- Ваше королевское величество! Вы оказали величайшую милость всему запорожскому войску вашим драгоценным подарком.
- Очень рад, - отвечал Карл, - желал бы сделать им ещё больший подарок.
- И этого много, ваше величество: они пропьют его всем кошем за ваше драгоценное здоровье.
- Тем больше рад... Виват, мои храбрые союзники и их доблестный полководец, кошевой Константин Гордиенко! - воскликнул он, подымая кубок.
Добродушный Костя кошевой, услыхав своё имя, единственно понятное ему в речах короля, встал и закричал таким голосом, которого хватило бы на десять здоровенных глоток.
- Гей, казаки братцы! Панове товариство! А нуте многая лита его королевскому величеству! Многая, многая лита!
- Многая лита! Многая лита! - застонало всё Запорожье, плясавшее и не плясавшее, евшее и пившее кругом, целовавшееся и спорившее без умолку.
Пир приходил к концу. Многие запорожцы были уже совсем пьяны: они обнимались со шведами, иные дружески боролись с ними, пробуя свои силы, и то швед слетал через голову ловкого запорожца, то дюжий швед сминал под себя неловкого мешковатого казака.
Юный Максимилиан, увидав эту борьбу, бросился к ратоборцам и увлёк за собою силача Гинтерсфельта. Последнего, выпившего порядком, шибко подзадорило то, что он увидел, и он пошёл пробовать силу: став в боевую позицию, он показывал вид, что ищет охотника побороться, засучивая рукава. Охотник тотчас же нашёлся. Наплясавшись вдоволь и увидав своего нового приятеля, топтавшегося шведа, якобы подарившего ему кубок, Голота подступил к нему с ясными признаками, что хочет с ним потягаться, т.е. поплёвывая и фукая в ладони.
- А ну, братику, давай! - говорит он, расставляя ноги и протягивая вперёд руки.
Гинтерсфельт понял, что его приглашают на единоборство, и немедленно облапил своего противника. Началась борьба, и Голота, и Гинтерсфельт, согнувшись в пахах и обхватив друг друга, стали медленно топтаться и кружить на месте, широко расставляя ноги и нагибая друг дружку то в ту, то в другую сторону. Ноги так и делают борозды по земле, всё напряжённее и напряжённее становятся мускулы руки и затылков единоборцев, но ни тот, ни другой ещё не делают последних усилий. Наконец, Голота сделал отчаянное напряжение и приподнял шведа, словно отодрал от земли прикованные к ней могучие ноги богатыря; но ни перекинуть через голову, ни смять под себя не мог. Снова став ногами на землю, шведский богатырь в свою очередь сделал усилие, подогнулся немножко, коленками к земле, под своего неподатливого противника, и не успели казаки, обступившие борцов, мигнуть очами, как Голота, перелетев через голову шведа и зацепив подборами двух-трёх казаков, валялся уже недалеко за спиною ловкого варяга, трепыхая в воздухе своими красными чоботами.
- Ого-го-го! - застонали запорожцы.
- Голла! Голла! - захлопали в ладоши шведы, а более всех "маленький принц".
Честь запорожцев была затронута. Голота, приподнявшись на четвереньки, растрёпанный, запачканный, красный, и, обводя вокруг себя изумлёнными глазами, старался подобрать высыпавшиеся у него из кармана сокровища: горох, сушёные груши, огниво и люльку.
- Задери-Хвист! Дядьку Задери-Хвист! - кричали запорожцы. - Кете, сюды, дядьку!
Из толпы выполз плечистый, коренастый запорожец с короткими руками, обрубковатыми ногами, с короткою и толстою, как у вола, шеею и с добрым ленивым лицом.
- Что вы, вражи дити? - сонно спросил он, оглядывая товариство.
- Та он Голоту побороли... Он вин рачки лазить, горох сбирае, - пояснили "вражи дити".
Мешковатый запорожец свистнул: "Фю-фю-фю! Овва! Хто-ж се его так?"
- Та он той бугай, вернигора...
Мешковатый запорожец, подойдя к Гинтерсфельту, смерил его глазами и опять свистнул.
- Ну, давай! - лаконически бухнул он и отбросил шапку.
Противники молча обнялись. Можно было думать, что это немая встреча друзей, немые объятия или что это соединило их безмолвное горе. Стоят, и ни с места, только нет-нет да и пожмут друг друга. А лица всё краснее становятся, слышно, как оба сопят и нежно жмут один другого в объятиях. Но вот они начинают медленно-медленно переставлять ноги и как-то всегда разом обе, боясь остаться на одной опоре. Вот уже запорожец подаётся, гнётся... Вот-вот опять сломит шведский бугай... Пропало славное войско запорожское! Срам! Осрамил дядько Задери-Хвист всю козаччину! Это верно не то что тогда, как он настоящего разъярённого бугая удержал за хвост и посадил наземь, за что и прозвали его "Задери-Хвист"... Эх, пропал дядьку!.. Но дядько, во мгновение ока припав на одно колено, так тряхнул шведа, что тот своим толстым животом саданулся об голову запорожца, страшно охнул и растянулся, как пласт, пятками к казакам... А запорожец уже сидел на нём верхом и, достав из-за голенища рожок с табаком, преспокойно нюхал, похваливая: "У! добра табака"...
Храбрый Гинтерсфельт не скоро очнулся...
Тем временем в другом месте запорожцы успели затеять с шведами уже настоящую ссору. Перепившись до безобразия, эти дети степей и раздолья, подобно Голоте, начали тащить со столов всякую посуду, и серебряную, и оловянную. Шведы хотели было остановить дикарей, замечали, что не годится так грабить, отнимали добычу. Запорожцы за сабли, и пошла писать!
- Се ваше и наше, ащо, ваше, те наше! - кричали низовые экономисты.
- А наше буде ваше, от що, - подтверждали другие.
- У нас усе громадське, кошове! Нема ни паньского, ни козацкого.
Шведы не понимали новой экономической теории своих союзников и стояли на своём, защищая столы с посудой.
- Нам у шинок ничого дати, - пояснили некоторые более спокойные запорожцы; но упрямые шведы и этим не внимали.
Тогда запорожцы бросились на шведов и одного тут же зарубили. Сделалась суматоха. Шведы также обнажили сабли и кинулись на зачинщиков. Начиналась уже свалка, скрещивалась и визжала сталь, усиливались крики. Но в этот момент прибежали кошевой, гетман и другая старшина.
- Назад! Назад! Якого вы биса! От чорты! - заревел страшный голос Кости Гордиенка.
Это был уже не тот добродушный, застенчивый Костя с детскими глазками, что сидел за королевским столом, это был зверь, которого знали запорожцы и трепетали. Они остолбенели, услыхав его рёв. Сабли их так и остановились в воздухе с застывшими руками.
Пришёл на шум и Карл со свитою. На земле валялся обезображенный сабельными ударами труп злополучного защитника права собственности. Несколько в стороне лежал лицом кверху массивный Гинтерсфельт, бессмысленно поводя глазами, а около него, тут же на земле, сидел его противник и никак не мог насыпать себе на хитро сложенные дулей пальцы понюшку табаку, насыпая всё мимо да мимо.
- Что тут случилось? - спросил Карл строго. - Убийство?
- Пошалили дети, ваше величество, и вот одному досталось, - поторопился ответить Мазепа.
Карл увидел Гинтерсфельта и попятился назад.
- Это ещё что? - грозно крикнул он. - Моего могучего Гинтерсфельта? Кто его?
- Сея его... поборов, - бормотал совсем опьяневший запорожец, силясь засунуть рожок за голенище.
- Они боролись, ваше величество, - пояснил Мазепа недоумевающему Карлу, - и вот этот пьяница поборол и зашиб вашего богатыря.
Карл ничего не отвечал. Он понял, с какими людьми столкнула его судьба.
XIV
Наступило лето 1709 года. Близилась роковая развязка для всех действующих лиц исторической драмы, избранной предметом нашего повествования.
Что делала в это время та, нежная рука которой так жестоко, хотя невольно разбила и гордые политические мечты Мазепы, и его личное счастье, отняв у него и покойную смерть старости, и место на славном историческом кладбище его родины? Что делала и что чувствовала несчастная дочь Кочубея?
После ужасной смерти отца она вместе с матерью и другими сёстрами находилась несколько времени под арестом; но потом они были освобождены.
Что пережила бедная девушка за всё это время, известно только ей одной, и только необыкновенная живучесть молодости, да страшно богатый запас здоровья, которым по-царски наделила её чудная благодатная природа Украины, спасли её от смерти, от безумия, от самоубийства в порыве тоски и отчаяния, охватывавших её порою так, что она готова была искать забвения в могиле, в глубокой реке, в самоудавлении... Ведь она страстно любила и отца, которого сама же погубила, и мать, которая прокляла её и не хотела видеть до смерти. Она любила и того, которого, как и отца, потеряла навеки...
Проклятая и изгнанная с глаз матери, она приютилась у матери того, которого продолжала любить и любила с новою, небывалою нежностью, любила его, далёкого, потерянного для неё навсегда, одинокого и славного в её сердце, в её памяти, и проклятого всеми, как и она проклята матерью. Там, в монастыре, у матери Мазепы, она с безумной тревогой в сердце расспрашивала, бывало, старушку об её Ивасе, с которого та теперь в глубине своей души сняла материнское проклятие в тот день, как его начала проклинать церковь. Она постоянно, бывало, просила мать Магдалину рассказывать ей о том времени, когда курчавенький Ивась Мазепинька был маленьким, как он рос, что любил, как шалил, как учился. И старушка в долгие зимние вечера рассказывала ей о своей молодости, о жизни при дворе польских королей, о том, как у неё родился Ивась, как она его лелеяла и холила, и какой это был странный, неразгаданный мальчик. Слушая рассказы матери Мазепы, Мотрёнька чувствовала, что её горе становится как будто менее острым и что тут, при этих рассказах, присутствует его душа, его мысль, его память об ней...
С наступлением весны Мотрёнька начала иногда посещать могилу своего отца, которого вместе с Искрой похоронили в лавре...