Охрим бросился со всех ног. Собаки бешено лаяли, завидев поляков. "Кого Бог весе?" - шептал старик, отеняя рукой свои старые, но ещё зоркие глаза с седыми нависшими бровями и всматриваясь в приезжих: "щось не пизнаю, хто се такiй"...
Впереди всех на двор въехал на белом коне белокурый мужчина средних лет, более, впрочем, чем средних, хотя белокурость и свежесть лица значительно придавали ему моложавости. На нём было не то польское, не то московское одеяние. Подъехав к крыльцу, он ловко соскочил с седла, бросив поводья в руки ближайшего жолнера. Палий уже стоял на крыльце, вопросительно глядя на этого, по-видимому, знатного гостя.
- Не полковника ли бялоцерковскаго, пана Палия, мам гонор видеть пред собою? - спросил гость, ступая на крыльцо.
- Я Семён Палий, полковник вiйськ его королевского величества, - отвечал Палий.
- Рейнгольд Паткуль, дворянин, посланник его царского величества государя Петра Алексеевича, всея России самодержца, и полномочный эмиссар его королевскаго величества и Речи Посполитой, имеет объявить пану полковнику бялоцерковскому высочайшее повеление их величеств, - сказал Рейнгольд, став лицом к лицу с Палием.
- Прошу, прошу пана до господи.
Что-то неуловимое, не то тешь, не то свет, скользнуло по старому, как бы застывшему от времени и дум лицу и по кротким глазам казацкого батька, и лицо снова стало спокойно и задумчиво. Рейнгольд, окинув быстрым взглядом скромную обстановку, в которой он застал человека, десятки лет державшего в тревоге Речь Посполитую и всемогущих, роскошных магнатов польских, как-то изумлённо перенёс глаза на седого, стоявшего перед ним старичка, словно бы сомневаясь, действительно ли перед ним стоит то чудовище, одно имя которого нагоняет ужас на целые страны. А чудовище стояло так скромно, просто... И эта мужицкая сковорода с яичницей... Это дикарь, старый разбойник, предводитель таких же, как он сам, голоштанников... Рейнгольд чувствует себя великим цезарем, попавшим к босоногим пиратам...
Он гордо, с дворянскою рисовкой проходит в дом впереди скромного старичка; а старичок хозяин, как бы боясь обеспокоить вельможного пана гостя, ступает за ним тихо, робко, почтительно.
Но вот они в "будинках", в большой светлой комнате окнами на двор и в маленький "садочок", усеянный цветущим маком, подсолнечниками вперемежку с высокими, лопушистыми кустами "пшенички" - кукурузы, до которой Палий такой охотник, особенно до молоденькой, с свежим только что сколоченным искусною рукой пани-матки маслом.
- Предъявляю пану полковнику универсал его королевского величества и пленипотенцию ясневельможного пана гетмана польного войск Речи Посполитой, - сказал Паткуль, подавая Палию бумаги.
Старик почтительно, стоя, взял бумаги, почтительно развернул их одну за другою и внимательно прочёл; потом, медленно вскинув свои умные, кроткие глаза на посланца, спросил тихо:
- Чого ж вашей милости вгодио?
А мне вгодио именем его королевского величества и его царского величества государя и повелителя моего объявить тебе, полковнику, о том, чтобы ты незамедлительно сдал Белую Церковь законным властям Речи Посполитой, - резко и громко объявил Паткуль.
Палий задумался. Кроткие глаза его опять опустились в землю, и он медлил ответом.
- Я жду ответа, - напомнил ему Паткуль.
- Я повинуюсь его величеству... Я зараз отдам Билу Церкву, коли...
Старик остановился и нерешительно перебирал в руках бумаги.
- Что же? - настаивал Паткуль.
- Коли вы покажете мени письменный на то приказ од его царского величества и от пана гетьмана Мазепы, - снова вскинул он своими кроткими глазами.
Паткуль откинулся назад. Голубые, ливонские глаза его заискрились. Глаза Палия, кроткие, как у агнца, стали ещё кротче.
- В царском желании ты не должен сомневаться, - ещё резче и настойчивее сказал первый. - Белая Церковь уступлена полякам ещё по договору 1686 года; при том же с того времени царь заключил теснейший союз с королём против шведов, так что нарушать договор он и не может желать; а ты мешаешь успешному ведению войны, отвлекаешь польские войска и упрямством своим навлекаешь на себя гнев царя.
- Упрямством, - тихо, задумчиво повторил Палий, - упрямством... Упрямством я помогаю и царю, и королю... Я за для того й заняв Билу Церкву, що боявся, щоб вона не досталась и царьским, и королевским ворогам - шведам, бо... бо вы сами горазд знаете, что у ляхив не ма ни силы, ни ума, вони и своих городив и фортецiй не вмiют обороняти... А в моих руках, пане, Бела Церква не пропаде, мов у Христа за пазухою.
Эта простая, но логическая речь не могла не озадачить ловкого дипломата, ещё недавно от имени царя ведшего переговоры с венским двором и не встретившего там такого дипломатического отпора, какой он встретил теперь от этого мужика, от простого, "подлого" старикашки.
- Так ты взял крепость на сохранение? - изворачивался дипломат, как уж на солнышке.
- На сохранение, пане.
- А есть ли токмо на сохранение, так и должен возвратить её по первому требованию владельца.
- И возвращу, пане, коли царь укаже.
- Царь! - Дипломат начинает терять дипломатическое терпение. - Именем царя ты прикрываешь не по правде!
А старичок опять молчит. Опять кроткие глаза его вскидываются на волнующегося пана, и в этих глазах светится не то робость, не то тупость, не то насмешка... Паткуль не выносит этого в одно и то же время и покорного, и лукавого взгляда.
Вдруг в открытое окно, выходящее на двор, просовывается лошадиная морда и тихо, приветливо ржёт...
- Что это ещё! - невольно вскидывается Паткуль.
- Да се, пане, дурный коник хлиба просит, - по-прежнему кротко отвечает Палий.
- Это чёрт знает что такое! - горячится дипломат. - Я думал, что мне придётся говорить с людьми, а тут вместо людей лошади...
- Ну-ну, пишов, геть, дурный коню! - машет Палий рукою на нежданного гостя. - Пиди до Охрима... Эх як дурный... Мы тут за господином послом его королевськи милости про государственни речи говоримо, а вин, дурный, лизе за хлибом...
Откуда ни возьмись под окном Охрим и уводит недогадливого коня в конюшню.
- Именем царя ты покрываешься не по правде, - снова налаживается дипломат. - Тебе изрядно ведомо, что царь удерживается от вооружённого против тебя вмешательства потому токмо, что не желает брать на себя разбирательства внутренних дел Речи Посполитой из уважения к королю его милости, но естьли ты послушанием не постараешься тотчас же снискать милость короля и Речи Посполитой, то царь, по их просьбе, должен будет, в согласность трактатов, подать им сикурс и выдать тебя на казнь и скарание горлом, яко бунтовщика...
- Так... так... Пропала-ж моя сива головонька, - бормочет старик, грустно качая головой.
- Так покоряешься?
- Покоряюсь, покоряюсь, пане.
- Сдаёшь крепость?
- Сдаю... Ох, як же ж не сдать... зараз здам... тоди як...
- Что! Как?
- Тоди, як пршде приказ...
- Да приказ вот... - И Паткуль указал на универсал.
- Ни, не сей, пане... Се - холостый...
- Как холостой?
- Та холостый же, пане... У ляхив, пане, усе холосте, и сама Речь Посполита, уся Польша холоста, не жереба...
Паткуль невольно улыбнулся этой грубой, но меткой речи старого казака. Он сам давно понял, что Польша - это холостой исторический заряд, из которого ничего не вышло, и потому он сам, бросив это неудачливое, но жерёбое государство, поступил на службу России.
- Холостой приказ... то-то! А тебе нужен не холостой, жеребячий? - спросил он строго.
- Так, так, пане, жеребячий, заправський указ.
- От кого же?
- Вид самого царя, пане... О! Там указы не холости...
Паткуль понял, что ему не сломать и не обойти дипломатическим путём упрямого и хитрого старикашку, прикидывающегося простачком. Он попробовал зайти с другого боку, пойти на компромисс.
- А если я предложу тебе заключить с поляками перемирие до окончания войны со шведами? - заговорил он вкрадчиво. - Пойдёшь на перемирие?
- Пиду, пане, - опять отвечает старик, потупляя свои умные глаза.
- А на каких условиях?
- На усяких, пане... Я на всё согласен.
- И противиться королевским войскам не будешь?
- Не буду, борона мене Бог.
- И Белую Церковь сдашь?
- Ни, Билой Церкви не здам...
Это столп, а не человек! От отобьётся от десяти дипломатов, как кабан от стаи гончих... У Паткуля совсем лопнуло терпение...
- Да ты знаешь, с кем ты говоришь! - закричал он с пеною у рта. - Знаешь, кто я!
- Знаю... великiй пан...
- Я царский посол, а ты бунтовщик! Ты недостоин ни королевской, ни царской милости, и с тобою не стоит вести переговоров, потому что ты потерял: и совесть, и страх Божий!..
- Ни, пане, не теряв.
- Я буду жаловаться царю, он сотрёт тебя в порошок!
- О! Сей зотре, правда, що зотре, в кабаку зотре...
- И сотрёт!
- Зотре, зотре, - повторял старик, качая головой.
- Так покоряйся, пока есть время. Сдавай крепость! Правобережье навеки потеряно для Украйны.
Старик выпрямился. Откуда у тщедушного старика и рост взялся, и голос. Молодые глаза его метнули искры... Пат куль не узнавал старика и почтительно отступил.
- Не отдам никому Билой Церкви, - сказал Палий звонко, отчётливо, совсем молодим голосом, отчеканивая каждое слово, каждый звук. - Не виддам, поки мене видсиля за ноги мёртвого не выволочуть!