- Да, как же… - запихал за обе щеки бигос Опацкий, - Оссолинский, Казановский, Радзиевский… гм–гм!.. и другие, а главное, они имели клевретов здесь: вот с этими птахами уж нужно серьезно расправиться…
- О, мы знаем здешних клевретов! - злорадно заявил пан Чаплинский. - Здесь–то и таится главное гнездо измены… Здесь под полою слишком милостивых властей и плодятся эти гады.
- Так раздавить их! - крикнул кто–то издали.
- Дайте срок! - ответил многозначительно староста.
- А бороться пусть попробуют! - брякнул саблей какой–то задорный юнак.
- Да мы просто не дадим королю ни кварты, ни ланового{6} ни на какие расходы, - отдувался Опацкий, - так ему не то что войска, а и на собственные харчи не хватит.
- Однако, - возразил Заславский, - если лишите государство доходов, то сделаете его беззащитным перед врагами, перед соседями.
- Э, княже! - засмеялся Опацкий. - Ну его с этими войнами: одно разорение и убыток! Да лучше уж, коли что, откупиться… или там отдать кусок какой пустопорожней земли, чем тратиться… Сбережения нам пригодятся…
- Верно, верно, пане! - послышались одобрительные отзывы со всех сторон.
- А для хлопов, для усмирения внутренних врагов, - рявкнул Цыбулевич, - у нас есть свои надворные войска, и мы скрутим в бараний рог теперь это быдло!
- Да, да, - послышалось с задних рядов, - но нужно прежде уничтожить до ноги это козачество.
- И уничтожим, - икнул Опацкий.
- Все сокрушим, - заключил Чаплинский, - и будем жить лишь для себя… любить и наслаждаться!
- Виват! - заревела сочувственная толпа.
Богдан более не мог слушать. У него словно оборвалось что–то в груди. Холодный пот выступил на лбу крупными каплями, в ушах поднялся такой гул, будто он летел в бездонную пропасть… "Вот оно что! Смерть, погибель! Оттого–то этот негодяй и был так дерзок!" - мелькали в его возбужденном мозгу отрывочные мысли.
Богдан пошел вокруг пирующих высматривать свою горлинку и наконец заметил ее несколько в стороне; она стояла с своей камеристкой Зосей и о чем–то весело с ней болтала… потом Зося куда–то поспешно ушла, а Елена осталась одна и задумалась: она засмотрелась на восток, где лиловатая мгла ложилась уже дымкой на мягкую даль, и какая–то своевольная тревога пробежала тучкой по ее личику…
- Пора, моя голубка, домой, - дотронулся нежно Богдан до ее плеча.
- Ай! Это тато… - потупилась виновато Елена и прибавила спохватясь: - Да, пора… хоть хозяева любезны и гостеприимны…
- Да вот как гостеприимны… - И Богдан показал ей пробитую пулею шапку.
- Что это? - вздрогнула Елена.
- Пуля, пущенная в мою голову.
- Ай! - закрыла глаза Елена и сжала руку Богдана. - Поедем, поедем отсюда!
Богдан тихо отвел ее к колымаге, где увязан был сзади дикий кабан, а сам вскочил на своего Белаша.
Короткий осенний день догорал. Огромный огненный шар садился ярким багрянцем. Окровавленною чешуей алел весь закат, и до самого зенита доходили кровавые полосы… Богдан взглянул на небо и вздрогнул невольно: его поразило такое роковое соответствие между этим небом и его мятежными думами…
V
Ясное сентябрьское солнце весело освещало своими ласковыми лучами обширный зажиточный хутор, раскинувшийся по степи вплоть до самого Тясмина. Прекрасный новый дом с резным дубовым ганком, множество хозяйственных построек, крытых опрятными соломенными крышами, высокие скирды на току, - все это указывало на зажиточность и домовитость владельца, а огромный сад, протянувшийся за домом, убранный осенним солнцем в самые прихотливые цвета, свидетельствовал и о присутствии большого эстетического чувства. И летом, и зимой - во всякое время хутор смотрел так приветливо и радушно, что у каждого проезжающего вырывалось помимо воли громкое восклицание: "Ай да и молодец пан сотник! Вот хутор, так хутор, получше панских хором!"
Несмотря на то, что не все узорные ставни в будынке были открыты, на дворе уже кипела полная жизнь: высокий журавель у колодца скрипел беспрестанно и резко, то подымаясь, то опускаясь над срубом; у корыта толпились лошади и скот; дивчата шныряли из погреба в кухню и из кухни в комору. Смуглый молодой козак с черными как смоль волосами гонял на корде коня. В воздухе стоял бодрый гам, пересыпаемый легкими утренними перебранками баб.
К воротам подъехал какой–то верховой и, войдя без коня во двор, начал шушукаться с одной из молодычек. Молодычка побежала и вскоре вызвала к нему за ворота молоденькую служанку с лукавым, плутоватым лицом. По ее кокетливому шляхетскому костюму ее можно было бы признать за настоящую панну, только манеры выдавали ее. Приезжий переговорил о чем–то с служницей тихо и торопливо и, получив от нее несколько таких же торопливых ответов, сунул ей в руки какую–то бумагу и сверток и быстро вскочил на коня.
В большой светлице будынка сидели, придвинувшись поближе к окну, две молоденькие девушки; в руках у них были рушныки, на которых они вышивали тонкие, прозрачные мережки. Но казалось, работа не очень–то занимала дивчат, так как они то и дело складывали ее на коленях и принимались серьезно и с тревогой болтать о чем–то полушепотом, посматривая на входную дверь. На вид им нельзя было дать более шестнадцати–семнадцати лет. Одна из них, которая казалась немного моложе, была чрезвычайно нежна и тонка. Светло–русые пушистые волосы ее были сплетены в длинную косу; тонкие черты лица имели в себе что–то панское, и все личико ее, хотя и бледное, было чрезвычайно привлекательно. Другая же смотрела настоящею степною красавицей. Черные волосы ее рассыпались непослушными завитками надо лбом и спускались тяжелою косой по спине; на смуглом личике пробивался густой румянец; тонкие, словно выведенные шнурком, брови так и впились над большими карими глазами, и задумчивыми, и ласковыми, и игривыми, а при каждой улыбке из–за ярких губ дивчыны выглядывали два ряда зубов, таких мелких и блестящих, словно зубы молодого мышонка.
- Слушай, Оксана, как ты думаешь, отчего это тато, как вернулся с охоты вот уже неделя, хмара хмарою ходит, даже дома не сидит, все больше на пасеке? - допытывалась молодая светловолосая девушка, уставившись своими ясными, подернутыми грустью глазами на подругу.
- Может, случай какой? От Ганджи я слыхала, рассказывал, что на пане шапку пулею пробило.
- Ой лелечки! - всплеснула руками первая. - Спаси нас, матерь божия! За что ж они так на тата?.. И чего ездить туда, где люди такие недобрые, такие злые? - прижалась она к плечу Оксаны.
- Катруся, голубочка, уже и слезы! - обнимала и целовала Катрю Оксана. - Бог миловал, ну, и будь рада. А может, то и брехня! Скажи мне лучше, отчего это панна Елена тоже с неделю уже сама не своя, словно вчерашнего дня ищет, а завтрашний потеряла?
- А что ж? Верно, встревожилась за тата, - ведь он же ей благодетель.
- Ой, не такая она, чтобы благодеянья долго помнила, - покачала головой Оксана, - бегают глаза у ней, крутит она и что не скажет, то неспроста.
- Ты несправедлива к ней, Оксаночка, - горячо вступилась за свою названную сестру Катря, - ты ее недолюбливаешь… Я знаю за что, и ты права. Но к тату и к нам Елена очень добра и ласкова.
- Да, чтобы все на польский лад переделать! - буркнула Оксана и начала что–то распарывать в шитье.
- Не на польский, а на эдукованный лад, - сверкнула глазами Катря. - Елена смотрит и за Оленкой, и за меньшими братьями, чтоб и одеты были как след, чтоб и расчесаны были гарно, чтоб и поклониться умели и заговорить когда и как знали.
- Да разве их при Ганне не мыли, не чесали, не одевали? - даже возмутилась Оксана.
- Мыли, кто говорит, только тогда обращали внимание, чтобы дети были чисты и сыты, а Елена старается еще, чтобы дети были красиво одеты и зачесаны и чтобы умели поводыться. Вот и мне, спасибо ей, Елена много–много показала всякой всячины и многому научила… А Андрий? Прежде ведь был таким волчонком, что и в хату, когда чужой человек, ни за что не войдет, а теперь стал такой милый и смелый… А Юрко и не отходит от нее, так ее любит. А сколько она видела на свете всяких чудес! В каких дворцах, в каких пышнотах бывала, начнет рассказывать - сказка сказкой, а все бы слушала! Да и ты, и бабы дивились не раз ее росказням! Все она брешет… она чары знает… - отвернулась Оксана.
- То наговоры, Оксанка, а Елена добрая, хоть и хитрая… Как у нас в светлице хорошо убрала! Сколько повыдумывала нового, просто любо!
- Да, нового! - раздражалась Оксана. - Ни дид, ни Ганджа уже не обедают вместе с нами.
- Так они сами не захотели! - возразила наивно Катря.
- Сами?.. Так им под носом пхекала, что, конечно, плюнули! А из нищих или кобзарей если кто придет? Хорошо, коли пан дома, привитает, а если пана нет, так их сейчас спровадят, бабуся украдкой разве накормит. А с бабой как она? Да еще не так она, как ее варшавское дитятко Зося… Э, что и толковать!
- Может быть, - смущалась все больше Катря, - к другим, а вот к нам и к тату… Она часто и гуляла с ним, и утешала его, чтобы тато не журился.
- Да, послушала б ты няню или Матрону–булочницу, много и я не разберу, а ты и подавно, а говорят нехорошо… Она лукавая и скверная.
- Не говори так, Оксана, мне все–таки жалко ее; она одна, сирота, нас жалеет, да вот целую неделю тужит о чем–то…
Оксана нахмурилась и начала усердно вышивать. Долго сидела Катря, задумавшись, затем она взглянула на свою подругу и ей захотелось загладить причиненную ей досаду.
- Ну, не дуйся ж, Оксана, - обвила она ее шею руками, - а когда ты ждешь Олексу?
- Не знаю, - ответила та, покрывшись вдруг при названном имени густым румянцем и склоняясь еще ниже над работой, - передавал, что скоро, может, освободится, тогда непременно приедет сюда.
- Надолго?