Он навалился локтями о стол, засмеялся с пьяной добротой.
– Смешные такие, мураши эти… Я когда пацаном был, любил на них смотреть. А то, бывало, возьмешь травинку, потычешь ею в муравейник, а те на нее бросаются, хватают, кусают. Будто собаки, ей-богу. Потом оближешь, кислая…
Сон Номаха. Обычный день
С утра Номах махал лопатой на току, подавал зерно в раскрытую пасть веялки, чтобы оно, очищенное от сора и пыли, просыпалось в высокие, в рост человека, бурты.
– Веселей, веселей, батька! – покрикивали ему загорелые до цвета мореного дуба, по пояс голые парни. – Это тебе не с "максима" пулять.
– Да я любого из вас что в стрельбе, что в работе уделаю! – отвечал он и нажимал на лопату.
Литые бугры мускулов перекатывались на плечах работников, тек пыльный поток зерна к веялкам, выплескивался наружу чистым, почти сияющим.
Стекали капли пота по пропыленным лицам, бежали щекочущими насекомыми по позвоночнику, опускались из подмышек вдоль ребер.
Привезли обед, раздали тарелки. Номах уселся под навесом рядом с другими крестьянами. Они ели обжигающие щи с плавающими на поверхности золотыми червонцами жира, хлебали, подначивая друг друга, жадно пережевывали куски волокнистого мяса, раззадоренные нелегкой, но радостной работой.
– Что, батька, осилишь еще полдня? – спросили селяне, когда закончился обед.
– Я не только полдня, я еще и девок ваших вечером осилю! – зубоскаля отозвался Номах.
– Плохо ты наших девок знаешь, – был ему ответ. – Ты любой из них на один зуб. Потом еще добавки попросит.
– Это после вас добавки просят. А у меня пощады выпрашивают.
Они смеялись.
И не было в их словах ни грана злобы или желания унизить собеседника.
Чистыми были их слова и мысли.
И текло живое золото из широких хоботов разлапистых неуклюжих машин, тек пот по спинам бывших бойцов, а теперь простых тружеников, текли ветра над степью, переплетались струи тихой реки в низине недалеко от тока…
Прискакал конопатый малец на рослом скакуне.
– Батька, директор школы зовет тебя! – крепко держась за гриву гарцующего коня, крикнул он.
Конь вытанцовывал под ним, бил копытами землю, оставляя отпечатки подков.
– Что там за дело?
– Выпускной, батька. Просят тебя речь сказать ученикам.
– Что, справитесь без меня, тщедушные? – Батька бросил лопату в склон бурта, словно острогу в бок рыбины.
– Теперь вряд, – откликнулся маленький приземистый, словно табурет, мужичок.
– Что так? – Номах вытер лоб.
– Да пошутковать не над кем. Заскучаем.
– Я вам заскучаю!..
Номах вошел под поток зерна, словно под дождь, поднял лицо, вскинул руки.
– Эх, хорошо!..
Вышел, вытряхнул на ходу из штанов зерна и, как был, босой, отправился в школу.
– Батька, рубаху хоть надень! – крикнул ему мужичок.
– Ах, ты ж, забыл совсем.
Номах на ходу натянул рубаху, вскочил на горячую от солнца и скачки спину коня и понесся к школе.
Он встал перед учениками, оглядел их загорелые серьезные лица.
– Ну что, парни и девчата. Вот и окончили вы учение. Учились хорошо, знаю. Об одном прошу, не посрамите и дальше тех, кто погиб в этой степи за вашу свободу. Ради вас революция затевалась, готовилась и свершалась. Вы теперь граждане вольной анархической республики, где нет ни угнетения, ни принуждения, ни рабства. Реки крови и свинца были пролиты за нее. Тысячи и тысячи замечательных парней и девчат стали черноземом. Так не посрамите их память! Не предайте!
– Не предадим, батька! – пробежал по рядам плотный упругий гул.
– Вперед, хлопцы, вперед, девчата, – глотая комок, образовавшийся вдруг в гортани, сказал он. – Теперь ваше время наступает. Мы становимся прошлым. Вы настоящим.
Он жал руки детям анархической страны, смотрел в глаза пытливым внимательным взглядом.
– С богом… Удачи… Не предайте… Верю в вас…
Рядом обнимали выпускников, жали им руки его друзья и братья: Аршинов, Щусь, Левадный, Попов, Волин, Семенюта…
– Батька, а это новобранцы, если так можно сказать.
Номах обернулся. Учитель, здоровый, добродушный, весь словно бы слепленный из яблок, дынь и арбузов, стоял в окружении шестилеток.
Те смотрели на Номаха, как на актера кино или деда Мороза.
– Что, знаете, кто я? – спросил Номах.
– Да! – заверещали. – Ты батька Номах.
– А это знаете, кто? – он показал на Феодосия.
– Это дядько Щусь!
– Ух, какие вы! Все знают. А это? – указал на Аршинова.
Наступила тишина и вдруг кто-то громко и картаво заорал:
– Это дядько Аушинов!
– Дядька Аршинов! Дядька Аршинов! – заголосили остальные звонкой стаей.
– Ах, вы ж молодцы! – и сам закричал Номах.
Схватил ближайшего пацаненка, в белой, как лист бумаги, рубашонке и с яркими, как незабудки, глазами, и подбросил вверх. Высоко-высоко, в такие дали, где было лишь солнце, стрижи да жаворонки. Ребенок раскинул, будто в полете, руки, задохнувшись открывшимся простором. В глаза ему ударила распахнувшаяся степная воля, перевитая лентами рек, окропленная пятнами перелесков, разбитая ветвистыми оврагами и накрытая синей невесомостью неба…
Проводы
– Натаха, проспали! – Колька заполошно подскочил на кровати, ничего не соображая и видя только залитую ярким, как цветок одуванчика, светом хату.
Наташка, всклокоченная, с сонным рубчиком от подушки поперек щеки, подскочила следом за ним.
– Куда проспали? Чего несешь, куролес?
– В войску я поступил! В войску! Забыла? Эх ты, колода!
Невысокий, плотный, как чурбачок, Колька прыгал на одной ноге, силясь попасть в штанину и никак не попадая.
– Да пропади ты!.. – по-детски капризно крикнул он и, не удержавшись, с размаху грохнулся об пол.
– Убился? – подлетела к нему Натаха.
– Потылком ударился, – сообщил муж, растирая ушибленное место.
Конопатое, скуластое, с острым подбородком лицо Натахи смотрело испуганно.
– Больно, Коляк?
– Щекотно! – крикнул он на нее тонким голоском. – Поесть собери! Выступаем скоро. Это ж войско. Никто меня одного ждать не будет.
– Я щас.
Натаха, как была в белой ночной рубахе, едва доходящей до смешных костлявых коленок, метнулась к печке, где с вечера стоял чугун с картохами.
– Да соли, соли не забудь! – напомнил муж, вставая.
– Сделаем, Коляк. Я разве не понимаю? Еда без соли как конь без воли. Без снега не зима, без соли не еда, – приговаривала она, мечась по хате и колотя пятками по деревянному полу.
– И сала! Был там шматочек приготовлен.
– Помню. Все как надысь договаривались. Проспали, это надо!.. Я отродясь не просыпала, а тут на тебе. Вот стыдобушка…
– Все ты! – продолжая одеваться, выговаривал ей Коляка. – Давай в "люблю" играть да давай. Вот всю ночь и проигрались.
Натаха, тощая, как палка, с торчащими во все стороны волосами, захохотала, прикрыв рот.
– До петухов ведь, Коль. До третьих! – с трудом произнесла она и присела от смеха на пол.
Николай застыл на полдороге с незатянутым ремешком в руках, помолчал, вспоминая, и сам стал смеяться вслед за женой.
– Ага! Давай да давай…
Вскоре он уселся рядом с Натальей, не в силах стоять.
– Я… говорю, светает уж… а ты…
– А я… давай…
– Уже окошко… все красное стало… – запрокинув голову к потолку, смеялся он.
– А я… опять…
– А ты… опять…
– Под тобой, Коляк… лавка, и та плясать будет…
– Так это ж ты… меня раззадорила… ты…
– А я не думала… что так-то выйдет…
– Как выйдет?..
– Да что понравится… так – то…
Они в изнеможении упали на пол и хохотали до слез, до сведенных животов. Стекла звенели от их голосов, пол гудел.
– Ой, уморил… ой, мамочки…
– Я что… все ты…
Отдуваясь и вздрагивая от последних приливов смеха, насилу угомонились.
– Натаха, я ж опаздываю, тудыть твою печку!
И они снова заметались по дому, суматошно и бестолково собирая Николая на войну.
– Коляк? – окликнула его Наталья, завязывая узелок с солью.
– Чо?
– А тебя там точно не убьют?
– Кого? Меня? Нет, – как о чем-то давно решенном заявил он.
– А бабы гутарят, убить могут, прям легко.
– Ты баб меньше слушай. Видела мое ружжо-то?
– Видала.
– Как влуплю, все будто сливы попадают.
– Ты глупый, что ли? – фыркнула Натаха, ощупывая тугой, как репка, узелок. – У тебя одного там ружжо будет? Белые тоже, поди, не палками воюют.
Колька, не слыша ничего, в восторге подлетел к ней, поцеловал в щеку.
– Натаха!
Обнял, закачал из стороны в сторону.
– Куда им против нас! Видала, армия наша какая? Задавим и не заметим, – и тут спохватился: – Не опоздать бы только. Где шинель моя? – Он поднял перед собой выданную вчера шинель. – Видала, какая! Ох, шинелка ты, шинелка… – пропел, натягивая ее на себя.
– Куда ж ты, чудо, ее напяливаешь? Лето на дворе.
– Не лето, – строго одернул ее Коляка. – Май – не лето. А надеваю, потому форма. Положено так.
Натаха закончила собирать еду, увязала в узелок.
– Ну, раз положено…
– Тут, Натах, строго. Армия. – Он поднял вверх палец. – С армией не шути.
Натаха, присмирев и проникнувшись ответственностью момента, пригладила веник своих волос, вручила узелок Николаю.
– Нешто я дура, не понимаю, – пробормотала в сторону.
Николай, нахмурив брови, кивнул.
– Фуражка – то моя где?