А лес между тем жил полною жизнью, какою только может жить природа в весеннее время, когда говором и любовным шепотом, кажется, звучит от каждого куста, когда говорят ветви и листья на деревьях и трава с цветами шелестит любовным шепотом. Все так полно жизни, блеска и радости, все дышит любовью и счастьем, которое слышится в этом неумолчном говоре птиц, в этом жужжанье пчел, в этом беззаботном гудении и каком-то детском лепете неуловимых глазом живых тварей, - и среди этой жизни, среди этого блаженства природы - смерть, наглая, ужасающая смерть в самом расцвете молодой жизни!
"И за что, Боже правый! - шептал несчастный старик. - Не за его - за мои прегрешения!"
"За что его, а не меня, Господи!"
Он упал лицом в траву и беззвучно заплакал.
А над ним было такое голубое небо, такое ласковое утреннее солнце.
V. В своей семье
На Москве между тем дела шли своим порядком.
Патриарх Никон, поссорясь с царем, давно сидел безвыездно в Воскресенском монастыре и на все попытки государя примириться с ним отвечал глухим ворчанием. Алексей Михайлович с своей стороны, мешая государственные дела с бездельем, тешил себя тем, что, проживая в селе Коломенском, от скуки каждое утро купал в пруду своих стольников, если кто из них опаздывал к царскому смотру, то есть - к утреннему выходу.
Но сегодня почему-то не занимало его это купанье стольников. Он вспоминал о своем бывшем "собинном" друге Никоне, и его грызло сознание, что он был слишком суров с ним. Но и Никон не хотел идти на примирение.
А тут еще это исчезновение молодого Ордина-Нащокина. По его вине он погиб! Каково же должно быть бедному отцу?
"А все я - всему я виной, - грызла ему сердце эта мысль. - От меня все исходит - и горе, и радость… А кому радостно? Больше слез я вижу, чем радостей… Бедный, бедный Афанасий! Не пошли я малого, он бы жив теперь был… А то на! Обласкал своею милостью - и малого не стало"…
В такие грустные минуты Алексей Михайлович любил заходить к своей любимице, к маленькой царевне Софье. Она своими ласками, своим детским щебетаньем развлекала его, отвлекала от дум.
И Алексей Михайлович задумчиво побрел по переходам к светлице своей девочки.
Уже перед дверью светлицы он услыхал ее серебристый смех.
- Блаженни, - тихо, с грустной улыбкой, проговорил он, - их бо есть царствие Божие.
И он тихонько вступил в светлицу. От этого светленького теремка, от всего, что он увидел, так на него и повеяло чистотой детства, невинности, счастьем неведения. Девочка сидела у стола над какой-то книгой и теребила свои пышные, еще не заплетенные волосы. А в сторонке, у окна, сидела ее мамушка и что-то вязала.
- Ах, мамка, как это смешно, как смешно, - повторяла девочка.
- Что смешно, моя птичка? - вдруг услышала она за собою голос отца - и вздрогнула от нечаянности, потому что ноги Алексея Михайловича, обутые в мягкие сафьянные туфли, тихо ступали ко коврам, не делая ни малейшего шуму.
Девочка вскочила и радостно бросилась отцу на шею.
- Батюшка! государь! светик мой! - обнимала она его, лаская руками шелковистую бороду родителя.
- Здравствуй, здравствуй, птичечка моя, ясные глазыньки! - любовно целовал и гладил он девочку. - Здравствуй и ты, мамушка.
- Сам здравствуй, светик наш, царь-осударь, на многие лета! - кланялась мамушка.
- Что это вы тут смешное читаете? - спросил Алексей Михайлович. - Не сказку ли какую?
- Нет, батюшка, не сказку, - отвечала царевна, и опять ее голосок зазвенел смехом, точно серебряный колокольчик. - Вот эта книга - она называется "Книга глаголемая Лусидариус или златый бисер", Тут обо всем писано - и о звездах, и о земле, и о зело дивных людях в земле индейской. Вот послушай.
И девочка нагнулась над раскрытою книгой, писанною полууставом.
- Слушай, - читала она, - "тамо есть люди, именуемые силокпеси (циклопесы - циклопы), имеют только по единой ноге и рыщут борзее птицына летания, а егда сядет или ляжет, тою ногою от зноя и от дождя закрывается". Как же это, батюшка, об одной ноге? - удивленно посмотрела она на отца.
- А так, дитятко, чудеса Господни неисповедимы, - отвечал царь серьезно.
Девочка как бы смутилась немножко, но снова нагнулась над книгой и что-то искала в ней.
- А вот, смотри, - сказала она торопливо, - слушай: "тамо же есть люди безглавнии, им же есть очи на плечах, и вместо уст и носах имеют на персех по две дыры". Как же это, батюшка? Разве без головы можно жить? - спросила она.
- Не знаю, милая, но у Бога все возможно, - задумчиво говорил Алексей Михайлович. - А где ты взяла эту книгу? - спросил он.
- Мне мама дала ее почитать, а маме ее подарил протопоп Аввакум.
- Аввакум, - повторил про себя Алексей Михайлович.
Он опять задумался, опять что-то укором подкатилось к его сердцу. "Может быть, за правду и этот страдает, - думалось ему, - но где правда, где истина… Истина! Иисус же ответа не даде! Боже великий!"
При имени Аввакума он вспомнил, что этот мученик религиозного фанатизма, по его же повелению, прикован на цепь в одной из келий монастыря Николы на Угрешу. А кто прав? он ли, Аввакум, Никон ли? двуперстное или троеперстное сложение? Где же истина?
"Иисус же ответа не даде", - ныло у него на сердце.
Видя грустную задумчивость царя, юная царевна стала робко ласкаться к нему, и ему представилась другая такая же сцена: юный Воин ласкается к своему отцу; а теперь этот отец осиротел, и осиротил его он.
Желая отогнать мрачные мысли, Алексей Михайлович машинально берет подаренную Аввакумом книгу и читает вслух:
- А - вон оно что! о нашей Ефропе тут пишется - вишь ты! - Ефропой ее именует: - "Вторая часть сего мира зовется Ефропа, еже простреся по горам, тамо язык германский, Готфы, тамо же величайшая река Дунай"…
- Вишь ты! - перебил он сам себя. - Дунай, а мою Волгу-ту и забыли? А, може, мы не в Ефропе живем? Посмотрим, что дальше будет (читает): "а от моря язык благоизбранный и людие храбри словенстии, яже суть Русь"!..
- Вишь ты! - улыбнулся он. - Не забыли и нас - спасибо! Ну, ин дале: "таможе бриляне" - это еще что за бриляне? Не вем… "чехи, ляхи, поляки, воринганы (варяги, надо бы думать), фрязи, микияне (таких не знаю), дауцы, керенгвяне (и таких не слыхал), Фрисляндия, и инные многие земли. На другой половине тоя же Ефропы земли Остерляндия, Сунгория, Бесемия, галове, греки, та страна даже до моря".
Книга так заинтересовала Алексея Михайловича, что он присел к столу, а юная царевна взмостилась к нему на колени и обвила рукою его шею.
- Ах, ты, девка! тяжелая какая стала! - ласково трепал он волосы у девочки. - И не диво - тринадцатый годок уж пошел.
- Нет, батюшка-царь, четырнадцатый! - поправила она отца.
- Ой ли? Ну, совсем невеста - пора замуж.
- Я замуж не хочу!
- Ну, захочешь… Сиди смирно! Посмотрим, что там дале книга пишет.