Подняв горделиво голову, он вошел в варницу. В большом, скованном из железных пластин цырене стыл раствор. По закрайкам корыта толстой губой нарастала соль, соляные сосульки повисли с цыренов, с матиц, - не клубились соляные пары.
"Ушли все", - довольно подумал Ерошка и захлопнул дверь. Солевар убрел к реке, к широкой светлой Каме, и задумался. Лют Строганов, не простит он возмутительства, и что только теперь будет?
Однако не сдался Ерошка, надвинул набекрень колпак и сказал себе: "Ну, солевар, шагай к горщикам! Ум хорошо, а два лучше!".
Он вспомнил Евстрата Редькина и повеселел. Этот не выдаст! Смел, умен, - и ух, как ненавидит господина!..
Семен Аникиевич накинул наспех на костлявые плечи лисью шубу, надел высокие валенки, хотя на дворе стояла жарынь, и без шапки, с взлохмаченными волосами, бросился в большую бревенчатую избу - казачье жило. Степенность и важность словно ветром с него сдуло. Всего трясло, и все внутри кипело от возмущения, - так и вцепился бы зубами в холопское горло. Николи этого не бывало, чтобы в его вотчинах смерды голос поднимали и по своей воле покидали работу!
Еще с порога взбешенный Строганов гаркнул на всю избу:
- Ермака мне! Беда, ух и беда!..
Видя донельзя переполошенного хозяина, казаки повскакали с нар, сотники схватились за пищали.
- Орда набежала?
- Бей их! - кто-то зычно закричал: - Не щади грабежников!
- Горшая беда стряслась! - выговорил, схватясь за сердце, Семен Аникиевич, обмяк и повалился на скамью: - Ухх…
- Пожар?
- Пожар, - отозвался Строганов. - Люди, смерды мои, злом зажглись. Смуту затеяли, душегубство сотворили - приказчика Свирида кайлом по башке ухайдакали. Землица наша дальняя, народ набежал всякий, беспокойный, и жди от них худа!.. Ермак!..
Атаман вошел в круг, руки его спокойно лежали на крыже меча.
- Я тут, Семен Аникиевич!
- Милый, смута загорелась, имения моего разорение. Спаси! На Усолье племянник Максим, да без вас не управится он. Ермак задумался, нервно теребил темные кольца бороды. Он отчужденно поглядел на Строганова. Тот - нетерпеливый и горячий - взмолился:
- Расказни их, злыдней! Расказни горщиков да солеваров, чтоб век помнили, мои разорители!..
Казаки молчаливо глядели на атамана, выжидали, что он скажет.
- Батько, что молчишь? - выкрикнул один из казаков. - Рубить, так рубить с плеча!
Ермак презрительно скривил губы.
- Гляди, какой храбрый казак выискался! - насмешливо сказал он. - Да знешь ли, на кого пойдем? На своих, русских. Эх, Семен Аникиевич, - вздохнул он тяжело, - кажись, мы договаривались с тобой и племянничками - оберегать только рубежи. И в грамоте царской, которую ты зачитал мне, поведано, чтобы летом в стругах, а зимою по льду камскому мимо городков не пропускать безвестных. И дали мы воинское слово - боем встречать врагов из-за рубежа, а тут о своих речь идет…
- А ежели свои хуже супостата грабят! - наливаясь яростью, выкрикнул Строганов.
- Может ты сам в том повинен, - сурово стоял на своем Ермак. - Обидами и притеснениями довел смердов до того! Подумай, Семен Аникиевич, надо ли пускать меч там, где доброе слово и хорошее дело уладят все…
- Не до уговоров мне! Соли требует Русь, а они погубят дело. Казаки, надо идти! - переходя со злобного на упрашивающий тон, заговорил хозяин.
- Батько, хватит лясы точить! Айда за зипунами! - запальчиво выкрикнул Дударек.
- Тут не Дон, и не басурмане на варницах робят, - свои русские люди, похолопленные. Остудись, казак! - сурово сказал Ермак.
Семен Аникиевич не сдавался:
- Гулебщики, - взывал он, - соль потребна всем: и боярину, и холопу…
- На Руси не всякий холоп соль в еду кладет! - сердито перебил Матвей Мещеряк.
Строганов нахмурился и выкрикнул:
- То на Руси, а у меня и зверь сыт солью! Братики, братики, выручайте, сожгут варницы.
- Батько, и впрямь то будет. Нельзя того допустить! - сказал Иванко Кольцо. - Пойдем дружиной, страху напустим. А там видно будет, кто правый, кто виноватый!
Ермак хмуро ответил:
- Как решит круг, так и будет!
- Идем, батько! Засиделись тут! - закричали казаки. - На месте и рассудим. Ты, хозяин, ставь отвального. Погладь дорожку.
Ермак молчал. Видя его нерешительность, Семен Аникиевич взвыл:
- Атамане, атамане, не о себе пекусь - о Руси. Охх! - он схватился за сердце и посинел.
Ермак сумрачно глянул на него: "Стар пес, а жадина! Для кого хапает, кровь человечью сосет, когда сам у смертного порога?"
Строганов запекшимися губами просил:
- Не утихомирите их, будет смута и душегубство в этом краю. А народы рядом незамиренные: придут и пожгут варницы, и все. Мужиков побьют, баб в полон уведут. И то учтите, братцы, - людишки у меня схожие с разных мест и беспокойные шибко, не прижмешь их, наделают много дурна!.. Атамане!..
Казаки гудели пчелиным роем:
- Батько, веди! А то порешим друг дружку с тоски. Гей-гуляй!
- Жиром тут обросли и чревом на дьякона ноне стали похожи! Пора и погулять! - загремел басом казак Кольцо.
- Веди… Идем…
- Коли разожглись, пусть будет так, как велит товариство! - угрюмо ответил Ермак и наказал: - Айда, собираться в дорожку!..
Не глядя на Строганова, атаман вышел из избы. Осиянный солнцем Орел-городок лежал на горе, обласканный теплом. Внизу текла Кама - широкая, бесконечная красавица река.
- Эх, милая, куда занесла казака! - тяжко вздохнул Ермак и загляделся на реку, над которой плыли нежные облака. И под ними каждую минуту Кама казалась новой, - то манила под солнышком невиданным простором и сочной зеленью берегов, то в густой тени, с нависшими над водой скалами становилась таинственной и грозной: то ласковая и родная, то чужая и неприветливая, когда из набежавшей тучи брызгал дождь.
Повеяло холодком от прозрачной волны, убегавшей по камскому простору. По гальке, обдирая ноги, вдоль берега бурлаки в лямке тянули огромную баржу, груженную солью. Оборванные, опаленные солнцем, истомленные, они шли, наваливаясь грудью на лямку, и пели тягучую горестную песню. Впереди шли три широкогрудых богатыря с взлохмаченными бородами, пот струился по бронзовым лицам; но такой мощью и силой веяло от их мускулистых тел, что казалось - дай им палицы в руки, они побьют и погромят все. Но они, как быки, тяжело и покорно шли в своем ярме. Позади их, заплетаясь ногами, шел исхудалый, желтоликий чахоточный старик, а рядом с ним - хрупкий, беловолосый мальчонка. Обоим лямка была не под силу.
На дороге из-за бугра показалась странница с котомкой за плечами. Лицо знакомое, чуть загорелое.
- Алена! - признал Ермак и хотел уйти, но вековуша была уже рядом. Ее большие добрые глаза сегодня смотрели встревоженно, но губы улыбались:
- Тебя мне и надо, Васенька!
Ермак опустил глаза и спросил:
- Что тебе надо, Аленушка?
- Спешила, батюшка, с Усолья, шибко спешила. Неужто пойдешь на своих горюнов?
- Опоздала, Аленушка, - тихо обронил Ермак. - Как и робить, сам не знаю! - признался он.
В эту пору в Закамье грянул и перекатился над лугами раскатистый гром. Вековуша перекрестилась:
- Пронеси, господи, грозы, обереги хлебушко! - и посмотрела опечаленно на Ермака:
- Очень просто, Васенька. Иди, но кровинушки не проливай, - она своя, русская.
Алена стояла перед ним тихая, ласковая, и ждала ответа. Атаман поднял голову.
- Ничего не скажу тебе, Аленушка, но юность свою крепко помню и не обогрю братской кровью свои руки…
- Спасибо, Васенька, - поклонилась Ермаку вековуша и вся осветилась радостью. - Я и ждала этого.
Снова, и теперь на этом берегу Камы, прокатился гром, и золотыми блестками сверкнули кресты на церквушке в Орле-городке. Упали первые крупные капли и прибили на дороге пыль.
Ермак взглянул на небо и предложил:
- Айда под крышу! Будет ливень.
Она покорно пошла рядом с ним, робкая и тихая. На светлое небо надвинулась темная туча, закрыла солнышко, и полил буйный, шумный дождь…
Отошла гроза, надвинулся вечер, и казаки собрались в дорогу. За дымкой тумана взошла луна и зажгла зеленоватым светом бегущие камские волны. Позвякивая удилами, Ермак на сером жеребце ехал впереди, за ним шла сотня. Атаман молчал; в который раз шел он по родной прикамской земле, но никогда на душе не было такого тягостного чувства. С далекой юности помнил он этот край и житье в строгановских вотчинах, и все осталось таким же, каким было много лет тому назад. Как все кругом ласкает и слух и глаз: и тихие шорохи ночи, освеженной только что павшим обильным дождем, и трепетная золотая дорожка лунного отражения на камской волне…
- Эх Русь, родимая сторонушка! - вздохнул Ермак. - Широкие просторы, тишина полей и лесов, и горькое горе…
Внезапно Ермак заслышал песню, ласковую и сильную, и скоро впереди сверкнул огонек ночного стана. Ермак подъехал. На берегу, у костра, сидели рыбаки и, обжигаясь, из одного котла хлебали горячую уху.
Вперед, на дорогу, вышел коренастый, плечистый молодец. Завидя атамана, он стал перед лошадью, пламя костра озарило его сильное тело.
- Ну, что скажешь, молодец? - добродушно спросил атаман парня. - Кто ты такой?
- Еремка, строгановский смерд. Батько, возьми меня до своего войска. Сказывали, что казаки на Кучумку собрались войной. Возьми!
- Что ж, можно и взять! - охотно отозвался Ермак. - Но повремени, придет час, позову!
- Ой ли! - радостно вскрикнул рыбак.
- Слово мое твердо, а теперь сойди с дороги! - сказал Ермак и перебрал удила.