось горячей кровью. Рудокоп закрылся ладонями, а другие гневно закричали:
- Неясыть, крови тебе нашей мало! За что покалечил человека? Мы к тебе за советом, с добрым словом явились, а ты…
- Ах, вот вы как заговорили, смерды! - заревел Свирид и крикнул Баклимею: - Псов с цепи спусти! Ату их!..
И пошел травить псами. Ух, и потешил свою душу приказчик! Когда Бакмилей распахнул ворота, со двора еле выбрались оборванные, истерзанные горщики. Закрыв глаза, пошатываясь, за ними шел и Редькин. Вслед уходящим Свирид крикнул:
- Вот теперь и сусличье сало в самый раз сгодится! От него все раны да язвы заживают скорехонько…
Елистрат крепко сжал зубы, смолчал, только желваки на щеках вздулись.
Старуха Карповна - горщицкая ведунья - промыла ему выхлестнутый глаз, завязала рану тряпицей.
- И как это он тебя гораздо! Горюн ты мой, горюн! - вздыхала бабка. - Окривел ты, Елистратушка, на весь век…
Редькин не упал духом. Твердо ответил лекарке:
- Окривел я, родимая, только взором, зато душа моя выпрямилась. Знаю теперь, как с приказчиками говорить!..
Подобрал Елистрат верных товарищей, взял с них клятву. Глухой ночью забрались они в хоромы Свирида, да так тихо, так осторожно, что ни один пес не забрехал. Распахнули двери в покои, а на пороге вдруг встал Бакмилей. Татарин от неожиданности угодливо осклабился, а у самого от страха глаза забегали:
- Ты… Ты…
- Ну, вот и посчитаемся, пес! - и молодецким ударом кайла Елистрат уложил татарина. - Кровь за кровь!
Дружки в эту пору ломами выбили дверь в опочивальню приказчика и кинулись к постели. Пуста и тепла перина, а из-под ложа торчат большие красные пятки.
- Эй, Свирид, вылезай, а то гвозди в пятки вгоним! - пригрозил Редькин.
Приказчика выволокли за ноги из-под кровати и усадили за стол.
- Вишь, все раны наши затянуло от сусличного сала! - с насмешкой сказал Елистрат. - Спасибо. Отблагодарить пришли, и тебе угощенье припасли. - И положил Елистрат перед приказчиком дохлую мышь. - Ну-ка, отведай!
- Да что ты! Да побойся бога, милый! - взмолился Свирид.
Редькин сверкнул единственным глазом, шевельнул кайлом.
- Ешь!
Под смертной угрозой сожрал лютый приказчик мышь. Ел и молил:
- Не бейте меня, ребятушки! Пожалейте ради семейного, детишек много…
- А ты нас пожалел? - строго спросил Елистрат и показал на выбитый глаз: - Из-за кого на всю жизнь окривел?
- Сглупа я погорячился, братцы, - заканючил Свирид.
- А из-за кого повесилась на лесине сестренка моя? Не ты ли, бугай, изнахратил ее? - непримиримо сказал приказчику второй горщик, бороду которого прошибла густая проседь.
Приказчика повязали, и каждый выкладывал перед строгановским выжигой все свои наболевшие обиды и кровь. Слово за слово, горщики так распалились от гнева, что в короткий час насмерть уходили Свирида.
Утром рудокопы густой толпой пошли к варницам. Белесый дым скучно вился к низкому серому небу. Бабы вереницей таскали в амбары кули с солью.
- Хватит робить на барство, женки! - издали закричал Редькин. - Бросай кули…
На крик из варниц выбежали солевары. Из толпы испуганно предупредили:
- Берегись, горщики, Свирид-пес не порадует. На цепь да рогатки на шею!
- Был Свирид, да весь вышел. Не стало его! - решительно оповестил Редькин. - Круши все!
Сразу загорелось сердце, вспомнилась вся горькая безрадостная жизнь. Солевары сошлись с горщиками и зашумели.
Елистрат с тремя горщиками кинулся в солеварни и выгреб головни из-под цырена.
- Жги! Ни к чему соль, коли нам и так солоно!
Белый огонь лизнул кровлю, и сразу вспыхнули два амбара. Женки, побросав кули, со страху заголосили:
- И-и, что теперь будет?
Дым темнее заклубился. Писчики попрятались по углам, а Андрейко Мулдышка незаметно укрылся на сеновале. Стуча от страха зубами, он все крестился, творил молитвы и твердил: "Пронеси, господи, как бы не спогадались и меня зажарить!"
Но горщики и солевары топорами рубили лари и запоры в плотине.
- Пусть сгинет все, намаялись мы! - кричал Елистрат и подбадривал товарищей: - Хлеще руби, хлеще!..
В пролом рванулась и зашумела вода, быстро заполнила низины, подошла к варницам и устремилась к руднику.
Ерошка Рваный, годов под пятьдесят солевар, весь изъеденный едким рассолом, с глазами мученика, первый бросил ковш в цырен и сказал с сердцем:
- Хватит, наробились на господина, всех заживо изъело! Бросай, братцы, работу!
Он широко распахнул дверь. Солнце золотыми потоками ворвалось в солеварню. Ерошка расправил спину и всей грудью захватил вешний воздух, даже шатнуло ветром: голова закружилась.
- Гляди, ребята, какая лепость! - с изумленным восхищением сказал он. И ему показалось, что он впервые видит синие леса, разливы Камы и зеленое поле-полюшко. Так неожиданно прекрасно было все кругом.
За Ерошкой бросил ковш повар, кузнецы-цыренники побросали скребки, подварки, молоты и клещи, перестали стучать топорами плотники, выбежали дровоклады и другие варничные ярыжки, - одни сушили соль на полатях, а другие грузили ее на суда вешних караванов; за ними стайкой вылетали женки, которые на спине таскали в амбары кули с солью.
- Братцы, слышишь, как дивно жаворонушко распевает! - с большой, неизведанной доселе радостью сказал Ерошка, и все устремили глаза вверх. И может быть они впервые за всю свою жизнь почувствовали земную красоту.
- Жаворонушка, милая птаха, - прошептала вековуша Алена…
Желтый дым над варницами стал редеть, таять, и вскоре до яркой сини прояснилось небо. Из-за тучки брызнуло солнце и заиграло миллионами блесток распыленной и просыпанной соли. Она была повсюду: и дороги белели от нее, и на лугах образовался белесый налет, и к амбарам тропы были покрыты хрустящей солью.
- Эх, милые, не только себя просолили, но и землю кругом досыта! - с горькой усмешкой вымолвил Ерошка.
- Не соль это, а застывшие наши слезы! - отозвалась большеглазая девка Аннушка. - Дай хоть денек порадуемся, милые! - и она запела приятным грудным голосом:
Все бы я по бережку ходила,
Самоцветные камешки сбирала,
Из камешек огонечек добывала.
Не во каждом камешке огонечек,
Не во каждом милом совесть-правда…
- Ах, певуньи, весна идет! - обрадованно крикнул молодой солевар. И на его выкрик, словно давно ждала зова вещунья, закуковала кукушка. Несложна птичья песня, а издревле манит она, и все заслушались, задумались. Солеварам показалась она мелодичной, как нежное дыхание весны. Как не радоваться и как не петь, когда впервые по своему хотенью расправились плечи. Еще вчера чернолесье выглядело желтовато-коричневым, а сегодня под солнышком подернулось зеленоватой дымкой. И вот наклюнулись, показались и стали разворачиваться крошечные липкие листочки. То, чего раньше не видели, не слышали, все вдруг обернулось и заиграло во всей своей прелести. Чуткий слух уловил далекие протяжные трубные звуки: "Кур-лы! Кур-лы!". Над лесом, с полуденной стороны, минуя варницы, высоко летели перелетные птицы.
- Жураву-шки-и! - ласково крикнула девка и затопала - пошла в пляс…
На дальней дороге, которая взбегала на бугор, мелькнул угловатый всадник в тигилее. Широко расставив локти, он торопливо бил пятками в конские бока, - шибко погонял каурого.
Старый солевар Андрон, весь изъеденный рассолом, слезящимися глазами взглянул на гонца и нахмурился:
- Андрейкоо Мулдышка - послух Свирида - погнал к Строганову. Вот, ребятушки, видать, и празднику скоро конец. Спустят нам портки… Эхх…
Все стихли. И птичьи песни будто ветром в сторону отнесло. Старик удрученно обронил:
- Ну, жди, смерды, нагрянут ноне казаки!
Ерошка Рваный вспыхнул:
- Чего раскаркался, как ворона перед ненастьем.
Ежели спужался хозяйскоой длани, так уходи! Лучше смерть, чем каторга! - отыскивая сочувствие, он оглянулся на солеваров, но те стояли понурив головы, избегая встретиться с ним взглядом.
"Покорны, как волы в ярме", - с досадой подумал Ерошка и с жаром вымолвил:
- Коли спужались ответ держать за правду, вяжите меня всем миром, один за всех пострадаю!
Никто не отозвался, все расходились. Тишина плотно легла на землю. Словно сон охватил строгановские края: не дымились варницы, не звякала кирка о рудный камень, не хлопал кнут погонщика, не скрипело большое маховое колесо, вытаскивая бадьи с рудой из шахты. Ерошка ободрился и крикнул уходящим вслед:
- Гляди, что робит смелый человек! Захочет - все загремит, бросит - все станет, замрет. Вот она сила в чьих руках!