- Кого это ты так, Тимко? - раздался за ним звонкий, молодой голосок.
Козак быстро повернулся и остановился как вкопанный; густая краска покрыла все его лицо до самых ушей: на пороге полуоткрытых дверей стояла панна Елена, свежая и веселая, как весеннее утро. Ни тени былого раздумья не было видно на ее лице, она вся сияла и казалась каким–то невинным, шаловливым ребенком, вырвавшимся порезвиться. Голубой кунтуш облегал ее стройную фигуру; длинные, золотистые косы, переплетенные жемчугом, спускались по спине; одна ножка, обутая в красный сафьянный черевичек, стояла на пороге, а другая кокетливо выглядывала вперед, едва касаясь пола носком; руками панна Елена держалась за двери, выгибаясь своим стройным корпусом вперед.
- Кого же это ты так бранил, Тимко? - продолжала она спрашивать, не ступая с порога. - А? Быть может, меня? - Она улыбнулась сверкающею улыбкой и, притворивши за собою двери, легко спрыгнула в комнату. - Говори ж, говори! - подбежала она к Тимку.
Тимко стоял по–прежнему неподвижный и красный как рак.
- Молчишь? Значит, обо мне сказал, - проговорила она печальным голосом, устремляя на Тимка грустные синие глаза.
Тимко молчал.
- Ох, Тимко, Тимко, скажи мне, за что вы на меня все так повстали? За что? Что я вам сделала? Чем я кому помешала здесь? - заговорила она таким жалобным и ласковым голосом, что слова ее мимо воли западали в сердце и Тимку. - Вот и ты! Никогда со мной слова не скажешь, как будто я чужая тебе. Заговорю - не отвечаешь, посмотрю - отворачиваешься. Ляховкой подлой зовешь. Какая же я теперь ляховка? Я к вам привернулась и сердцем, и душой!
- Да это я не про вас, панно, - буркнул негромко Тимко.
- Не про меня? Ну, вот и спасибо, вот и спасибо, мой добрый, мой милый, мой цяцяный! - заворковала быстро Елена, опуская свои белые как снег ручки на загорелые руки козака. - А отчего ж не витаешь меня, а? - нагнулась она, заглядывая в его опущенные глаза. - Ну, скажи ж: "Добрыдень, ясна панно!" - да поцелуй мне ручку! Вот так, вот так! - говорила она, посмеиваясь и прикладывая к губам козака свою нежную, душистую ладонь. - Эх ты, гадкий, недобрый хлопец! Ну, посмотри ж мне в глаза, посмотри! Разве я похожа на ляховку, а? - и Елена, взявши Тимка обеими руками за голову, силою подняла ее и заглянула ему в глаза.
Тимко хотел было отвести их в сторону, но против воли остановил на панне. Она смотрела на него синими бархатными глазами, в которых выражались не то грусть, не то любовь, не то кокетливый задор - словом, что–то такое, что снова заставило Тимка покраснеть до ушей и потупить глаза.
- Вот видишь, покраснел, значит, дурное что–то думаешь… - пропела она каким–то печальным голосом. - Ну, скажи же мне хоть правду, за что и ты не любишь меня?
Голос ее звучал так искренно, что Тимко подумал невольно: "И в самом деле, за что же ее все не любят? - и, перебравши в голове несколько мыслей, он действительно задал и сам себе с недоумением тот же вопрос. - А и вправду, за что, что она сделала такого? Батька она любит нежно; к ним ко всем ласкова и добра. Говорят все, что она ляшские обычаи заводит. А какие же? То, что она поздно встает? Так делать ей нечего. К чему же спозаранку вставать? То, что она одевается в дорогие сукни? Так отчего ж ей не одеться, когда есть во что? А то, что баба и дивчата все говорят, будто она с ними и говорить не хочет, фыркает на всех и зовет их хлопами, - так это, может, и неправда… верно, все сплетни да брехня… Посмотреть на ее очи…" И Тимко поднял уже сам собою глаза и взглянул на панну смелее, а она словно только и ждала этого взгляда, ласковая, улыбающаяся, счастливая.
- Ну, вот, не сердишься уже! - вскрикнула она радостно, поймав его взгляд. - Видишь, я не подлая ляховка, я не злая панна, а такая же дивчына, как и все. Только ведь каждая дивчына хочет, чтоб ее любили, так и я хочу. Разве это грех? - Она приподняла брови, усмехнулась и, протянувши снова ладонь к губам Тимка, спросила игриво: - Поцелуешь?
Вместо ответа, козак прижался губами к ее нежной ладони.
- Ну, вот и спасибо, теперь я вижу, что ты меня любишь! - вскрикнула панна Елена и, приподнявшись на цыпочки, она ухватилась за плечи Тимка и звонко–звонко поцеловала его в самый лоб.
Козак снова вспыхнул, а панна продолжала, как бы не замечая его смущения, не отнимая рук с его плечей:
- Ну, вот я и рада, а то мне так скучно теперь: все одна да одна. Татко все с делами, совсем хмурый стал, а мне скучно, и никто не хочет заговорить со мной… Знаешь что, Тимоше, - вскрикнула она вдруг звонким, веселым голоском, - поедем сегодня со мною верхом в степь? Сегодня такой славный день. Оседлай мне моего коника и поедем быстро–быстро, знаешь, так, чтобы ветер в волосах свистел! Хорошо?
- Добре! - ответил козак.
- Ну, так после завтрака, - захлопала в ладоши панна.
А за то, что ты такой добрый и гарный хлопец, на тебе ручку. Ну ж, поцелуй! - притопнула она капризно ножкой.
Козак быстро прижался к ней губами и вышел из светлицы.
Как только дверь за ним захлопнулась, с лица панны в одно мгновение сбежало детское игривое выражение, брови ее сжались, губы сложились в презрительную гримасу. "Хлоп!" - прошептала она и направилась было в сад, но в дверях столкнулась с молоденькою девушкой с плутоватым хорошеньким личиком, одетою тоже в польский наряд.
- Ах, то ты, Зосю? А я уже думала, кто–нибудь из этих хлопов.
- Нет, ушли куда–то все с бабой, я и урвала минутку, да к вам, моя дорогая пани! Что, скучаете все?
- Да, скука! - провела Елена досадливо по лбу рукой.
- Заехали мы в эту трущобу, где одни дикие звери, не люди, Далибуг. Терпим муки, и хоть бы прок какой с этого был, а то…
- Зося! Скучно это, все одно и то же, - потянулась и зевнула панна.
- Нет, не одно, - продолжала задорно покоевка. - Всюду сплетни пошли, смеются над нами…
- Цо? - топнула гневно Елена. - Ты мне таких сплетен не передавай.
- Молчу, панна. Я только… мне дивно, что пан сотник не зажимает ртов. Молчу, молчу, - заюлила она, заметив у Елены гневно сжатые брови. - А как было весело тогда на охоте, сколько пышного панства, сколько красавцев, какая роскошь! тараторила Зося. - Я словно в раю очутилась после наших хлевов, именно как в раю!
- Да, там было весело, - подумала вслух Елена, - и после этой затворнической жизни приятно, если бы не смутил моей радости ужасный случай.
- Ах, сколько там рыцарства, - продолжала свое Зося, увиваясь за панной. - А лучше всех пан Чаплинский.
При этом имени Елена вздрогнула и отвернулась.
- А какой он пышный да важный, - восхищалась Зося, - сразу видно, что настоящий магнат, страшный богач и будет, говорят, чем–то знаменитым! А уж как он в панну влюблен, так и сказать не могу! - прибавила она, нагибаясь к самому уху паненки.
- Ну, полно врать! - остановила ее полусерьезно Елена.
- Ей–ей, як маму кохам, пусть меня накажет пресвятая дева, если он, бедняжка, не умирает от любви к панне! Плакал передо мной, волосы на себе рвал! "Если б, говорит, пани меня хоть выслушать захотела! Досталась, говорит, пану сотнику такая жемчужина. А что она ему? Он постоянно с козаками, да в военной справе. Разве ему такою красою владеть? Я бы, говорит, только б ножки ее целовал. Царицею ее сделал бы, рабом бы ее был!"
- Ну, годи, годи, - говорила Елена, слегка улыбаясь.
- Ах, пани! Если б пани имела хоть капельку сердца, она бы сжалилась над таким страданьем! А вот пан, - покоевка понизила голос до самого слабого шепота, - передал вельможной пани вот эту записку и умолял ответить хоть на словах; говорил, что будет ждать целый день.
С этими словами ловкая служанка сунула Елене в руки маленькое письмецо, сложенное в несколько раз и запечатанное большою гербовою печатью.
Елена хотела было оттолкнуть его, но вместо того, сама не зная как, крепко зажала в руке.
- Когда же пани ответ даст? - спросила лукаво Зося, но тут же прикусила язык, потому что за дверями послышались тяжелые шаги.
- Пан сотник! - вскрикнула подавленным голосом Зося и юркнула в сад.
Елена вспыхнула и быстро сунула скомканное письмецо за кунтуш.
В комнату вошел пан сотник. Лицо его, казалось, и постарело, и осунулось; оно было желтое и болезненное; под глазами его легли темные тени; вокруг губ и на лбу появились резкие морщины; глаза, угрюмо глядевшие из–под бровей, были красны. Одежда, надетая небрежно, показывала, что пан сотник не снимал ее несколько ночей.
Елена взглянула на Богдана, и он показался ей вдруг изумительно старым и некрасивым. Она оправила на себе кунтуш, ощупала на груди письмецо и, подошедши к нему с улыбкой, нежно проговорила:
- Добрый день, тату! Что это тато такой сердитый, даже не замечает своей дони?
- Я искал тебя.
- Наконец–то вспомнил, - вздохнула Елена, - чуть ли не неделя!
- Не до тебя было, Зиронька, - проговорил уныло Богдан, целуя ее в лоб.
- Конечно, не до меня, - ответила пренебрежительно Елена, - для других для всех найдется время!
- Бог с тобой, для кого же, счастье мое?
- А хоть бы для первой попавшейся рвани! Знаю я много…
- Рвани? - отступил Богдан. - На бога, Елена! Это замученные, умирающие от голода люди…
- Бродяги! - передернула презрительно плечами Елена. - Кто же им велит бежать от своих господ? Вот помянешь мое слово, они тебя не доведут до добра!
Богдан взглянул на Елену с удивлением, пораженный скрытым раздражением, прозвучавшим в ее словах.
А Елена продолжала, теребя нервно свой шитый платок: