- Андрея-то убери до времени, - снова вклинился Лыко, - пропиши просто: другому князю. И про голод тоже не надо: наши бояре, слава Богу, не с голоду пухнут, с жиру... И закончи так: "А буде не отступится Иван от великого княжения добром, то силою заставь. Коли возьмёшь нас к себе в подручники, то дело быстро содеется". Подписывать как будем?
Гости сразу же уткнулись в мисы, будто три дня не ели. Лукомский оглядел их и усмехнулся:
- Подпиши просто: "Подлинную челобитную писали и складывали важные московские бояре числом... до полуста, а писать нам свои имена пока не можно". Вели теперь, князь, перенести всё поубористее на аксамит, да станем думать, как это письмо до Ахмата довести.
- А чего тут думать? - сказал Лыко. - Скоро мои люди с товарами в Орду поедут, прихватят письмецо.
И сразу оживилось застолье. Один за другим содвинулись кубки, пошёл шумный, пьяный говор. Из всех гостей только Яков Селезнёв молчал и злобно щурил глаза. Лукомский подсел к нему:
- Почто злишься, боярин? Али наша затея тебе не по нраву?
- Мне по нраву только сабля вострая! - ответил Селезнёв. - Кровь казнённых Митьки Борецкого да брата Васьки буквицами не смывается!
- Это ответ доброго рыцаря! - Лукомский похлопал его по плечу. - Только почему ты нрав свой доселе не выказал?
- Мой враг - не пустяк, сам знаешь. Нужно друзей-товарищев найтить, оружием изодеться. Время придёт - выкажу... Погоди ужо...
- Да зачем ждать? - Лукомский наклонился к Селезнёву и зашептал: - Завтра поутру Иван в свой загородный дом поедет. Места там лесные, глухие, а у меня людишки найдутся лихие. Взял бы их под своё началованье и свершил бы своё хотение.
Селезнёв посмотрел на князя и единым духом осушил протянутый им кубок. Между тем застолье шло своим чередом. Лишь после полуночных петухов стали разводить гостей по разным углам обширного княжеского дома. Тут-то и обнаружилось исчезновение Лукомского, а о Селезнёве никто и не вспомнил. Еле державшийся на ногах Лыко плюхнулся рядом с Кошкиным, которого не смогли вытащить из-за стола, и попытался выразить свою обиду: сбежал, дескать, от нас Лукомский, склонил к опасливому делу и ушёл без объявления; нетто так делают? Но Кошкин соображал туго. Вскоре и самого хозяина свалила пьяная одурь. Теперь же, роясь в обрывках своих воспоминаний, Лыко чувствовал явную тревогу. "И кто он такой, князь Лукомский? - вопрошал он себя. - В Москве без году неделя, а обо всём знает. Надо бы Федьке наказать, чтоб разузнал о нём. Хоть и хороший с виду человек, да опас во всяком деле нужен..."
И не знал Лыко, что даже его пронырливый Федька ничего не сможет разузнать о королевском после, потому что не только в Москве, но и в самой Литве мало кто ведал об его истинном лице.
Лукомский происходил из мелких полесских князей. Дед его, показавший безудержную храбрость в Грюнвальдской битве, удостоился чести служить при королевском дворе. Отец тоже был не из робкого десятка и в случавшихся стычках с Тевтонским орденом показал себя искусным воеводой. Однако сын не унаследовал доблести своих предков. Выросший при дворе, он с детства впитал в себя воздух дворцовых интриг, честолюбивых надежд, лжи и порока. Ещё юношей он тайно перешёл в католичество, сохраняя видимость православия для родителей и товарищей, на исповедях высказывал такие сведения из тайной жизни двора, о которых узнавал благодаря своему уму и острой наблюдательности, что обратил на себя внимание краковского епископа. К тридцати годам своей жизни Лукомский был доверенным лицом короля по Московии, тайным осведомителем епископа, а в глазах своих собратьев - одним из немногих православных, сумевших добиться прочного положения при дворе.
Война с Новгородом и неожиданная решительность действий Ивана III заставила Казимира почаще смотреть в сторону своего восточного соседа. Но все силы его были прикованы к югу, где шла отчаянная борьба за чешский престол между венгерским королём Матиашем Корвином и сыном Казимира Владиславом. Между тем русского медведя необходимо было остеречь. В июле 1471 года в Большую Орду был послан пронырливый татарин Кирей Кривой, служивший прежде московскому князю, но изгнанный им за чрезмерное мздоимство. Кирей должен был склонить Ахмата к унии с Казимиром и подговорить его к совместному походу. В это же время в Москве объявился и Лукомский, посланный королём для разрешения споров, которые вели между собой русские и литовские порубежные князья. Однако главной его задачей было содействие затеянной унии. Впрочем, у Папы Римского, стоявшего за спиной короля, были свои дальние цели. Познакомил с ними Лукомского папский легат, на беседу к которому его пригласили перед самым отъездом в Москву.
"Святая римская церковь, - вкрадчиво говорил папский посланец, - пытается объединить всех христиан для борьбы с турками. И русским в этой борьбе должно принадлежать главное место. Папа устраивает брак московского государя с царевной Софией, надеясь, что та поможет склонить его на унию с нашей церковью, как то предусмотрено Флорентийским собором. Но признаюсь, мой друг, что надежда слишком слаба. Последние события показали, что в лице Ивана мы имеем перед собой хитрого, коварного и сильного врага. Поэтому делайте всё, чтобы расшатывать его власть. У московского государя четыре взрослых брата. Вряд ли каждый из них не мечтает втайне о великокняжеском престоле. Найдите самого коварного из них, разожгите в нём честолюбивые замыслы, сделайте его знаменем всех недовольных, а их много в каждом государстве. Неумеренные честолюбцы, жадные мздоимцы, бесстыдные распутники, еретики, заблудшие - не гнушайтесь ничьей помощью: грех во славу Божью - не грех. Не стесняйтесь в средствах и физическом устранении неугодных, включая и самого Ивана, но старайтесь не запятнать своих рук - святая церковь заинтересована в их чистоте. Народ - это стадо овец, а те не всегда понимают своего истинного предназначения - служить нам пищей и одеждой. Они сопротивляются и изливают свой гнев на пастырей, поэтому будьте крайне осторожны, мой друг".
В Москве у Лукомского сразу же появилось много знакомых. Одни хотели узнать о родственниках, живших в Литовском княжестве, другие спешили задобрить королевского посланца для своей пользы при решении порубежных обидных дел, третьи просто любопытствовали о жизни соседей. С их помощью Лукомский быстро разобрался в отношениях между членами великокняжеской семьи.
У Василия Тёмного было пять сыновей. Старшие - Иван и Юрий, с детства привлечённые отцом к государственным делам, рано вышли из-под опеки матери - великой княгини Марии Ярославны. Она же всю свою любовь перенесла на третьего сына - Андрея. Появление младших сыновей - Бориса и Андрея Меньшого не изменило привязанности матери, и немудрено: красивый, ловкий и статный юноша Андрей Большой вызывал общее восхищение. Всё давалось ему легко, и младшие братья безоговорочно признавали его первенство. Иван - тот государь по закону, и чтить его нужно было, как отца, а Андрей - свой, близкий, присный, ему не только поклонялись, его любили.
О, Лукомскому был хорошо знаком этот род людей, щедро наделённых с рождения. Из них при счастливых обстоятельствах выходят великие мужи, а при несчастных, что случается чаще, - великие хульники и тлители. Их отвага превращается в наглость, гордость - в тщеславие, прямота - в грубость, ловкость - в изворотливость, острословие - в язвительность. Братья держали меж собой нелюбье, и Лукомский, узнавши об этом, решил влезть в доверие к Андрею Большому. Обстоятельства способствовали его намерениям: Иван Васильевич, уходя в новгородский поход, оставил стеречь Москву своего малолетнего сына и князя Андрея. Лукомский преподнёс ему в дар рыцарское снаряжение, выполненное знаменитыми ганзейскими мастерами, и пожелал при этом быть неуязвимым от всех врагов. "От моих врагов немецкое железо бессильно", - ответил ему князь Андрей. Позже, за обедом, которым по традиции угощали посла, он уже в шутку продолжал: "Знатный твой дар, господин, только сам видишь, ни к чему он мне: в походы меня не берут, а московских баб стеречь лучше без железок". "В любви такие железки ни к чему, это верно, - подхватил Лукомский, - однако ты молод и походов на твой век хватит. Если, конечно, выдержишь нонешнюю осаду", - добавил он под общий смех.
Они стали часто встречаться на загородных прогулках. Там князь Андрей с интересом слушал рассказы Лукомского о последних событиях за рубежами Московского государства. В них неизменно присутствовали истории о борьбе за державный престол, причём Лукомский всегда был на стороне претендентов, обладающих сомнительными правами. Он восхищался отвагой герцога Бургундского, ведущего долголетнюю борьбу против тирании своего брата французского короля Людовика. "Герцога, чьи доблесть и воинское искусство позволили одержать недавно блистательную победу над королевскими войсками, называют теперь не иначе как Карл Смелый, и это имя, - подчёркивал Лукомский, - является сейчас самым модным в Европе". Он ставил в пример государственную мудрость Эдуарда, согнавшего весной этого года с английского престола своего слабоумного братца Генриха и приказавшего умертвить последнего. "Слабый государь на престоле - это несчастье для всего народа, и интересы всеобщего блага не дают ему права на жизнь". "Но как же закон и наследное право?" - слабо возражал князь Андрей. "А-а... - пренебрежительно махал рукой Лукомский, - сила - вот лучшее право, так было всегда. Вспомни, как объяснил права на византийские земли нонешний султан Мехмед: "Оба берега Босфора принадлежат мне: тот, восточный, потому что на нём живут османы, а этот, западный, потому что греки не умеют его защищать".