- Кланяешься, батьку отамане, его величеству королю славным войском запорожским?
- Кланяюсь, - был ответ. И кошевой низко склонил голову перед Карлом.
- Dux Zaporogiae Константин Гордиенко кланяется вашему величеству славным войском запорожским! - торжественно перевёл Мазепа королю поклон кошевого.
- Душевно рад! Душевно рад! - весело, с необычайным блеском в сухом взоре, отвечал Карл. - А сколько у вас налицо славных рыцарей? - спросил он, обращаясь к кошевому.
Тот молчал, наивно поглядывая то на короля, то на Мазепу, то на Орлика, как бы говоря: "Вот загнул загадку, собачий сын!".
- Он, ваше величество, понимает только свою родную речь, - поспешил на выручку Мазепа.
Шум усиливался. Запорожцы, целовавшиеся с своими приятелями казаками-мазепинцами, заметив или скорее догадавшись, что это король приехал, и увидав знакомые лица Мазепы и Орлика, шумно закричали: "Бувай здоров, королю! Бувай здоров на многие лита!".
- Это они приветствуют ваше величество, - пояснил Мазепа.
Карл, у которого лицо дёргалось от волнения, и брови становились совсем торчмя, двинулся к запорожцам в сопровождении графа Пипера, старшего Реншильда, белоглазого Гнлленкрука, медведковатого Гинтерсфельта и розового Максимилиана, обводя глазами нестройные толпы храбрых дикарей и приветствуя их движением руки.
Пришельцы, действительно, смотрели не то дикарями, не то чертями: все, по-видимому, на один лад, но какое разнообразие в частностях! Шапки - невообразимые, невообразимых размеров, высот, объёмов и цветов, и между тем это нечто вроде цветущего маком поля, что-то живое, красивое. А кунтуши каких цветов, а штанищи каких цветов, широт и долгот! Это что-то пёстрое, болтающееся, мотающееся, развевающееся по ветру, бьющее эффектом. А шаблюки, а ратища, а самопалы, а чоботы всех цветов юхты и сафьяну!.. Только настоящая воля и полная свобода личности могла выработать такое поражающее разнообразие при кажущейся стройности и гармоничности в целом... Тут есть и оборванцы; но и оборванец чем-нибудь бросается в глаза, поражает: или усищами необыкновенными, или невиданными чоботищами, или ратищем в оглоблю, или чубом в лошадиную гриву...
Карл радовался, как ребёнок. Ему казалось, что он видит настоящих Геродотовых сарматов, рождённых львицами пустыни, вскормленных львиным молоком. Что бы было, если б таких чертей увидала Швеция, Европа; и эти черти сами пришли к нему...
- Что, старый Пипер? Что, Гинтерсфельт? Вот с кем потягаться! - обращался он то к Пиперу, то к своему белому медведю Гинтерсфельту, то к сухоносому Реншильду.
А что касается до юного Максимилиана, так он глаз не сводил с невиданных усищ Кости Гордиенка, да с одного страшенного чуба, который казался чем-то вроде лошадиного хвоста, торчавшего из-под смушковой конусообразной шапки запорожца в жёлтой юбке... Но это была не юбка, а штаны, на которые пошло по двенадцати аршин китайки, на каждую штанину.
На радостях Карл приказал задать пир запорожцам на славу. Тут же среди лагеря поставили нечто вроде столов - доски на брёвнах, изжарили на вертелах почти целое стадо баранов, недавно отбитое у москалей, выкатили несколько бочек вина, нанесли всевозможных ковшей, мне и чар для питья, и началось пированье тут же, на воздухе, тем более, что солнце стало порядочно греть, и весна брала своё.
Тут же поместился и Карл с своим штабом и со всею казацкою и запорожскою старшиною.
Обед вышел необыкновенно оживлённый. Карл был весел, шутил, перекидывался остротами с графом Пипером, трунил над старым Реншильдом, заигрывал посредством латинских каламбуров с Мазепой и Орликом, которые очень удачно отвечали то стихом из Горация, то фразой из Цицерона; шпиговал своего белого медведя, который, не обращая внимания на шпильки короля, усердно налегал на вино. Даже Мазепа повеселел, и когда увидел, что около одного из отдалённых столов какой-то ранний запорожец уже выплясывает, взявшись в боки.
Развеселившийся гетман, указывая на пляшущего казака, сказал Карлу:
- Да, ваше величество!
Пляшущий за королевским столом запорожец особенно понравился Карлу. Желая выразить в лице плясуна своё монаршее благоволение всему свободному запорожскому рыцарству, король сам наполнил венгерским огромную серебряную стопу работы Бенвенуто Челлини и приказал Гинтерсфельту поднести её импровизированному свободному художнику в широчайших штанах на "очкуре" из конского аркана. Когда Гинтерсфельт, переваливаясь как медведь, приблизился к плясуну, выделывавшему ногами удивительные штуки, и протянул к нему руку со стопою, запорожец остановился фертом и ждал.
- Чого тоби? - спросил он вдруг, видя, что швед молчит.
- Та пiй же, сучiй сын! - закричали товарищи.
Запорожец взял стопу, взглянул на Гинтерсфельта весёлыми, как у ребёнка, глазами и, сказав: "На здоровьечко, пане", опрокинул стопу в рот, словно в пропасть. Потом, полюбовавшись на стопу и лукаво пояснив: "У шинок однесу", опустил её в широчайший карман широчайших штанов, откуда у него торчала люлька и болталась "китиця" от кисета с тютюном, тщательно обтёр рот и усы рукавом и полез целоваться со шведом...
- Почоломкаемось, братику!
- Добре! Добре, Голото! - кричали пирующие. - Ще вдарь, ще загни, пёхай вин подивиться!
И Болота, это был он, "вдарил" и "загнул", снова "вдарил", и ну "загинать" спиной, ногами, каблуками, всем казаком "загинал"!.. А Гинтерсфельт, неожиданно поцелованный запорожцем, стоял с разинутым ртом и только хлопал глазами, поглядывая на казацкие штаны, в которых громыхала королевская стопа... "Вот тебе и стопа, вот тебе и тост"! - выражало смущённое лицо шведа.
А Болота, увлекаясь собственным талантом, вошёл в такой азарт, что вместо ног пустил в ход руки и, опрокинувшись торчмя вниз головой, так что чуб его стлался по земле, стал ходить и плясать на руках выкидывая в воздухе ногами невообразимые выкрутасы и хлопая красными, донельзя загрязнёнными чоботами друг о дружку.
Во время этих операций из кармана штанов его посыпались наземь кремень и "кресало", люлька и кисет, мочёный горох, которым он раньше лакомился, и сушёные груши. Вывалилась из кармана и королевская стопа. Гинтерсфельт, увидав её, нагнулся было, чтобы поднять драгоценный сосуд, но Болота остановил его словами: "Не рушь, братику" и, собрав с земли свои сокровища, снова пустился в пляс, но только уже не на руках, а на ногах.
Не утерпели и другие казаки, повскакали с земли, расправили усы, подобрали полы, взялись в боки, и ну садить своими чоботищами землю. Тут была и молодёжь, и седоусые старики. Тем поразительнее была картина этого необыкновенного пляса, что старики вывёртывали ногами всевозможные выкрутасы молча, посапывая только, и с серьёзнейшим выражением на своих смурых, седоусых лицах, словно бы этот пляс составлял для них нечто вроде исполнения общественного, громадского долга, и словно бы они, выкидывая своими старыми, но ещё крепкими ногами трепака, должны были показать этим молодёжи в вечное назидание, что вот-де так-то пляшут гопака старые люди, что так-де плясали его отцы и деды, испокон века, как и земля стоит, и что так-де следует выбивать этого гопака "поки свить сопця".
- Оттак, дитки! Оттак треба! - приговаривали они, светя то лысыми головами, то седыми усами, "бо шапок чортма", шапки давно на утоптанной земле валяются. "Оттак, хлопци! Оттак, дитки!"
А "детки" - и не приведи Владычица! - не только не отстают от "батьков", но, конечно, за пояс их затыкают лёгкостью своих ног, живостью и упругостью мускулов и прочего казацкого добра.
А уж сбоку тут же, на куче конских седел и прочей сбруи, сваленной копною, примостился одноглазый казак "сиромаха" Илько, страстный музыкант и поэт в душе, на этой самой музыке и глаз потерявший, потому что раз как-то в недобрую годину он так натянул витую проволокой струну на своей бандуре, что растреклятая струнища возьми да лопни да и выхлестнула сиромаху Ильку левый глаз, оставив правый для стрельбы из мушкета в ляха да татарина. Примостился кривой Илько с своей бандурой, заходил по ней пальцами, заёрзал по ладам, и бандура "загула-загула"...
И около короля возрастает оживление. Молчаливый кошевой, доселе не проронивший ни единого слова, но запивший изрядно все предложенные ему Карлом кубки, уже подёргивается на месте от нетерпения, а серьёзный Орлик, с улыбкою глядя на своего друга Костю, нарочно подмигивает ему, что "вот-де там так настоящий праздник, по-людски-де умеют веселиться товариство"... Увлечённый картиною общего оживления, Карл уже настойчиво требует от Гилленкрука, чтобы он составил маршрут и план похода в Азию и доложил проект военному совету из шведских, украинских и запорожских военачальников.
- Помилуйте, ваше величество, ведь мы живём не во время Шехерезады, - отбивался Гилленкрук, боясь, чтобы сумасбродный король в самом деле не забрал себе в железную башку этой шальной идеи…
- А я хочу повторить Шехерезаду! - настаивает железная голова. - Я хочу, чтобы Европа прочла "тысяча вторую сказку Шехерезады".
В это время подошёл смущённый Гинтерсфельт, не смея взглянуть в глаза королю.
- Что, мой богатырь? - спросил этот последний.
- Я поднёс ему кубок, ваше величество, но он его в карман положил, - отвечал смущённый богатырь.
- Как в карман положил? Не выпивши вина? - засмеялся Карл.
- Нет, ваше величество, он вино выпил, поцеловал меня и кубок положил в карман.
- Ну, и прекрасно, я ему жалую этот хороший кубок как своему союзнику, - весело сказал Карл.
Мазепа, глянув своими хитрыми глазами на ничего не понимавшего кошевого Костю, поднялся с места и, улыбаясь своею кривою и тонкою верхнею губою без участия нижней, торжественно произнёс: