- Не знаю и того, - вздохнула Оксана. - Только где ж ты видела, чтобы из Запорожья надолго отпускали?
- А ты уже очень соскучилась за ним? - усмехнулась лукаво Катруся.
Но на предательский вопрос последовал в ответ только подавленный вздох, и головка молодой дивчыны наклонилась еще ниже над работой.
- Ну, ну, будет печалиться! - закричала весело Катря, бросая уже совершенно в сторону работу и садясь на лавку рядом с подругой. - Будет, говорю тебе, слышишь? - обхватила она ее шею руками и насильно притянула к себе.
Оксана ничего не ответила и только крепко зажмурила глаза.
- А очень ты его любишь, Оксана?
- Ох, Катрусю! - вздохнула дивчына, прижимаясь к ее груди и обвивая шею подруги руками, - так люблю, что и сказать не могу!
В это время шумно распахнулась дверь, и в ней появился сияющий радостью и здоровьем мальчик лет тринадцати; через плечо у него висело два зайца.
- А что, затравил, затравил! - крикнул он весело, весь запыхавшись от ходьбы и волнения. - Гляньте–ка, - сбросил он их на пол.
- У, какие здоровые, - подбежала Оксана, - как кабаны!
- Возьми их, Андрийко, - отозвалась смущенная Катря, - ишь накровавил… И что они тебе сделали?
- Капусту вон за пасекой выгрызли, - потирал руки и любовался своей добычей Андрийко.
- Где ты их подцепил? - волновалась Оксана.
- А тут же, за капустой, в левадке… Тимко пошел к ковалю коней ковать, а я пошел с сагайдаком на леваду… Росяно - страх!.. Вот я и пошел, а за мной и увяжись Джурай да Хапай… молодые еще… Тимко их недолюбливает, а я…
- Славные, славные цуцки! - оживлялась все больше Оксана. - Ты увидишь, Андрийко, что они и Знайду, и Буруна за пояс заткнут…
- Заткнут, заткнут, - воодушевлялся хлопец, - слухай же: пошел я по капусте, сбиваю головки… Вдруг - куцый! Я второпях пустил стрелу - не попал… Заяц в левадку так и покатил, а из левадки в луг… Собаки же где–то замешкались… Я ну кричать… Принеслись, увидели - да как пустятся! Растянулись, как бичи. Заяц клубком катится к лесу, а они стрелою наперерез… Я бегу, ног не слышу и сапоги сбросил… вот, вот уйдет… ан нет! Растянули, настигли!.. А на обратном пути и другого затравил!
- Где же ты сапоги бросил? - допытывалась в ужасе Катря.
- А там, в бурьянах… после найду.
- Молодец, Андрийко, молодец! - восторгалась Оксана.
Хлопец действительно был красив, так и просился на полотно. Симпатичное личико, детски нежное, алело здоровым румянцем; темные глаза горели удалью и утехой; волосы, подстриженные грибком, были ухарски закинуты; штанишки, подкрученные за колени, обнажали белые, мускулистые ноги. Во всей еще несложившейся фигуре его видны были природная гибкость и грация.
- Иди переоденься, - настаивала Катря, - чтоб тебе еще не досталось за сапоги!..
- Эх! - махнул рукою Андрийко.
- Любый, славный! - обняла его крепко Оксана.
- Пусти, - вырывался хлопец, - мне есть хочется… аж шкура от голода болит.
Заскрипела внутренняя дверь, и в светлицу вошла сгорбленная старуха, повязанная темным платком. Глянула она на Андрея и ударила руками об полы.
- Господи, что это он наделал? Забрехался, окровавился… босый… Долго ли до беды?
- А ты посмотри, няня, какие зайцы, - начал было вкрадчиво мальчик.
- Что мне зайцы! - перебила она, - беспутный… Ступай переоденься сейчас…
- Дай мне есть, бабо…
- Годи, годи!.. Переоденься!.. Иди, иди! - и баба потащила Андрийка за руку.
А в горенке, теперь еще лучше разубранной, сидит Елена. Не хочется ей сходить вниз, досадно как–то, видеть никого не хочет… И скучно, и тоскливо, и не выходят из головы слова Чаплинского. Смотрит она в окно, под которым в роскошном наряде расстилается сад широкими ступенями. Прежде тешил он ее своими задумчивыми вершинами, своею приютливою тенью, а теперь кажется дикою глушью. И этот будынок тоскливо мертв, ах, и все они!.. Что ни говори, хоть и добрые, а хлопы, да и только. И разве можно их со шляхтой сравнять? А он?.. Она в нем ошиблась!.. Положим, известие, переданное Чаплинским, могло взволновать и его, так почему же он не заботится сбросить с себя гнусное подозрение и показать себя настоящим шляхтичем, а не бунтарем–козаком? Елена вспомнила слова Чаплинского и покраснела. Они его не считают за пана, нет, нет! Да и он сам виноват в том. Кем окружает себя? Опять бандуристы, старцы и еще худший сброд. Да и не очень–то он и о ней думает: приходит какой–то молчаливый, угрюмый, все скрытничает, не доверяет ей. Это обидно, больно, она все отдала, она любила, а он разве спешит успокоить ее, отвести угрожающую опасность? Думает ли он об этом? Ха–ха! Ему лишь бы самому было хорошо, а что ей весело ли, скучно ли - все равно! Ну, что с того, что он целует ей ноги, дарит дорогими нарядами, камнями, жемчугами? Что ей с того, когда ни их, ни красы ее не видит никто?.. А он нарочито избегает теперь всех. Ах, скучно, скучно как! Хотя бы опять попасть в прежнюю обстановку.
И вдруг перед глазами Марыльки встали непрошенные образы: роскошные залы, блеск, аромат, пышные кавалеры, восторженные похвалы, теплые пожатия рук, пламенные взоры. Мечты несли ее, несли неудержимо: вот она снова на охоте; блестящее собрание; ее замечают, перешептываются, громкий говор, смех, звук серебряных рожков, отдаленный лай собак и страстный шепот Чаплинского… здесь близко, близко, над самым ухом у ней.
Снизу, из детской комнаты, донесся капризный крик ребенка:
- Олесю, Олесю! Я без нее не буду одеваться, скучно за ней!
- Юрась! - очнулась Елена, и легкая тень пробежала по ее лицу. Но тут же она встрепенулась, подавила вздох и весело сбежала по лестнице к своему пестунчику.
- Совсем испортила дытыну, - ворчала баба, входя снова в большую светлицу к дивчатам, - просто дурманом каким либо чарами сбила хлопчика с пантелыку. Дитя было как дитя, а теперь вот без нее, - метнула она в сторону злобным взглядом, - дышать не может. Ух, надоела мне эта ляховка, перевертень, ехида! А уж больше всего эта ее покоевка Зося, уж и силы моей нет! То того ей подай, то то принеси, - хозяйка приказала. А какая она мне хозяйка? Одружись с ней по христианскому закону, тогда стану хозяйкой называть, а так - тпфу! - плюнула она с сердцем, - вот она что мне со своею покоевкой, а не хозяйка! Стара уж я, скоро придется богу ответ давать и правды никому не побоюсь сказать.
Старуха подперла голову рукой и взглянула в сторону Катри своими подслеповатыми глазами. Катря сидела, низко наклонив голову, так что лица ее не было видно.
- Ох, сиротки вы мои, сиротки бедные, что–то с вами будет? - шептала она тихо, утирая фартуком глаза, и затем прибавила, вздохнувши: - Вот, детки, перехватила я у прохожих людей весточку про нашу голубоньку… про Ганну…
- Про Ганну… а что ж там? - вскрикнула Оксана, оставляя работу и подымая оживившееся личико.
VI
- Ох, голубка Ганна, наша бедная! - закивала печально головою старуха. - Видели ее в монастыре, в Вознесенском, что в Киеве… Вся в черном, говорят, а сама белая, как мел, стала, а прозрачная, как воск… только глаза и светятся… Сказывали, что скоро–де ее и постригать будут, клобук на голову наденут.
- Бабуся, а кого постригут, тому уже из монастыря никогда выйти нельзя? - спросили разом и Оксана, и Катря.
- Нельзя, голубочки, нельзя… Постригут - это уже все равно что живого в землю закопают! - вздохнула глубоко старуха. - Ох, верно уже до живого допекли ее здесь, что выбрала она себе такую долю! А не так мы с покойной паней думали, да что ж, не угодно было господу, его воля святая!..
Оксана отерла рукавом набежавшую слезу.
- Так–то, дивчыно, не одна ты, много еще душ заплачет тут по нашей пораднице! - расплакалась уже совсем баба. - Вот теперь без нее и совета никому дать не могу. Прислал пан сотник сюда целую толпу людей, тайным только образом, чтоб никто не знал и не ведал. Как глянула я на них, детки, так чуть сердце мое в груди не разорвалось. Голодные, оборванные, как дикие звери, не видно на них и образа христианского. Вот до чего довели паны! Накормила я их вчера, а они так из рук и рвут… Теперь наготовила кушанья, да самой мне не донести, вот вы бы помогли… только никому - ни слова!
- Сейчас, бабуню, мы вам поможем! - поднялись разом Катря и Оксана и побежали.
В это время в светлицу вошел молодой черноволосый козак в богатой одежде.
- Что ж, бабо, когда завтрак будет? - спросил он громко, бросая на стол шапку. - Вон посмотри, как солнце высоченько подбилось, а я коней ковал, объезжал, выморился словно собака.
- Да я не знаю, как теперь с тем завтраком, - повела плечами старуха, - прежде все сходились, а теперь все как–то врозь… Батько твой спозаранку на пасеке… Панна Елена только что поднялась…
Молодой козак сделал несколько шагов по светлице.
- Да что ж, Тимку, поди за мной, - отозвалась баба, - всыплю я тебе галушек… а то у нас тут через ляховок все кверху ногами пошло.
И она вышла, хлопнув за собою сердито дверью.
Молодой козак сделал по комнате еще несколько шагов и остановился; с языка его сорвалось какое–то крепкое слово; он досадливо отшвырнул в сторону попавшуюся ему под руку шапку и снова заходил из угла в угол.
На некрасивом, но своеобразном и энергичном лице козака отразилось какое–то сдерживаемое волнение; брови его нахмурились, и меж них залегла глубокая, характерная складка; то он теребил сердито свои густые волосы, то проводил рукою по лбу, а назойливая мысль травила его еще сильнее. В самом деле, с некоторых пор все у них в доме пошло по–новому. Все чем–то недовольны, отмалчиваются, и батько хмурый. Ух, много тут через нее затеялось!
- Ляховка подлая! - прошипел вслух козак, стискивая до боли кулаки.