- Ишь, - сказал Федька, увидев перед собой несколько монет, - поболе, чем за соболя, отвалил. Ладно уж, давай свой привет...
Неподалёку от государской корчмы, в самом начале Великой улицы, стояли богатые хоромы князя Оболенского-Лыки. Хозяин тяжко маялся после вчерашней гульбы, голова его трещала и должна была вот-вот развалиться на куски, как старый, прогнивший дощаник. Услужливый дворский ещё с утра поставил к постели кадку с огуречным рассолом, но испытанное зелье не помогало, от него только пуще мутнели глаза да глуше плескалось в обширном княжеском чреве. Страдало тело, маялась душа, в голове мелькали разные лица, обрывки разговоров, картины вчерашнего невесёлого застолья. Всё это переплелось, как нити в спутанной пряже. Князь тряс головою, напрягался мыслью, пытаясь восстановить вчерашнее, но дальше начала спутки она не шла, всё опять и опять возвращалось к обиде, полученной от великого князя.
Издавна повелось на Руси род свой в чести держать и ревностно следить, чтобы отчеству своему нигде порухи не было. Ныне, после недавней смерти отца, сделался Лыко старейшиной всему роду, а это значит - и по службе, и за столом должен сидеть выше прочих Оболенских. И вот вчера на большом пиру его, Лыку, как говорили тогда, посел двоюродный брат Стрига. Посел с одобрения великого князя, который держит Стригу в большой чести за воеводскую службу. Не смог снести обиды Лыко и выплеснул свой упрёк государю: "Не по старине дело ведёшь! Ты князя Стригу за его службу можешь всяко жаловать: и поместьем, и деньгами, - но посадить выше своего отчества не волен".
А великий князь ответил ему с усмешкой: "Зато волен я за свой стол приглашать кого хочу. Если ж место тебе не нравится, то ступай с Богом". И ушёл князь Лыко, огневался и ушёл, а придя домой, приказал устроить у себя такой стол, чтоб был получше великокняжеского.
Дворский постарался на славу. Рядом с бледно-розовой лососиной с капельками прозрачного жира на разрезе, заливной осетриной, украшенной зеленью и раками, икрою разных сортов, янтарною ухою и рыжиками, рдеющими под сугробами сметаны; горбилась на серебряных блюдах разная мясная ядь: зайцы в лапше и поросята с гречневой кашей, рябчики со сливами и индейки, начиненные белым хлебом, печёнкой и мускатными орехами, журавли с пряным зельем и жаворонки с луком, тетёрки с шафраном и перепела с чесночной подливкой. Меж блюдами потели облицованными боками кувшины с мёдом, пивом и заморским вином, ласкали глаз диковинные фрукты.
В тот же вечер потекли к нему утешители, родом разные, а масти одной: из обиженных. Стали они выплакиваться друг дружке да великого князя осуживать.
Боярин Кошкин опрокинул в себя полувёдерный кубок и сказал, будто булькнул:
- Баба красна новиною, а Русь - стариною. Переиначь наши обычаи - и конец русскому племени. Поняли теперя, каков главный Иванов грех?
- Это ты... не того... - подал голос Дионисий, ризничий митрополита. Говорил он медленно, потому что между словами степенное жевание производил. - Задумал Иван... церквунашу пограбить... Нила Майкова слухает... на монастырские земли... руку налагает... Вот каков... главный грех...
- Да-а, жадностью его Господь-от сверх меры оделил, - вздохнул бывший стольник Полуектов, отставленный от двора после неожиданной смерти великой княгини. - Верите ли-от, послам ордынским баранов выдавал на пищу, а шкуры-от назад велел стребовать. Смехота!
- Бараны! Нашёл об чём говорить! - злобно выкрикнул Яков Селезнёв, высланный из Новгорода на дальнюю окраину Московского княжества и тайком задержавшийся в Москве. - По его указке боярам, как баранам, головы стригут. Скоро полное окорнение первейшим родам боярским будет, а мы только плачемся!
Сидевший тут же посланец польского короля князь Иван Лукомский долго слушал осудчиков и наконец сказал хозяину:
- Вижу, зело злонравен и суров у вас князь. Наш король Казимир сердцем чист, в речах ласков и с сеймом во всём совет держит. Отойти бы тебе со своею вотчиной к нему, да много вас теперь, обиженных, - коли разом воскричите, туго Ивану придётся... Вон брат его, Андрей, чем не государь? Держал бы вас всех в чести и старину бы соблюдал!
- У нас великие князья не выбираются, - сказал заплетающимся языком Лыко, - у нас по наследию идёт: перво-наперво старшой сын, - ткнул он в себя, - потом сын старшего сына - стало быть, Иван-молодой, - а потом уж братья. Андрей-то после брата Юрия четвёртым будет, как ему в государи?
- Все мы смертные, князюшка, - обнял его Лукомский, - нынче живые, а завтра поминай как звали. Ну как с Иваном такое случится? Сын после него тринадцати годков остаётся - до зрелости не всяк доживает. Брат Юрий кровью харкает - на свете не жилец. Кто тогда над вами великий князь по закону?
- Андрей, - согласился Лыко, - по закону тогда Андрей. Главное, чтоб по закону, по старине...
- Ну коли так, дело за малым: надобно Ивана с великого княжения согнать!
Стихли застольники, даже жевать перестали. Потом разом заговорили:
- Дык как согнать? Сызнова междоусобицу зачинать, как при Василии и Шемяке? У Ивана войско, а у нас руки голые!
- Эка важность - руки голые! - взвысил голос Лукомский. - Дурень махает, умный смекает. Кто давал Ивану ярлык на великое княжение, тот пускай и отберёт его. Надо пожалобиться золотоордынскому хану, у того есть что в руках держать! Ныне послан к нему от короля Кирейка Кривой, чтоб общую унию супротив Ивана содеять. - Лукомский понизил голос: - Самое время и нам весть подать, что боярство московское другого себе в великие князья просит...
- Кирейка?! Не тот ли басурманец-от, кто допрежде при дворе нашем служил?! - воскликнул Полуектов. - Первостатейный плут, за то по приказу великого князя и был одного глаза лишён. Нашёл король-от кого посылать - смехота!
- Чтой-то развеселился ты седни не в мере?! Сидел бы молчком и слухал, об чём князья толкуют! - одёрнул его Кошкин и влил в себя очередные полведра. - Князь верно сказал:
Казимир с Ахматом в нашем деле первейшие помощники. Надобно Ахмату челом ударить и так всё разобъяснить, чтоб внял он нашему слову. Токмо тута и есть самая загвозда: подручника кой-какого к царю не пошлёшь, а первородные бояре все на виду, их Иван с Москвы не выпустит...
- Ну, эту загвозду мы живо разгвоздаем, - сказал Лукомский и обратился к Лыке: - Вели, князь, писца кликнуть. Всё, об чём тут давеча говорилось, на бумагу переложим и потом с верным человеком её к Ахмату переправим - вот я вся недолга!
- Верно! - радостно зашумели гости и вернулись к прерванному.
Вскоре явился писец. Он деловито уселся в углу, откуда сразу же потёк густой чесночный дух.
- Пиши! - крикнул Лукомский, недовольно покрутив носом. - "Царю царей, властелину четырёх концов света, держащему небо и попирающему землю, великому воителю, притужившему всех, имеющих колени, преклонить их, повелителю семидесяти орд и Большой Орды, славному Ахмату московское боярство челом бьёт!"
- Лихо закручено! - восхитился Кошкин. - Ахмат от радости слюной истечёт - любит славословие! Сидит в помёте, а всё мечты о почёте.
Лыко гордо вздёрнул голову и буркнул:
- Про колени-то лучше зачернить, с него и остального довольно. Давай дальше.
- "Жалуемся, великий хан, на данника твоего, а нашего господина - великого князя московского Иоанна. Живёт он не гораздо, с насильством и алчно ко многим, грабит нас и в дела наши во всё вступается: уделы от нас отбирает и другим в кормление отдаёт, судить нам своих людей не велит, родословец сам кроит как хочет, а несогласных отчины и дедины лишает и в изгон гонит. Да что нас, бояр? Братьям своим..."
- Погоди! - остановил писаря Лыко. - Здесь вот что впиши: "Много обид к нам великого князя, всего не пропишешь. Слыхом слыхали мы, что сидит у тебя ныне короля польского посол Кирей Кривой, который допрежде у нас на Москве служил. Так он тебе много чего может добавить, как Иван до нас стал быть лих". А теперь дальше.
- "Да что до нас, бояр? - продолжил Лукомский. - Братьям своим и то обиды чинит ради окаянных вотчин, несытства за-ради своего. Ладно б в мирские, в духовные дела тож встревает, у монастырей земли грозится отнять, чтоб иноки в одной туге жили. И то нам в удивление, царь, что ты хоть иной нам веры, а такого глума не чинил и святых старцев наших не зазирал..."
- Что-то мы, бояре московские, будто не золотоордынскому царю пишем, а мамке в подол плачемся, - сказал Кошкин. - Надобно, чтоб Ахмат не токмо нашу, но и свою обиду понял. - Он повернулся к писцу: - Ты вставь сюда, что тебя, мол, свово господина, наш князь не чтит, поминков богатых не шлёт и выход дани меньшит. С нас же продолжает драть три шкуры, и, значит, добро наше не к тебе идёт, а к его пальцам липнет. И ещё укажи такое: он, твой данник, сам восхотел называть себя царём и самодержцем всея Руси, а такого титла мы, дескать, ещё отродясь ни от кого не слыхали.
Писец закончил скрипеть пером, и Лукомский продолжил:
- "И оттого что дело княжеское он не по старине ведёт, великое наше земское неустроение выходит. Сам знаешь, что котора земля переставляет свои обычаи, та земля недолго стоит. А как нонешний великий князь все наши обычаи переменил, так какого теперь добра ждать от нас? И вот решили мы отдать всё это дело в рассуждение твоей милости. Ты давал Ивану ярлык на великое княжение, так ты и забери у него, а отдай его брату Андрею, который до нас и до всей старины ласков и не будет томить нас голодом, ранами и наготою..."