Он нагнулся и стал читать: "И земля Дамасия, в ней же есть источник дивный, иже от него зажигаются свещи"… Дивны дела твои, Господи! - перебил он себя. - "Тамо и великая гора Олимпус, ее же высота превыше облак, от той же горы начинается земля Италия, тамо украина имянуемая Рим"… Точно - Рим, где папеж живет… "И Галлия, Британия, тамо Венеция, юже созда царь Ипутус, оттоле вышла река Рын, и течет по французской земле; подле той реки прилежат мнози велицыи украины - Кастилия, Колония (Каталония!), Местиния, Страстборх, Стерн, потом начнется Испания, к ней прилежат широкия страны, Картеза град и иные многие. Сие испанское государство лежит все подле моря. К тому государству близ страны, иже есть Британия и Англия, губерния Канатос; из сих стран вывозят злато. Тамо же на запод край моря страна, нарицаемая Схоттия: там пришед солнце от восток скрывается; то есть место, глаголемое запод; тамо же в море близ остров, на нем же древеса, которые ростут, отнюдь не повалятся; тамо же есть Мерзлое море; в том месте толика студеность, еже тамо невозможно человеку быти".
- Вот, батюшка, - перебила его Софья, - ты все воюешь с поляками - на что они тебе? А ты б завоевал нам рай.
- Какой рай, птичка? - удивился Алексей Михайлович.
- А где великая река Ганг.
И царевна стала перелистывать книгу.
- Ах, все твоя борода мешает, - отвела она рукой пушистую бороду отца. - Вот! "Там же есть люди в велицей реце Ганги (начала она читать), яже из рая течет" - видишь? из рая… "Те люди имеют овощие, иже из рая пловут, и от тех овощев питаются живыми ядрами, а иные пищи не требуют, и те овощи осторожно вельми у себя блюдут того ради, понеже они зело боятся злосмрадного всякого обоняния, и теми овощами защищают живот свой; аще, если которой из них обоняет какую злосмрадную воню, а тех вышеупомянутых овощев при себе иметь не будет, то вскоре умирает и жив быти не может, яко рыба на суше". Вот, видишь, где рай?
- Вижу токмо, дитятко мое, что дивны творения рук божиих, - задумчиво проговорил государь, - а где уж нам, грешным, рая достигнуть в сей жизни! Хоть бы после смерти Господь сподобил нас рая пресветлого своего.
Он замолчал. Слышны были только благочестивые вздохи мамушки.
- Что, мамка, вздыхаешь? - спросил ее государь.
- О грехах, батюшка-царь, - отвечала старушка.
Послышался шорох атласного платья, и в дверях светлицы показалась царица Марья Ильишна, как ее тогда называли, а не Ильинишна.
Софья соскочила с колен отца и бросилась к матери.
- Ах, мама! что мы тут с батюшкой читали! И об рае, и об Европе, и об людях без голов! - торопилась, почти захлебываясь, будущая правительница русской земли.
- Где ж это вы таки чудеса вычитали? - улыбалась Марья Ильишна.
- А в той книге, что ты мне дала - "Книга глаголемая Лусидарус".
- Так и есть таки люди, что без голов? - недоверчиво спросила царица.
- Есть, мама; только у них очи на плечах, а вместо уст и носа - на персях по две дыры.
- А чем же они ядят?
- Должно быть, мама, этими дырами.
- А где они живут?
- В Индейской земле, мама. И есть там люди об одной ноге.
Алексей Михайлович тоже подошел к царице.
- Что, Маша, слышно о протопопе Аввакуме? - как-то робко спросил он, не смея взглянуть ей в глаза.
- Во узах сидит мученик-святитель - на чепи у Николы на Угрешу! - как бы нехотя, но с нервной дрожью в голосе отвечала царица.
- Ты спосылала к нему?
- Спосылала не раз.
- От меня?
- От тебя и от себя: твоим царевым словом умоляла.
- И что ж он?
- Стоит так, чепью окован, руки горе. "Не соединюсь, - говорит, - со отступниками: он, - говорит, - мой царь, мой! Я, - говорит, - не сведу с высоты небесныя рук, дондеже Бог его отдаст мне!" И ручки так к небу простирает. "Не сведу, - говорит, - рук с высоты! не сведу!" Это он к тому, что будто тебя у него отступники отняли.
- Ох, Маша, тяжел мой крест - крест царев! - горько покачал головой Алексей Михайлович. - Тяжела шапка Мономаха! Кто прав? где истина? повторяю я с Пилатом: "что есть истина? Иисус же ответа не даде". Помнишь это, Маша?
И царь, задумавшись, повернулся и направился к себе.
- А что молодой Ордин-Нащокин? так и не сыскали? - кликнула ему вслед царица.
Но Алексей Михайлович ничего не ответил.
VI. Стенька Разин в гостях у Аввакума
Что же в самом деле было с Аввакумом, которого участь так горячо принималась к сердцу всею царскою семьей и из-за которого у царя с царицей были иногда очень горькие препирательства?
Он, действительно, сидел на цепи у Николы на Угреше. Ему, впрочем, не привыкать было к этим цепям, к битью плетьми, палками, к тасканью за волосы, за бороду.
А теперь и таскать было не за что. У него отрезали его святительскую бороду, остригли его иерейское украшение - волосы.
- Видишь, - говорил он посланцу царицы, князю Ивану Воротынскому. - Полюбуйся, как окарнали меня! Волки, а не люди: оборвали меня, горюна, словно собаки, один хохол оставили, как у поляка на лбу. Да что говорить! Бог их простит. Я своего мучения на них не спрошу - ни в сей век, ни в будущий, и буду молиться о них - о живых и о преставльшихся. Диавол между нами рассечение положил.
Теперь он был один в своей темнице, лежал на полу, на связке соломы, и бормотал что-то про себя. Он был страшно изможден, худ, как скелет, но в энергических, совсем юношеских ясных глазах светилась детская радость. Чему же он радовался? А радовался своим мукам, истязаниям, которым его подвергали в жизни за идею - за двуперстное сложение, за трегубую аллилуйю, за букву I в слове Icyc, а не Iисус… Он теперь лежал и с детской радостью припоминал все эти истязания.
- Это тогда, когда воевода у вдовы отнял дочь девицу, а я за них заступился, - и он воздвиг на мя бури! У церкви его слуги мало до смерти меня не задавили. И аз, лежа мертв полчаса и больше, и паки ожив божиим мановением; но его опять научил диавол: пришел в церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я в то время молитвы говорю. Это раз.
Но ему помешали продолжать перечисление испытанных им истязаний. Кто-то постучался в железную дверь его тюрьмы.
- Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй нас! - проговорил за дверью чей-то незнакомый голос.
- Аминь! - с удивлением отвечал Аввакум, потому что к нему в тюрьму никого не впускали, даже посланцев от царицы.
Загремели ключи, три раза щелкнул замок, заскрипела на ржавых петлях дверь и в тюремную келью вошел неизвестный человек.
Аввакум разом окинул его взглядом и даже как будто смутился. Перед ним стоял могучий, широкоплечий мужчина в казацком одеянии, подстриженный в кружало, как стриглись тогда донские и воровские казаки. Широкий лоб обличал в пришельце могучую энергию. Но особенно поражали его глаза: в них было что-то властное, непреклонное; за этими глазами люди идут в огонь и в воду; этим глазам повинуются толпы, - было что-то непостижимое в них, что-то такое, что смутило даже Аввакума, которого не смущали ни плахи, ни костры, ни убийственные очи Никона, ни царственный взгляд царя Алексея Михайловича.
Аввакум быстро поднялся с соломы.
- Благослови меня, святой отец! - сказал пришелец повелительным голосом.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, - как-то смущенно проговорил протопоп-фанатик. - Ты кто, сын мой?
- Я казак с вольного Дону.
- А как имя твое, сыне?
- Зовут меня Стенькой.
- Раб божий Степан, значит. А по отчеству?
- Отца Тимошкой звали.
- А разве отец твой помре?
- Да. По его душе я и молился в Соловках да по братней, по Тимофеевой же, что казнили неправедно.
- Кто и за что? - удивился Аввакум.
- Казнил его князь Юрий Долгорукий. Брат мой старший, Тимофеем же, как и отца, звали, был у нас атаманом и с казаками ходил в поход супротив поляков, в помощь этому князю Юрью. По окончании похода брат мой оставил Долгорукого и повел казаков на Дон. Мы люди вольные - служим белому царю по нашему хотению, коли казачий круг приговорит. Мы креста никому не целовали на холопство - брат и ушел с казаками домой, а князь Юрий, осерчав на то, обманом заманил к себе брата - и отрубил ему голову.